Сердцеед в Венецианской паутине

Глава 17: Сыр, Вивальди и недоговоренность в лунном свете

Утро ворвалось в палаццо ароматом полевых цветов. Катарина, в простом светлом платье, превращала гостиную в миниатюрный луг — васильки, ромашки, солнечные желтые корзинки каких-то незнакомых мне растений в глиняных кувшинчиках. Она ловила лучи солнца, переставляя их, лицо сосредоточенное и мирное. Этот крошечный штрих простой жизни среди мраморного величия и предвкушения грядущих битв сжал сердце. Тоска по дому, по Елене, которая наверняка наполняла бы наши парижские покои ароматом роз и лаванды, ударила с новой силой.

«Доброе утро, синьор граф, — обернувшись, она встретила мой взгляд. В ее глазах — знакомая искра преданности и легкая робость. — Я… подумала, немного цвета не повредит. Нашла их у кухни.»

«Это прекрасно, Катарина, — искренне ответил я. — Спасибо. Очень… живой штрих.» Ее застенчивая улыбка стала маленькой наградой перед предстоящим днем.

За завтраком Луи, бледный, но живой, методично уничтожал омлет. Его взгляд скользил по цветам, по Катарине, по мне. Вопрос «что тут происходит?» витал в воздухе, но он молчал, видимо, переваривая вчерашний разговор в гондоле. Лишь изредка кряхтел, вспоминая, видимо, вчерашние подвиги или их последствия.

Марко, тенью возникший рядом, положил передо мной сводки и лаконичную памятку: «Брагадин: связи с генуэзцами, интерес к левантийским каналам, слабость — редкие пряности. Осторожно с вином.» Кивнув, я пробежал текст. Игра начиналась.

Траттория даль Боначеччо встретила ароматами чеснока, розмарина и свежеиспеченного хлеба. Уютный зал, дубовые столы, медная посуда. Брагадин ждал у окна на тихий канал — безупречный, в темно-синем камзоле, с деловой, но теплеющей улыбкой.

«Граф! Точно в срок — добрый знак, — приветствовал он, крепко пожимая руку. — Аппетит хорош? Их кролик — небесный.»

Легкая болтовня о погоде, вчерашнем визите к Фоскарини (упомянул вскользь), капризах Адриатики. Брагадин виртуозно направлял разговор, его вопросы — острые скальпели в бархатных ножнах. Выспрашивал о моих «интересах».

«Интересы? — притворно задумавшись, отхлебнул доброго кьянти. — Пока прозаичны, синьор. Основное — зерно. Надежно. Хлеб нужен всегда.»

В его глазах — разочарование. Зерно? Серость. «Зерно… Фундамент, — вежливо согласился он. — Но Венеция манит иным. Шелком, специями… возможностями для изысканных вложений.»

Позволил себе снисходительную улыбку человека, которому изысканное по карману. «О, конечно! Но фундамент — прежде всего. А для изысков… есть семья. Кузен Арман де ла Шене. Его сыры… божественны! И вина. Настоящие, выдержанные, с душой.» Пауза для эффекта. «А моя супруга, Елена… — голос невольно смягчился, — она увлечена созданием духов, кремов, помад. Говорит, это будущее. Женщины…» Махнул рукой, изображая легкое пренебрежение к женским хобби, но сердце сжалось от мысли о ней.

Эффект был мгновенным. Глаза Брагадина вспыхнули. «Сыры? Вина? — отставил бокал. — Граф, это ценится здесь на вес золота! Настоящий вкусный сыр — редкость! А вино…» Он почти потер руки. «Ваш кузен… поставляет?»

Крючок проглочен! «Поставляет? Пока в Париж, местной знати. Но… — многозначительная пауза, — он открыт новым рынкам. Особенно Венеции. Здесь, говорит, знают толк.»

«Знают! О, еще как! — Брагадин забыл о сдержанности. — Граф, это… перспективно! Очень! Не могли бы… написать кузену? Запросить образцы? Для оценки?»

Изобразил легкую задумчивость, будто оказываю милость. «Почему бы и нет? Для хорошего контакта… напишу Арману. Вышлет лучшее. Вина и сыра.» Поднял бокал. «За новые горизонты?»

«За новые горизонты!» — Брагадин чокнулся с искренним энтузиазмом. Обед прошел в дуэте о тонкостях сыроварения (спасибо, XXI век!) и виноделия. Расстались с крепким рукопожатием и ожиданием образцов. Выходя на солнце, я чувствовал удовлетворение. Мост наведен. Брагадин сам протянул руку. Золото в кармане обретало цель.

Дома — быстрая перемена декораций. Камзол попроще сменился на вечерний шелк. Катарина поправила складки, пальцы легкие, быстрые. «Удачи, синьор», — шепотом, и в глазах — неподдельная забота. Луи, сияющий и надушенный, ждал внизу.

Палаццо Фоскарини вечером сияло, как драгоценность. Изабелла в золотом платье встретила нас улыбкой, в которой читалась оценка. «Граф! Месье де Клермон! Рада, что вы здесь!» Гостиная гудела избранным обществом. Мочениго, важный, как индюк; Кверини, строгая и наблюдательная; энергичный Дзено, окинувший меня любопытным взглядом. Представление — лестное: «Граф де Виллар, потрясший Контарини вкусом», «Месье де Клермон, чье остроумие скрасит вечер». Луи расцвел и тут же завел шашни с фрейлиной.

И зазвучала музыка. Не томная лютня — живая, страстная, виртуозная скрипка. Антонио Вивальди, невысокий, рыжеватый, с огнем в глазах, оживлял струны. Звуки лились горными потоками, взлетали птицами, замирали в щемящей нежности. Закрыв глаза, я перенесся в концертные залы будущего, но здесь, под сводами палаццо, это было пронзительнее. Музыка вытесняла интриги, Брагадина, Змею. Видел восхищение гостей, видел, как Изабелла наблюдает за реакцией — особенно моей и Дзено.

За ужином маркиза виртуозно дирижировала беседами. Со Мочениго — о «стабильности» (его конек). С Кверини — о качестве льна (мой намек на французские поставки). С Дзено — о скорости, новых рынках, косности «старых гильдий». Его энергия резонировала с моим пониманием будущего. Он слушал все внимательнее. Изабелла наблюдала с загадочной улыбкой.

Вечер пролетел. Вивальди сыграл на бис. Гости начали растворяться в ночи, унося музыку и впечатления от игры хозяйки. Луи, под хмельком удачного флирта, болтал у двери. Я искал Изабеллу для прощания, когда она легким жестом придержала меня в нише у огромного окна. Шторы были раздвинуты, лунная дорожка лежала на черной воде канала.

«Граф де Виллар, — ее голос утратил светскую легкость, стал низким, задумчивым. — Вы произвели впечатление. Не только сегодня.»

Я склонил голову. «Вы любезны, синьора маркиза. Вечер был безупречен, а маэстро… гениален.»

Она махнула рукой, отсекая комплименты. «Не только. Вы. В вас есть… достоинство. Редкое качество в наше время. Особенно среди мужчин, чья броня часто лишь чванство или алчность.» Она посмотрела на меня, лунный свет делал ее глаза бездонными и невероятно проницательными. Взгляд скользнул куда-то вдаль, за пределы канала, и на ее обычно уверенном лице мелькнула тень… печали? Беспомощности? «Моему Оттавио… — она произнесла имя сына тихо, почти шепотом, — такого достоинства… очень не хватает.»

Она замолчала. Резко. Словно срезала фразу ножом. Не просьба. Не жалоба. Констатация факта. Грустного, личного факта. И повернулась к окну, глядя на лунную дорожку.

Тишина повисла густая, звонкая. Мозг лихорадочно работал. «Зачем? Почему мне?» Это был не срыв. Это был выстрел прицельно в цель. Она знала, что я услышу не просто слова о сыне, а признание ее слабости. У могущественной Изабеллы Фоскарини есть ахиллесова пята — непутевый сын. Комплимент мне, она выделила мои качества как редкие и ценные.

Недоговоренность: что она ожидает? Что я предложу? Или просто бросает крючок, проверяя реакцию?

Это было тоньше и опаснее прямой просьбы. Как паутина, дрогнувшая от ветра.

«Молодость… — осторожно начал я, подбирая слова, — часто бурная река, синьора маркиза. Достоинство… оно приходит с опытом. Или с сильным примером рядом.» Я не предложил себя в наставники. Просто констатировал возможность.

Она медленно повернула голову. В ее глазах не было надежды или разочарования. Был холодный, оценивающий блеск. Как у игрока, видящего ход оппонента. «Возможно, граф. Возможно. Спасибо за беседу.» Ее улыбка вернулась — светская, безупречная, но теперь читаемая как барьер. «До скорой встречи.»

Я вышел в прохладную ночь, где Луи, навеселе, но довольный, делился впечатлениями с гондольером. Голова гудела от виртуозных пассажей Вивальди, от сырного успеха с Брагадином, от щемящей недоговоренности с маркизой. Сыр для менялы, загадка о сыне для маркизы, Змея в тени… И в палаццо — девушка с полевыми цветами, смотрящая на меня с безоговорочной преданностью. Венеция плела паутину все искуснее. Завтра — письмо Арману о вине и сыре. А потом… разгадывать, что же на самом деле хотела сказать Изабелла Фоскарини о своем Оттавио и моем «достоинстве». Жизнь графа-дипломата оказалась головокружительной шахматной партией на десяти досках одновременно.