Тот, кто держит за руку

Глава 23.

Не помню, когда в последний раз мой день был таким насыщенно-интересным, даже счастливым, я полагаю, хотя признаться в этом не так-то просто… По настоянию фрау Ридель, Марк завозит нас в маленький итальянский ресторанчик, затерянный в недрах старой городской стены, опоясывающей весь центр Нюрнберга, и являющийся лучшим, по словам той же фрау Ридель, сообщившей нам о том с самым заговорщическим видом.

Думаю, вашему малышу понравятся мясные каннелони под соусом бушамель, моя дорогая, — говорит она мне позже, передавая меню в плотной бордовой обложке. — Здесь их готовят просто бесподобно, можете мне поверить.

Я верю. Тем более, что словоохотливая старушка, заметив, как я потерянно пялюсь в незнакомые мне названия блюд и попутно отмечаю их немаленькую стоимость, успокаивающе похлопывает меня по руке и тихонько шепчет:

Наше маленькое празднество оплачиваю сегодня я, — твердо вскинутая бровь. — Позвольте старой женщине побыть немного расточительной! Нам, старикам, остается не так много возможней потратить деньги с умом.

Все это выглядит неловким и немного фантастичным, словно один из моих прежних цветных снов, воплотившихся вдруг в реальность… Нет, не то чтобы я мечтала посидеть в итальянском ресторане за чужой счет да еще с полной тарелкой самого вкусного блюда из всех, что мне доводилось до этого пробовать, просто все это кажется мне причудливой фантасмагорией в самых приятных тонах. Я, действительно, наслаждаюсь вкусной едой, нашим общением и счастливыми улыбками своих детей… В конце концов ничто не делает нас счастливее, чем счастье собственных отпрысков! А они так и лучатся восторженными улыбками — по-моему, я никогда не видела их такими, должна была признать я к собственному стыду, такими беспечными и довольными.

А теперь обещанное мороженое! — провозглашает внук фрау Ридель, и подоспевший официант ставит перед нами креманки с различным мороженым. Я не заметила, когда Марк успел сделать заказ, но каждый разбирает с подноса лакомство по своему вкусу и предпочтению, словно он наперед знал, кто и что станет заказывать и просто предупредил их желания.

А это твое, Ханна, — протягивает он мне запотевшую креманку с ванильным мороженом, сдобренным обильной порцией карамели. Мое любимое! У меня даже слюнки текут в предвкушении. А еще я смотрю на парня большими, удивленными глазами, в которых так и написано «как ты узнал об этом?» И в его улыбающихся глазах я как будто бы читаю ответ: «Не ты одна можешь делать удивительно точные догадки!»

Я растапливаю на языке яркий вкус ванили с карамелью и чувствую, как мое сердце не перестает усиленно ухать, почти заглушая веселый разговор за столом — не хочу, чтобы этот день заканчивался.

… И он продолжается. Сначала мы опустошаем наши креманки, вылизывая их почти дочиста, а потом удивленно ахаем, когда дородный маленький итальянец, изъясняющийся на немецком с незабываемым для слуха акцентом, приносит нам вместо счета шоколадный маффин с единственной горящей свечой посередине и восторженно провозглашает:

Сеньорита Мелисса, позвольте поздравить вас с незабываемый день пятнадцатилетия! Вы так очаровательны, что я желать вам только оставаться такой долго… еще очень долго. С днем рождения, моя юная сеньорита! Вы можете дуть свечка.

Я вижу блестящие от восторга глаза дочери, когда она задувает свечу на своем шоколадном маффине, потом она порывисто обнимает старушку в красном блейзере, но та покачивает головой:

Вообще-то, милая, это не я придумала, — и она одаривает внука виноватой полуулыбкой, мол, прости, что сдала тебя, так уж вышло.

Спасибо, Марк! — сжимает Мелисса его руку, и в моей груди снова что-то болезненно екает.

«Не сметь», приказываю я самой себе, приклеивая на лицо нейтральную улыбку полной невозмутимости, кроме приличного месту радостного восторга, конечно.

Отщипни и ты, мама! — сует мне в руки свой маффин Мелисса. — На счастье!

И я отщипываю от кекса крохотный кусочек, сую его в рот и тщательно пережевываю. Теперь — то я точно стану счастливой и абсолютно беззаботной! Именинные маффины, как известно, творят чудеса.

Концерт в парке запоминается мне даже не музыкой, а самой атмосферой происходящего: множество людей объединены единым порывом — приобщиться к прекрасному. Я, пожалуй, могла бы тоже ему поддаться, порыву к прекрасному, хочу я сказать, да только ноющая поясница никак не дает мне возможности воспарить духовно над физическим неудобством. Я промучиваюсь долгих двадцать минут, пока Марк наконец не поднимает меня на ноги и не увлекает в сторону детской площадки, где Ёнас резвится в компании других детей.

Ты устала, — говорит он мне. — Наверное, стоило бы уже отвезти тебя домой… Как твоя спина?

Побаливает, — честно признаюсь я. — Очень хочется вытянуть ноги и полежать на мягком диванчике.

Жаль, но как раз сегодня я оставил свой диван дома, — шутливо отзывается мой собеседник. — Придется обойтись моей джинсовкой, — и он подводит меня к деревянной лавочке. — Давай помогу тебе получше устроиться.

Правда, не стоит, — смущенно лепечу я, пока Марк подсовывает мне под поясницу свою свернутую джинсовку.

Только он слишком увлечен, чтобы слушать мои жалкие попискивания, или, может, просто не считает нужным обращать на них внимание.

Так лучше? — заглядывает он мне в глаза. И получает в ответ кивок головой. — Тебе не стоит так переутомляться, мне стоило подумать об этом. Прости. — И снова смотрит на меня своими небесно-серо-голубыми глазами, от которых я снова впадаю в сладкую кому (в лучшем смысле этого слова), то есть вспоминаю чувство умиротворения, баюкающего меня там, словно в коконе. И потому, должно быть, слова сами срываются с моего языка:

Могу я тебя нарисовать?

Надо же, я, кажется, шокировала его своим неожиданным вопросом, так как Марк потирает свой подбородок, и короткие щетинки забавно скребутся о его ладонь. Я невольно улыбаюсь.

Хочешь меня нарисовать?

Да, если ты не против, — подтверждаю я, уже не так уверенная в своем порыве.

Он снова потирает свой подбородок. И я снова улыбаюсь!

Значит, ты снова начнешь рисовать? — звучит так, словно он не верит собственным ушам.

Думаю, да, — пожимаю плечами, как будто бы в этом нет ничего особенного. — Чувствую внутренний порыв к творчеству…

Не могу же я ему признаться, что порыв этот касается только его глаз… Хочу нарисовать его пульсирующе-черные зрачки в окружении серо-голубой туманной дымки. И ямочку на подбородке. И острые скулы с забавно скребущимися щетинками… И пальцы. И, может быть, шею… Ловлю себя на том, что рассматриваю нежную кожу у него на ключицах, которые едва виднеются из-под округлого выреза футболки. Смущенно отвожу глаза, молясь, чтобы он не заметил моего нездорового интереса к частям своего тела. Боже, он меня точно заколдовал! Взял за руку и заколдовал… Должно быть, я стала жертвой какого-то неизвестного науке обряда, от которого я превратилась в краснеюще-смущающуюся девицу со странными, неосознанными желаниями.

Перестань!

Но команды эти нынче не срабатывают.

Я рад этому, правда, — говорит мне молодой человек, накрывая мою рку своей в ободряющем жесте. Задаюсь вопросом: он делает это намеренно или такие порывы у него неосознанные? Сама я позволяю ему снова гипнотизировать меня как этими своими серо-голубыми глазищами и ямочкой на подбородке, так и руками с нежными, мягкими пальцами, чье прикосновение почти как песня — мое тело отзывается на них тихой вибрацией. — У тебя прекрасные картины… Тебе не следовало прятать их на чердаке.

Ты, должно быть, совсем не разбираешься в живописи, — насмешливо замечаю я. — Мои картины посредственны. Но я всегда мечтала иллюстрировать детские книжки, — признаюсь ему попутно, чего не делала многие годы.

Тогда почему бы тебе не попробовать воплотить мечту в реальность?

Для этого тебе пришлось бы написать детскую книжку! — улыбаюсь я не без иронии.

Он тоже улыбается, но не иронично, а вполне даже искренне:

Возможно так я однажды и сделаю, — поглаживает он мою руку.

Мама, ты видела, как я смог! — кричит в этот момент Ёнас, подбегая ко мне. За ним с недовольным видом плетется Мелисса. — Я смог залезть на самый верх, вон туда… — Он указывает пальцем на рукоход, а я тем временем стремительно выхватываю руку из-под Марковой ладони. Стараюсь при этом на него не смотреть.

Да, и едва не сломал себе шею, — неодобрительно ворчит его сестра, падая на лавочку рядом с нами. Чувствую себя виноватой за то, что была слишком занята собой и своими внутренними преживаниями и не присматривала за собственным ребенком с должным вниманием…

Тебе больше не стоит туда лазать, малыш, — говорю я мальчику, который едва ли меня слышит, так как со всех ног несется обратно к детской площадке.

Иногда мне хочется хорошенько его отшлепать, — заявляет Мелисса, наблюдая за его стремительным бегством, а потом обращает лицо к нам: — И о чем вы здесь говорили? Признавайтесь.

Мы не говорили, по сути, ни о чем особенном, но у меня такое чувство, словно наше общение было непристойным и я не сразу нахожусь, что ответить.

Мы говорили о живописи, — наконец выдавливаю я из себя, все еще не смотря в сторону Марка. Интересно, чувствует он себя таким же смущенным или это только моя нечистая совесть дает о себе знать?

О живописи? — приподнимает брови Мелисса.

О картинах твоей мамы, — поясняет ей молодой человек.

А, о тех самых, что ты помогал мне развесить по всему дому? — уточняет она каким-то странным, неестественным тоном. Так что я смотрю сначала на нее, а потом все-таки — и на Марка…

Он пожимает плечами, мол, виноват, каюсь, и это выглядит почти так же, как и в истории с мороженым. Значит, и к этому конкретному событию он тоже приложил свои… теплые руки, думаю я не без горечи.

И есть ли в моей нынешней жизни хоть что-то, к чему он не был бы абсолютно причастен?

**********

Вскоре после этого, полного событиями, дня, мы с Мелиссой устраиваем небольшой шоппинг не совсем развлекательного толка: нам необходимо приобрести для дома мелкие разности, без которых современному человек в быту никак не обойтись — например, губки для мытья посуды или, скажем, фильтры для пылесоса. Кроме того, скоро начало нового учебного года, и дочка планирует закупить хотя бы половину из необходимых ей по списку предметов.

Помимо прочего, я приобретаю Маттиасу новые тапочки, а потом долго стою над книгой, посвященной наполеоновским войнам, раздумывая, о чем же таком позабытом, но цепко угнездившемся в памяти, напоминают мне ее глянцевые страницы с изображениями воинского обмундирования и единиц вооружения.

Вспомнить ничего не удается, но желание купить эту книгу… для Марка почти нестерпимо. Почему бы не сделать ему подарок в знак благодарности за спасенный праздник моей дочери, задаюсь я логичным вопросом? Не цветы же ему, право слово, дарить. И под скептическим Мелиссиным взглядом я иду к кассе и выкладываю вполне ощутимую сумму за триста страниц неизвестного текста с картинками…

С чего я вообще взяла, что Марку будет интересно знать, кто и что носил в далекой французской армии?

Не иначе, как на меня нашло умопомрачение, корю я себя, когда книга с почти что стокилограммовой тяжестью оттягивают мою руку по пути домой.

Безумная, безумная Ханна…

На купленные для него тапочки Маттиас смотрит так, словно я преподнесла ему гремучую змею. Неужели они настолько ужасны? Ничего подобного. Милые, мужские пушистики на пробковой подошве. Очень теплые.

Я так озадачена реакцией мужа на мой скромный подарок, что боюсь даже помыслить, а какова будет оная в отношении, купленной мною, книги… И уже собираюсь трусливо заныкать ее куда-нибудь в самый темный угол нашего дома, когда Мелисса — пути назад нет! — с энтузиазмом, которого в книжном я за ней не замечала, сообщает своему собеседнику в телефонную трубку:

А мы с мамой купили тебе подарок, — череда веселого хихиканья. — Приходи и сам увидишь, мистер Умник! До встречи.

Мистер Умник? — удивленно переспрашиваю я. — Почему ты так его зовешь?

Мелисса закатывает глаза, мол, ты такая непонятливая, мама. Может быть, я действительно, такая и есть?

Потому что он вечно умничает, — дочка выкладывает книгу на самое видное место и разглаживает смявшиеся при переноске уголки подарочной бумаги.

Марк приходит через какие-то двадцать минут, когда я еще даже не успеваю настроить себя на правильный (читайте: невозмутимый) лад. Он выглядит помятым и немного замученным.

Выпала тяжелая смена, — отвечает он на мой невысказанный вопрос, потом оборачивается к Мелиссе: — Так где мой подарок, маленькая фурия? — и та торжественно вручает ему наш… нет, мой подарок. — О, довольно тяжелый! — взвешивает он его в руках. — Могу я открыть его прямо сейчас? — смотрит на меня любопытствующим взглядом.

Киваю — и подарочная бумага обнажает сначала один уголок книги, а потом и всю обложку целиком. Я так сосредоточенно жду его реакции на мой подарок, что даже перестаю дышать…

«Энциклопедия вооружения и военного костюма. Наполеоновские войны 1805–1815», — читает Марк каким-то бесцветным голосом, от которого мое сердце сначала глухо ухает, а потом устраивает безумный тарарам прямо в моем правом виске.

Так и знала, что тебе не понравится, — разочарованно констатирует дочка, тоже пристально наблюдавшая за одариваемым объектом. — Ты ведь доктор, а не военный… Этого следовало ожидать. Но мама вбила себе в голову, что тебе эта книга должна непременно понравиться… Просчиталась.

Марк наконец поднимает голову от цветастой обложки, которую мне, в лучшем случае, хочется просто выбросить в мусорное ведро, в худшем — изодрать на мелкие кусочки и выбросить в то же мусорное ведро, и наконец смотрит на меня…

На самом деле, — говорит он мне, — почти никто из моих знакомых не знал, что в детстве я был одержим историей наполеоновских войн… У меня даже была подобная книга, — он недоверчиво смотрит на толстый том в собственных руках, — но потом она просто куда-то пропала, как часто и бывает с нашими детскими вещами.

Так тебе нравится? — расплывается в улыбке Мелисса. — Выходит, мама угадала? Вот это класс. Никогда бы не подумала.

Она продолжает суетливо верещать, называя меня гением интуиции и догадливости, а мы с Марком просто смотрим друг на друга, и взгляд этот длится определенно дольше оговоренных психологами восьми необходимых для… Для чего, Ханна? Я грубо одергиваю самое себя: эти восемь секунд ничего для меня не значат и точка. Хватит быть уже такой глупой и мечтательной, словно кома геномодифицировала рассудочную часть моего мозга в романтическо-бредовую его составляющую. Пора взять себя в руки… и все-таки откуда я знала, что эта книгу понравится ему?