Тот, кто держит за руку

Глава 24.

Мелисса заказывает мне по интернету несколько новых холстов, и я после долгого перерыва снова распаковываю свои краски и кисточки, касаясь их с почти благоговейным трепетом.

Я ощущаю в себе нечто такое, что требует быть выраженным, названным по имени, определенным, и, возможно, я смогу это сделать хотя бы посредством рисования…

Прежде меня в основном увлекали пейзажи: маленькие, изрезанные фьордами бухточки Северного моря, на котором мы с родителя часто отдыхали в летние каникулы, покрытые утренним туманом поля под золоченым восходящим солнцем, цветочные клумбы, расцвеченные буйством красок — всё, я любила рисовать всё, что окружало меня… Кроме людей. Их я рисовала редко. Люди казались мне странными, недостойными внимания объектами, которые лишь в редких исключениях могли претендовать на исключительность, достойную быть отмеченной на полотне — теперь все изменилось. Моя кома, а, может быть, сама близость смерти, они заставили меня по-другому взглянуть на окружающих меня людей… Они неожиданно обрели в моих глазах незамеченные прежде значимость, текстуру и плотность. Я взяла альбом для набросков и два часа без остановки водил карандашом по бумаге, ощущая невиданный мне доныне восторг, от которого хотелось насвистывать в такт «марсельезе» или хотя бы притопывать ногой, что я, собственно, и делала.

Мам, я дома, — выводит меня из творческого транса голос Мелиссы. Я слышу, как она скидывает с ног обувь, бухает на пол школьный рюкзак, потом включает кран на кухне. Тут-то я и обращаю внимание на свои эскизы: восемь страниц тщательно проработанных эскизов — и на всех одно и тоже лицо. Чье это лицо, догадаться несложно…

Мам, что делаешь? — заглядывает в комнату Мелисса, падая рядом со мной на кровать и раскидывая руки в форме звезды. Я испуганно прячу альбом под одеяло.

Распаковывала краски и кисти, — указываю на названные предметы кивком головы. — А теперь немного отдыхаю. А как у тебя в школе? Уже получили новое расписание?

Дочь начинает расписывать мне перипетии своего нового учебного года, и я запихиваю альбом еще глубже под одеяло — не думаю, что ей бы понравилась одержимость собственной матери глазами чужого мужчины. Не ее отца. А в том, что я немного одержима, сомневаться, увы, не приходится… Даже я уже должна признать это.

*********************

Мам, просыпайся, — сквозь сон ощущаю, как кто-то осторожно теребит меня за плечо.

Мелисса? В чем дело? — приоткрываю глаза и кошусь в сторону окна. Ну хотя бы уже светло… — Начался пожар?

К счастью, нет, — посмеивается та негромко. — Но тебе все-таки лучше встать… Тише, не разбуди отца!

Так в чем все-таки дело? — продолжаю недоумевать я, покорно облачаясь в теплый свитер, поданный мне Мелиссой. — Зачем эти вещи? Я в них задохнусь, ты же знаешь.

Не задохнешься, — суетится она около меня. — Ночи становятся холодными и утром тоже довольно свежо…

Мы идем на прогулку?

Почти угадала.

Мы крадемся по дому, словно две хитрые мыши, решившие умыкнуть кусочек сыра прямо из-под бдительного кошачьего ока.

Надевай сапоги, — командует у порога дочка, указывая на мои украшенные цветочками резиновые сапожки. Сама она тоже облачается в куртку и даже наматывает на шею шарф. Смотрю на нее удивленным взглядом…

Что, — отзывается она на него, — я не хочу мерзнуть!

Мы что ли на Северный полюс собрались? — не могу удержаться от «шпильки». — Уж не решила ли ты собственноручно доставить письмо Николаусу? — округляю глаза в мнимом шоке от своей догадки.

Как смешно! — насмешливо отзывается дочка и выталкивает меня за порог.

Не знаю точно, который сейчас час, но улицы еще погружены в сонную негу раннего — очень раннего! — утра, погружены в негу и в сырой, почти осязаемо плотный туман, оседающий на кончике моего носа мелкими капельками воды. Туман! Его как будто бы распылили в воздухе из невидимого пульверизатора…

Делаю глубокий вдох — все равно, что выпиваю стакан воды.

Какая прелесть! — улыбаюсь я дочери, хватая ее за руку. — Туман. Ты знала?

Ну конечно, — все с тем же насмешливым превосходством отзывается она на мои слова. — А почему ты думаешь, я вытащила тебя из дома в такую рань? Нормальные люди все еще спят в своих постельках…

Ага, я поняла: нормальные еще спят, а такие вот ненормальные, как мы, устраивают…

Охота за туманом?

Охота за туманом! — восклицаем мы с Мелиссой в один голос и даже подпрыгиваем, все еще держась за руки.

Пойдем, — она тащит меня по улице, нисколько не заботясь о моем подпрыгивающем на каждом шагу животе. — У меня есть для тебя сюрприз.

Сюрприз?

Сюрприз! — вопит она, и я вижу выступившую из туманного морока знакомую фигуру, при виде которой у меня предательски екает сердце. Снова… Опять.

Доброе утро, Ханна, — приветствует меня все тот же знакомый голос, пожимая мои дрогнувшие пальцы.

Доброе утро, Марк.

Готова к охоте за туманом? — улыбается он, нервно откидывая с лица прядь слегка отсыревших волос. — Я знаю лучшее место для этого. Ну что, едем?

Мы готовы! — Мелисса открывает передо мной переднюю дверцу Маркова автомобиля, а сама плюхается на заднее сиденье.

В салоне тепло и сухо, так что от всеобъемлющего ощущения счастья мне хочется закричать…Громко и пронзительно. Но я, конечно же, этого не делаю, просто стискиваю пальцами длинные отвороты рукавов своей куртки и смотрю вперед на почти пустынные по утру улицы города, мелькающие перед глазами.

Тебе Мелисса рассказала про охоту за туманом? — наконец прерываю я затянувшееся молчание.

Марк отводит глаза от дороги:

Отчасти, — загадочно отвечает он. Прямо улыбка чеширского кота! — А отчасти это сделали твои картины. Они очень красноречивы!

Красноречивы? Правда? — поддеваю его я. — Я и не знала, что они у меня такие болтливые. Теперь придется научить их хорошим манерам…

Марк выруливает на тихую сельскую дорогу, возможно, в сторону Фойхта, точно я не скажу, и я впитываю каждое движение его изящных рук, переключающих рычаг скоростей. Отец у меня был строителем, и я любила те моменты, когда он катал меня на своем погрузчике, вот точно также переключая механическую коробку передач… Что-то щелкало, повинуясь движению его натруженных пальцев, и я горделиво лучилась улыбкой «это мой папа. Он самый лучший!» Наверное, с тех пор я и люблю наблюдать, как мужчина водит машину — в этом есть что-то донельзя сексуальное. Это почти как приручать дикого зверя…

Не расскажешь, почему так любишь туманы? — Марк улыбается мне. — Есть какая-то особенная история?

Мама провела детство в деревне, — опережает мой ответ Мелисса. — Они жили около старой водяной мельницы… Сейчас от нее осталось только полуразвалившееся колесо, мы ездили смотреть на него… — Она пожимает плечами: — Ничего особенного, если честно.

Я улыбаюсь: моя дочь — типичный городской житель, который не мыслит свою жизнь без общественного транспорта и интернета и который даже курицу считает страшным, неизведанным чудовищем. А вот мне долго пришлось привыкать к жизни в городе… Мы переехали сразу после развода родителей — и этот двойной удар тогда сильно подкосил меня.

Расти в деревне было чудесно, — ностальгически говорю я. — Там было тихо и… очень туманно! — с улыбкой. — Подчас поход поутру в тумане до остановки превращался в настоящее приключение… Казалось, стоит сделать два лишних шага — и вот он, самый край размытого туманом мира, но край этот постоянно куда-то ускользал. Детские впечатления самые стойкие! — вздыхаю я, натягивая рукава куртки на кончики пальцев.

А я всю жизнь прожил в городе, — как бы с сожалением произносит Марк, и меня так и подмывает спросить про его родителей. Он никогда о них не говорит. Вот и теперь мы съезжаем с дороги, паркуясь рядом с четко вымеренными цветочных грядками, на которых еще красуются последние в этом году гладиолусы и подсолнухи, так что мои вопросы так и остаются незаданными.

Туман вокруг нас повисает рваными, изодранными в клочья ватными ошметками, забивающимися в нос, словно угарный газ; кажется даже дышать здесь тяжелее, чем в городе.

Это поземный туман, — говорит нам Марк, когда мы стоим посреди всего этого молочно-белого марева, смаргивая капельки влаги, повисающие на ресницах. — Тут недалеко речка, вот он и растекается здесь, словно кисель. Ну что, пойдемте!

Он протягивает мне руку. Что, снова? Мои мысли, тревожно взметнувшись, мокрыми бабочками падают к моим ногам — в тумане я ощущаю себя неожиданно смелой: протягиваю руку и позволяю пальцам Марка переплестись с моими пальцами. Мы не смотрим друг на друга, но я почти уверена — он сейчас улыбается счастливой улыбкой, и улыбка это вовсе не адресована Мелиссе, резвящейся, словно щенок, чуть в стороне от нас, нет, ее адресат — я сама.

И я тоже улыбаюсь… Это все равно, что попасть в Зазеркалье, в котором все возможно, это как на секунду позволить себе быть просто счастливой, не оглядываясь по сторонам!

Мелисса смутным, черно-красным пятном мелькают посреди широкого поля, которое мы сейчас пересекаем в поисках туманной родительницы — реки, она то громко выкрикивает какие-то диковинные слова, искажающиеся в пропитанном влагой воздухе до едва различимой абракадабры, то вдруг начинает распевать песни Елены Фишер, которые сама же вечно и критикует. Похоже, туман странно действует на человеческий мозг: для меня он, как веселящий газ, для Мелиссы, возможно, тоже, а Марк… Поглядываю на него боковым взглядом — он продолжает улыбаться. Ну да, мы все чуточку обезумели, так я и знала, констатирую не без радостного удивления.

А ты сам какие природные явления больше любишь? — любопытствую я. — Снег? Дождь? Ветер?

Марк обращает ко мне свое красивое лицо в обрамлении взмокших волос, на секунду задумывается, а потом сжимает мои пальцы:

Ты можешь мне не верить, но я никогда об этом не задумывался, — его голос чуточку хриплый, словно он заболевает ангиной. — Но сейчас мне кажется, что нет ничего лучше хорошего, густого тумана с рассеянными в нем пятнами уличных фонарей. Согласна со мной?

Было бы странно, начни я с тобой спорить, — по-доброму насмешничаю я. — Я как будто бы вернулась в детство…

Тебе было там хорошо?

Очень, — выдыхаю я с искренним чувством. А сейчас даже еще лучше, хочется добавить мне, но я не решаюсь. Мне просто нельзя этого делать… Это было бы неправильно. Но Марк, кажется, и так достаточно хорошо понимает меня — его пальцы снова стискивают мою ладонь, и я вдруг ощущаю острую потребность притянуть его к себе и поцеловать. Поцеловать его жесткие губы, которые на ощупь, я уверена, мягче растопленного шоколада, прижаться к его груди, утопив руки, лицо и вообще всю себя в ожигающем тепле его тела…

Я хочу чужого мужчину! Прикусываю губу и пытаюсь выровнять разбушевавшееся, подобно шторму, дыхание.

Я не могу хотеть чужого мужчину! Но я хочу…

Так ты будешь меня рисовать или как? — вдруг спрашивает меня он. — Ты, кажется, что-то говорила об этом, — невинный взгляд серо-голубых глаз. — Так вот, я не против, даже наоборот: никогда не был объектом творческих изысканий. Это, должно быть, любопытно…

Представляю, как выписываю ямочку на его подбородке («нет, повернись к свету и улыбайся!») и провожу четкий контур его высоких скул… пальцами («не двигайся, замри в таком положении!»). От собственных фантазий у меня практически темнеет в глазах…

Эй, люди, я кажется угодила в кроличью нору! — раздается из тумана голос моей невидимки-дочери. Она смеется над собственным каламбуром, и смех этот стелется над землей, подобно поземке… — Кто-то должен прийти и помочь мне. Ой, надеюсь, я не подвернула ногу!

Ты разрушила домик несчастного кролика? — вторит ей Марк, не выпуская моей руки. — Это не очень мило с твоей стороны.

Я вообще не милая, разве ты не заметил? — И уже плаксивым голосом: — Мама, вели ему прийти и помочь мне!

Я пожимаю плечами, мол, да, кажется, она действительно нуждается в нашей помощи, хотим мы того или нет. Марк выпускает мою руку:

Подожди меня здесь, ладно? Я найду тебя через секунду, — и быстро уходит в туман.

Я слегка поеживаюсь от сырости, но блаженное умиротворение так и льнет ко мне, словно льняная сорочка, так что я игнорирую это маленькое сырое неудобство. А потом я слышу голос, который зовет меня:

Ханна! Ханна, где ты? Я, кажется, заблудился.

Мама, где ты?

Закрываю глаза и вслушиваюсь:

Ханна, нам нужен ориентир!

Зажмуриваю глаза еще плотнее:

Ханна, подай, пожалуйста, голос!

Не может быть… Не может быть… Не может быть…

Распахиваю глаза, различая расплывчатую фигуру, приближающуюся ко мне, и мучительно выдыхаю:

Это был ты. Это был твой голос! Я сейчас узнала его.

Прослеживаю стремительную смену выражений на лице подошедшего мужчины: недоумение, догадка и следом — неловкость с ноткой виноватой покорности.

Трясу головой, чтобы хоть как-то уместить в ней всю ошеломляющую невероятность данной догадки.

Мой Голос, Голос, который я поначалу считала принадлежащим Маттиасу, а потом и вовсе уверилась в его выдуманности, тот самый Голос все это время принадлежал Марку. Парню с серо-голубыми глазами, в которого я, что уж обманывать самое себя, с некоторых пор абсолютно неуместно влюблена! Не знаю, как такое вообще возможно, но отрицать очевидное больше нельзя: я вышла из комы влюбленной в этого странного парня с ямочкой на подбородке… Я была нетерпима к нему поначалу, лишь потому что ревновала к собственной дочери, и едва его чувства стали более понятными для меня, как я… потянулась к нему, словно иссушенный засухой цветок. Я любила его — я хотела его! Я хотела нас… Но почему он хотел меня? Я с ним даже не была прежде знакома.

Ханна, позволь мне все объяснить, — его голос звучит как… как из тумана. Именно так я его и ощущаю. — Не замыкайся в себе, ладно? Не придумывай то, чего нет. Ханна, Ханна…

Закрываю глаза и наслаждаюсь последними мгновениями своего туманно-безумного счастья… Мое имя в его устах звучит почти как симфония.