Тот, кто держит за руку

Глава 14.

Почти весь воскресный день я провожу в гордом одиночестве, обозначив его днем адаптации на новом месте… На самом деле мне просто не хочется никого видеть, а встреча с отцом так вообще пугает до дрожи, но тот, к счастью, никак себя не проявляет, наверное, решил выбрать выжидательную позицию, подобно бывалому охотнику, поджидающему дичь в кустах около ее норы, а, возможно, он просто ждет, пока сыновья «блажь» пойдет на убыль и проблема рассосется сама собой. Его флегматичной натуре такое вполне свойственно…

И вот теперь я снова сижу в кабинете доктора Хоффманна и не слышу ничего нового из того, что не было бы уже сотню раз сказано прежде… Лишь один раз доктор Хоффманн удивляет меня словами о том, что пациентка Ханна Вебер за прошедшую неделю показала определенный прогресс в положительную сторону и потому он готов пойти на риск (особенно учитывая пожелания самих родственников пострадавшей) по сохранению десятинедельного плода в ее чреве.

Профессор Шнитцке, специально приглашенный из Мюнхена, неодобрительно хмурится, высказывает свое авторитетное мнение, а потом прощается со всеми с кислым видом оскорбленной добродетели.

Мелисса лучится чистой, незамутненной улыбкой полнейшего счастья, и я рад, что хоть кто-то может быть по-настоящему счастлив, даже если это счастье с горьким привкусом медицинского учреждения, в котором твоя мать спит почти смертельным сном.

Намеренно задерживаюсь в кабинете доктора Хоффманна и нерешительно мнусь, не зная, с чего же мне собственно начать. То, о чем я хочу просить доктора, созрело в моей голове не в одночасье, и весь вчерашний день я тщательно взвешивал все за и против… Я хочу этого. Так будет лучше всего… для меня.

Вы хотели о чем-то поговорить, молодой человек? — любопытствует доктор Хоффманн, и его серые глаза так и поблескивают за стеклами очков.

Припоминаю наш прошлый разговор, вернее было бы сказать: я помню о нем очень даже хорошо и потому начать этот становится еще сложнее.

Дело в том, доктор Хоффманн, — глубокий вдох, — что я хотел бы просить вас о вакансии для себя, — выдох. — Я хотел бы работать в вашей больнице, если только мне найдется здесь место.

Доктор Хоффманн какое-то время молча рассматривает меня и делает это с таким заинтересованным видом, словно он является отчаянным энтомологом, а я, Марк, то редкое насекомое, которое тот жаждет заполучить в собственную коллекцию. Чувствую даже как препротивная струйка пота медленно стекает по моей спине, еще более усугубляя напряженность собственного ожидания.

Наконец мой невольный мучитель поправляет очки и произносит:

Хотите работать в нашей больнице, молодой человек? — и снова сверлит меня своими серыми глазищами. — Чем же обусловлено это ваше желание, позвольте узнать?

Пытаюсь улыбнуться, но лицевые мышцы словно одеревенели, выдавая лишь какую-то жалкую полугримасу, за которую ему даже неловко. Но иначе не выходит…

Я только что закончил свой курс обучения и ищу место, на котором смогу применить приобретенные в процессе оного знания… Вот и все.

Доктор Хоффманн качает головой, мол, да, вполне достойное желание, и я почти успокаиваюсь… Но тот добавляет:

Марк, послушайте меня, — его голос по-отечески доброжелателен, — сегодня мне звонил доктор Фридрих Штальбергер из Зюдклиники… Знаете такого? — секундная пауза. — Он интересовался пациенткой, поступившей к нам в прошлое воскресенье с обширной гематомой головного мозга, он хотел знать, как она себя чувствует… и какие прогнозы мы делаем в связи с ее нынешним состоянием, — снова многозначительная пауза. — Есть ли у вас, молодой человек, хоть какие-то предположения касательно того, чем обусловлен подобный интерес? Признаюсь, я заинтригован.

Меня снова перекашивает, только теперь это уже естественная реакция на внутреннее раздражение, которое я не в силах сдержать. Значит, отец решил пойти окольными путями… Лучше не бывает.

Фридрих Штальбергер — мой отец, — признаюсь я, с трудом ворочая враз отяжелевшим языком.

Ясно, — тянет мой собеседник таким тоном, что сразу становится понятно — ясности подобное объяснение ему не прибавило. — Я примерно нечто подобное и предполагал…

Вскидываю на него удивленный взгляд.

Дедукция, мой друг, — отвечает на мой безмолвный вопрос доктор Хоффманн, — простая дедукция. — А потом добавляет: — Так почему же вы, позвольте поинтересоваться, ищете вакансию именно в нашей клинике, а не в той, главным врачом которой является ваш собственный отец? Уверен, он уже приготовил достойное место для вас…

Снова хочется скривиться от самого намека на слово «протекция», пусть и не высказанного вслух, но незримо присутствующего в словах собеседника. Мне всегда было неловко от самой мысли, что меня воспринимают только как доктора Штальбергера-младшего, словно я рудиментный придаток собственного отца, с которым надо считаться, несмотря на его кажущуюся никчемность.

Да, вы правы, — произношу я сухо, — для меня уже приготовлено место в Зюдклинике, но я хочу работать здесь, доктор Хоффманн. У вас есть с этим какие-то проблемы?

О, что вы, — восклицает тот с улыбкой, — никаких проблем. Проблемы, так я понимаю, у вашего отца: не думаю, что его обрадует ваше решение…

Думаю, он это переживет.

Доктор продолжает улыбаться, и этой улыбкой он напоминает мне бабушку в те самые моменты, когда она играет роль всепонимающего оракула, зрящего прямо мне в душу.

В таком случае, пришлите мне свое полное резюме, молодой человек, — говорит доктор Хоффманн, — и я посмотрю, чем смогу вам помочь.

На этом мы и расстаемся, и я с облегчением выдыхаю только за дверью кабинета доктора Хоффманна, а потом долго решаю, подняться ли мне к Ханне Вебер, которую, как я знаю, сейчас навещают Мелисса с отцом или все-таки напрямую отправиться домой… В итоге прихожу к выводу, что наше с Маттиасом совместное присутствие в палате Ханны выглядело бы, пожалуй, страннее странного, и потому еду домой, где тут же запечатываю в конверт свое давно готовое резюме и скидываю его в почтовый ящик..

С неожиданной воинственностью обнаруживаю в себе желание позвонить отцу и сообщить ему о своем решении работать в Нордклинике под началом доктора Хоффманна, а вовсе не под его отцовским благодатным крылом, но я все же решаю сначала дождаться ответа доктора Хоффманна и потому набираю номер Мелиссы… Та отзывается сразу после первого гудка отрывистым «что?», и я зову ее с собой на прогулку.

Как прошел визит к матери? — интересуюсь я, когда подхватываю девочку у супермаркета с бутылкой молока в пакете.

Нормально, — пожимает та плечами, — доктор Хоффманн говорит, что иногда у нее наблюдаются спонтанные подергивания рук и ног… и что это хороший признак. Как думаешь, это не просто слова?

Если доктор Хоффманн так говорит, то, думаю, нам стоит ему верить, — пытаюсь ободрить Мелиссу своей напускной веселостью, но та продолжает задумчиво хмуриться и не обращает, по всей видимости, на меня никакого внимания.

Куда мы едем? — наконец задает она резонный вопрос, заметив, как я сворачиваю на парковку возле большого жилого комплекса, утопающего в зелени городского парка. Общежитие для пожилых сеньоров, бабушкин дом.

Я решил, тебе надо взбодриться, — многозначительно улыбаюсь я своей смурной спутнице, — а ничто, на мой взгляд, не бодрит лучше…

…Чем хорошая никотиновая затяжка?

Чем общение с фрау Ридель, моей бабушкой! — бодро заканчиваю я, наблюдая недовольную гримаску на лице девочки. — Не куксись, тебе она понравится.

…Сказал наркодилер грустному парню, — саркастически выдала Мелисса, складывая руки на груди. — Я, между прочим, не люблю старух… От них всегда воняет мочой.

Я в какой-то мере уже привык к ее резким суждениям и словечкам и сейчас просто качаю головой в немом осуждении.

Давай договоримся, — говорю я своей спутнице, — если сегодня от моей бабушки будет вонять мочой, то тебе больше никогда не придется снова с ней видеться.

Да я и так не собиралась встречаться с ней снова, мистер умник! — закатывает Мелисса глаза. — Пошли уже. Нашел, чем поднимать девушке настроение, — ворчит она себе под нос, — лучше бы купил мне мороженое… или пачку сигарет. Блин! — это она спотыкается и едва не налетает на мусорную урну, мне удается вовремя поймать ее за руку.

Так мы и идем через парковку: хмурая, черноволосая девочка в черной же одежде и улыбающийся парень с копной белокурых волос. Такими же встречает нас и моя бабушка, читающая в холле у большого окна свежую утреннюю газету… Она сразу же догадывается, что за смурная девица стоит рядом с ее улыбающимся внуком, но ей приходится приложить некоторые усилия — об этом она сообщает мне несколько позже — чтобы узнать в этом высоком, плечистом парне (во мне) своего собственного внука — что-то незримо изменилось как в самой моей неторопливой походке, так и в «еле заметных постороннему взгляду чертах несколько утомленного красивого лица». Привожу дословно ее собственные слова.

Старушка же удовлетворенно улыбается и машет нам с Мелиссой рукой.

А уже на второй день мне звонит доктор Хоффманн: «мы получили ваше резюме, молодой человек», говорит он, «и мы рассмотрели вашу кандидатуру на должность врача-интерна в терапевтическое отделение», снова говорит он, «готовы ли вы приступить к своим обязанностям, скажем, уже через дня два-три?», заканчивает он спорым аллюром, подобно горячему арабскому скакуну, нетерпеливо бьющему копытом о землю.

Едва дышу от волнения, так сдавило у меня грудь от этой внезапной новости… Отвожу трубку от лица и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом снова подношу ее к губам и на одном выдохе сиплю свое ответное «да».

Вот и славно, мой друг! — отзывается трубка бодрым голосом доктора Хоффманна. — В таком случае ждем вас через два дня! До свидания, герр Штальбергер.

После этого я совершаю по комнате победную пляску со вскинутыми вверх руками, так что фрау Аксель недовольным покашливанием призывает меня к порядку, словно провинившегося школяра, а потом я звоню Веронике: прежде, чем я приступлю к своим трудовым обязанностям, мне предстоит закончить два важных дела… и оба они не будут легкими. И начать я собираюсь с разговора со своей девушкой…

С Вероникой мы пересекаемся возле кафе «Маргарита», где подают ее любимые вишневые слойки, но в кафе мы не заходим, не сегодня — идем в тихий сквер, расположенный позади данного заведения, и я набираюсь смелости, чтобы сказать ей то, ради чего и позвал ее сюда. Вероника кажется такой счастливой сейчас, когда наши пальцы переплетены между собой и когда жаркое июньское солнце веселыми, желтыми «зайчиками» скачет по коже ее обнаженных рук, что я едва могу заставить себя разрушить это ее блаженное неведенье… и наконец сообщить что…

Вероника, извини, но у меня не получится полететь с тобой на Карибы, как мы планировали.

Несколько томительных секунд она смотрит на меня потерянным, недоуменным взглядом, словно не понимает, о чем я вообще толкую, а потом взрывается зычным:

Как это ты не полетишь со мной на Барбадос? — против всякого обыкновения повышает она свой голос. — До вылета осталось меньше недели… я думала, между нами все решено, Марк, — она мужественно пытается сдержать панику в своем голосе. — Ты обещал дать нам второй шанс!

Так и есть, Вероника, — устало отвечаю я — надоело постоянно чувствовать себя виноватым. — Ничего не изменилось.

Ничего не изменилось?! — повторяет она с насмешливостью в голосе, и даже ее наманикюренные пальцы сжимаются в кулаки. — Нет, Марк, — горько усмехается она, — в этом ты не прав: многое изменилось, и ты — в первую очередь. Ты стал другой… Я не понимаю тебя. Мы так радовались этой возможно побыть вдвоем вдали от всего, что отвлекало нас друг от друга, и вот ты говоришь мне, что никуда не полетишь… И все почему? Да потому что тебе приспичило что-то кому-то доказывать, идти наперекор отцу, — она взмахивает в воздухе руками и обреченно роняет их вдоль своего тела. — Зачем, Марк? Разве твоя прежняя жизнь была так уж плоха? Чего тебе не хватало? Я… я… в полной растерянности.

Даю ее голосу затихнуть, а потом беру Веронику за ее опустившиеся руки.

Знаю, ты очень ждала этой поездки, — говорю ей понимающе, и личико девушки непроизвольно дергается, — я тоже ее ждал, но… Но сейчас в моей жизни происходит что-то новое, Ника, и я должен понять, что это такое. И если я и собираюсь кому-либо что-то доказать, как ты выражаешься, то этот «кто-то» я сам и есть, понимаешь? Я хочу наконец-то сделать что-то самостоятельно… Хочу понять, какой я человек… Кто такой Марк Штальбергер. Сейчас это важнее всего для меня.

Даже важнее меня, Марк? — в глазах Вероники столько тоски, что я отвожу глаза в сторону.

Если ты любишь меня, то должна это понять…

Мы замолкаем, и только глухие удары башенных часов медленно отбивают свой привычный ритм, безучастные к любым страстям человеческим. Наконец девушка нервным движением руки откидывает с глаз непослушную прядку и говорит:

Ты говоришь, что пытаешься понять самого себя, — она вскидывает на меня блестящие от непролитых слез глаза, — говоришь, что не знаешь, кто ты есть на самом деле, тогда спроси меня и я тебе отвечу… Возможно, я знаю тебя даже лучше, чем знаешь себя ты сам, Марк. Спроси меня… только не отдаляйся, прошу тебя, не надо. Черт с ней, с этой поездкой, я могу это пережить, — шепчет она с надрывом, — я все могу пережить рядом с тобой, милый. Только не оставляй меня… Я так люблю тебя, Марк.

Я и не думал бросать тебя, Вероника, — горячо отзываюсь я на ее мольбу — я рад уже этому ее «я могу это пережить». — Я всего лишь просил тебя быть терпеливой и позволить мне принимать собственные решения. Это даже больше того, о чем я мог только мечтать…

Она кивает головой в знак принятия данного факта, которой, даже если и неприятен ей, но она все равно готова смириться с ним, ради меня, ради нас… ради нашего общего блага.

Спасибо, Ника, — искренне отзываюсь я и нежно целую ее в неожиданно холодные губы. Та обвивает мою шею столь же холодными руками, и я невольно вздрагиваю, словно соприкоснувшись с кусочком льда, упавшим мне за пазуху.

К родительскому дому я подъезжаю уже в сумерках: мне не хочется откладывать разговор с отцом в долгий ящик, не хочу, чтобы отец узнал о моем решении от Вероники или каким-либо иным окольным путем. Следует набраться смелости и самому объяснить отцу причины собственного решения…

Мама встречает меня радостной, почти восторженной улыбкой, от которой я испытываю острый укол вины, а потому обнимаю ее несколько крепче, чем делал это всегда. Кажется, она замечает это, хотя вида не подает — быстро осведомляется как у меня дела. Я отвечаю.

Хочешь я разогрею тебе картофельное рагу, оставшееся с ужина? — суетливо продолжает она, нервно одергивая края своего голубого кардигана. — Надеюсь, ты хорошо питаешься, милый? В твоем возрасте это очень важно.

Она говорит мне это примерно с семилетнего возраста: в ее глазах, должно быть, я все тот же беззубый ребенок, у которого начали выпадать молочные зубы…

Я не голоден, мама. Пришел поговорить с отцом… Он у себя?

Та снова нервически одергивает края своего кардигана, и я негромко интересуюсь:

Что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?

Мама, кажется, не решается ответить на этот вопрос, и я снова произношу:

Хорошо, тогда я просто пойду к отцу и узнаю у него, что здесь происходит.

Но мать стремительно хватает меня за рукав и с отчаянием в голосе шепчет:

Не надо, сынок, отец не хочет тебя видеть, — ей неловко смотреть в мои потемневшие от обиды глаза. — Дай ему время успокоиться и немного свыкнуться с твоим переездом… твое бегство застало его врасплох, он очень болезненно это воспринял.

Я не сбегал, мама! — восклицаю я, до глубины души оскорбленный нежеланием отца видеть меня. — Я просто решил попробовать жить самостоятельно. Вот и все.

Мать несмело поднимает на меня свои полные горечи глаза.

Но, согласись, — несмело произносит она, словно увещевая неразумного младенца, — твой внезапный переезд был очень похож на бегство… Ты просто собрал вещи и уехал. Мы даже не знаем, где ты теперь живешь!

Вижу в материнских глазах то же неприятие этого факта, которое демонстрирует и сам мой отец своим нежеланием видеть меня.

Мне очень жаль, что я так разочаровал вас, — не без горечи говорю я матери. — Не это было моей целью… и мне жаль, что отец не хочет даже выслушать мои доводы в свое оправдание. Просто… просто передай ему, что с этой самой недели я начинаю свою врачебную практику в Нордклинике и потому приготовленное им для меня место можно отдать другому претенденту. Вот и все, что я хотел сказать.

Мать смотрит на меня полными ужаса глазами, словно перед ней не родной сын, а внезапно занявшее место ее сына жуткое межгалактичское чудовище о двух головах.

Марк, — только и может выдохнуть она потрясенно.

Я так решил, — припечатываю я безапелляционно. — Это мой выбор. Я так хочу.

С этими словами я быстро иду к выходу, так ни разу и не оглянувшись.