Ставка на невинность (СИ)

Глава 16. Женская солидарность

Сказать, что я охренела, не сказать ничего.

Какая наглость хватать меня за грудь без всякого эротического подтекста!

Я специально прислушиваюсь к своим ощущениям.

Он деловито шарит и ощупывает меня.

Серьезно, Бергман просто проводит розыскные мероприятия!

Ах ты подлый фетишист!

Лифчик ему важнее!

В баре он тискал меня совсем по-другому.

Ни одна женщина не простит такого пренебрежения к своим прелестям, и я не исключение.

У меня на языке уже вертится подходящая гадость, но вселенная решает отомстить за меня сама.

— Дядя? Кого ты там жамкаешь? — грудной девичий голос веселится позади Германа. — Не староват ли ты для обжимашек в темном коридоре?

Да! Так его! Не знаю, кто ты, прекрасная дева, но я тебя уже люблю!

— Мерзкий подкидыш, — шипит разъяренный Гера. — Ничего я не перепутал. Я уже достаточно большой, и мне уже все можно!

— Об этом все соседи в курсе, — язвит та, которую мне по-прежнему не видно за широченными плечами. — Боюсь, ба не придет в восторг, если ты продолжишь… Ты и мне наносишь непоправимую психологическую травму своей возней.

Бергман с сожалением отрывается от увлекательной игры в детектива.

— Если это для тебя уже психологическая травма, то передай мои соболезнования Раевскому.

— Сам и передашь, он тут. Они с бабушкой уже довели друг друга до белого каления, так что не стоит усугублять. Теперь твой выход.

— Эля, не беси меня! У тебя для этого есть Раевский, а у меня для этого — Левина!

— Кто есть Левина? — любопытствует, как я припоминаю, племянница, на которую возлагались демографические надежды Бергмана.

Осознав, что досужая родственница не отстанет и не даст ему наконец разобраться с лифчиком-Гудини, Герман, скрипнув зубами, в конце концов отодвигается и перестает заслонять обзор.

— Знакомься, Яна Левина — восходящая звезда романсов девятнадцатого века и прочих пыточных талантов.

О божечки, мне наконец удается нормально вдохнуть, тем более, что слово, я так понимаю, предоставляется мне:

— Стоматолог я, здрасти, — выдыхаю я, стаскивая вязаную теткину шапку с электрическим пощелкиванием и являю миру две куцые и лохматые косицы.

Взгляд, брошенный мельком в зеркало, подтверждает мои догадки: выбившиеся из убогой прически волосы наэлектризовались и стоят дыбом.

Зато брошь из чешского стекла на месте и сверкает, как никогда.

Должна же была я украсить монашеский наряд, выбранный Бергманом.

Эля, разглядев меня в скудном освещении прихожей, приподнимает брови:

— А ты, похоже, небезнадежен. Движешься в правильную сторону, но эта все равно слишком молоденькая. Тебе бы постарше. Лет на десять.

Давай, Эля, куси его, куси!

— Мумии — это к твоему отцу, у меня другая специализация, — рявкает Бергман.

— Не повезло вам, Яна, с моим дядей, — наигранно сокрушается Эля, сдувая рыжую прядь с лица. — Хотите я вас с нормальным мужчиной познакомлю?

— Эля!

— Что, Эля? Иди выполняй сыновний долг, а мы с Яной попудрим носики и присоединимся.

— Какой еще сыновний долг? Цветы я утром подарил, денег перевел…

— Да иди уже, ба с Олегом доведут друг друга до инфаркта, они уже час упражняются в острословии. Отлепись ты от девушки, — Эля ненавязчиво оттирает от меня Бергмана.

Она, кстати, тоже явно без лифака. Но ей он почему-то нотации не читает! Раз ей можно, то и мне! Я можно сказать влилась в семью, как родная!

— Если она начнет петь, зови на помощь, — фыркает Герман. — Я пришлю Раевского.

Меня, разумеется, сразу тянет спеть, но Эля мне вроде ничего плохого не сделала, поэтому я сдерживаюсь.

Бергман опять сверлит меня подозрительным взглядом, словно ожидая, что я вот-вот выкину какую-то пакость.

С его стороны это настоящее свинство. Если не считать первой встречи, то я веду себя идеально, не то что некоторые.

— Ну и чего ради этот спектакль? — глядя дяде вслед, спрашивает меня Эля.

— Не понимаю, о чем ты, — делаю хорошую мину при плохой игре.

— Я про жуткий причесон, запудренные брови, шапку, из которой вот-вот выпорхнет моль…

— Я… — лихорадочно пытаюсь придумать, что бы такого соврать в оправдание.

— Я лечу зубы в «Тридцать три» у Антона Дмитриевича, и тебя, Яна, я помню очень хорошо. Память у меня фотографическая. Я — фотограф.

— Ты…

— Не выдам я тебя, — со смешком успокаивает меня Эля. — Но хотелось бы знать, на что я подписываюсь. Дядю давно пора щелкнуть по носу, и я чувствую в тебе потенциал. Но ты мне сейчас все выложишь.

Выложу, куда я теперь денусь.