Тот, кто держит за руку

Глава 6.

Этой ночью я почти не сплю: до трех утра просиживаю за компьютером, выискивая всевозможные случаи беременности у пациентов в коматозном состоянии — к моему собственному удивлению, таких оказывается немалое число, хотя в целом, конечно, они составляют ту минимальную процентность, которая оставляет ничтожно мало надежды на возможный успех. Я знаю врачей, в конце концов я сам являюсь им, а потому понимаю, какое сильное давление будет оказывать доктор Хоффманн на мужа Ханны, принуждая его согласиться на аборт. Врачи не любят рисковать, если опасность можно минимизировать, пусть даже таким варварским способом…

Засыпаю уже на рассвете, почти замертво рухнув в кровать, и будит меня раздражающее попискивание будильника, от которого в моей голове все ухает и пульсирует в такт звуковым вибрациям, как при сильнейшем похмелье. Сжимаю голову руками и кое-как разлепляю покрасневшие глаза… Семь утра. Доктор Хоффман назначил нам встречу на девять, вернее назначил он ее, конечно, Маттиасу Веберу, но я обещал тому поддержку, а потому, само собой, тоже должен там быть.

Отец, должно быть, уже встал и пьет кофе на террасе, размышляю я мимоходом, против воли заглушая при ходьбе звук собственных шагов, как какой-нибудь воришка — возможно, стоило даже испросить совета отца, как одного из лучших врачей города, но эта идея кажется мне стоящей ровно одну бесконечную секунду, а потом я выскакиваю за дверь, даже не пожелав ему доброго утра.

Яркое летнее солнце слепит глаза, когда я паркуюсь около клиники и спешу к главному входу, приглаживая на ходу свои взлохмаченные волосы. Стоило бы, пожалуй, приложить больше усилий, чтобы выглядеть респектабельнее, что ли, солиднее, но я так спешил убежать из дома незамеченным, что уделил своему внешнему виду не так уж много времени, о чем теперь вспоминаю с сожалением.

Муж Ханны сидит около кабинета доктора Хоффманна и нервно постукивает ногой по ковролиновому покрытию, заметив меня, он стремительно вскакивает и жмет мою руку до хруста в суставах.

Я думал, вы могли передумать и не прийти сегодня, — говорит он немного смущенно. — Я рад, что ты… я ведь могу говорить тебе «ты», правда, парень?

Утвердительно киваю головой и мы почти по-приятельски улыбаемся друг другу.

Так вот, я рад, что ты пришел, — продолжает мужчина, нервно сжимая свои массивные ручищи, — я всю ночь не спал… все думал о Ханне, как такое вообще могло произойти, — тяжело сглатывает — кадык так и ходит ходуном. — Я не видел той машины, веришь? Ее там вообще не было… а потом раз… и Ханна в коме.

Мне хочется сказать ему что-нибудь желчное, яростно-злое, такое, чтобы пробиться сквозь напускное отчаяние Маттиаса, в которое мне абсолютно не верится… Если бы только я сам не был на той дороге, то решил бы, должно быть, что он подстроил все ради убийства собственной жены! И потому мне сложно подобрать правильные слова для него, успокоительные слова, которые тот так жаждет услышать.

Да… э… как тот другой парень в вишневой «Тойоте»? — хватаюсь я за внезапно пришедшую мысль о втором пострадавшем.

Отделался парой царапин и внутренними ушибами, — собеседник равнодушно пожимает плечами. — Сейчас, должно быть, уже дома… — Потом на секунду замолкает, явно обдумывая что-то, и наконец восклицает: — Разве же мог я знать, что эта говеная подушка безопасности вдруг не сработает?! Мы восемь лет водили эту старую развалюху и всегда все было в порядке. А тут — раз! — и Ханна… Боже! Как подумаю об этом…

Ну да, теперь, наверное, стоило бы похлопать его по плечу, мол, крепись, парень, все будет хорошо, ты ни в чем не виноват… Но он виноват! И я физически не могу его пожалеть.

К счастью, в этот момент открывается дверь кабинета, и доктор Хоффманн приглашает нас войти, окинув при этом меня не самым радушным взглядом. Такие взгляды заставляют чувствовать собственную неполноценность и пасовать, как пред лицом школьного директора, делающего тебе строгий выговор. Вот только у меня к таким взглядам иммунитет — я вырос рядом с таким вот «доктором Хоффманном» и подобные взгляды больше на меня не действуют… почти.

Доброе утро, герр Вебер! — приветствуют Маттиаса сразу четыре разных голоса, а потом четыре пары глаз вопросительно смотрят и на меня тоже. Называюсь, и те же четыре голоса жмут руку и мне, наверное, мысленно недоумевая, кто я и что здесь собственно делаю.

Между тем эти четыре голоса принадлежат солидным мужчинам в возрасте от сорока до семидесяти, которые серьезно хмурят свои кустистые брови и вообще всем своим видом недвусмысленно намекают на то, что являются истиной в последней инстанции, и безумен тот, кто не станет внимать их высочайшим глаголам.

Доктор Хоффманн вызвал тяжелую артиллерию!

Герр Вебер, — начинает первый из ударников, представившийся профессором Зеллингом, — мы собрались здесь сегодня, чтобы разъяснить вам ситуацию с вашей супругой, Ханной Вебер, которая вчера была доставлена в нашу клинику в коматозном состоянии, вызванном, как вы знаете, дорожно-транспортным происшествием и травмой головного мозга, полученной в оном. К сожалению, мои коллеги так и не смогли вернуть ее к сознательному состоянию, и теперь она подключена к аппарату искусственного дыхания… Вы понимаете, о чем я говорю?

Супруг Ханны молча кивает головой, при этом складывается впечатление, что его сейчас обильно и сильно стошнит, как от особенно горькой пилюли. Мне хочется верить, что причиной тому чувство вины, а не испуг перед витиеватой речью профессора Зеллинга…

Кома и при обычных обстоятельствах довольно стрессовое состояние для всего организма, вы должны это понимать, — вступает в разговор другой внушительного вида старичок с окладистой бородкой. — Речь идет о тяжелом патологическом состоянии, характеризующимся прогрессирующим угнетением функции центральной нервной системы, что нарушает реакции на внешние раздражители, нарастающими расстройствами дыхания, кровообращения и других функций жизнеобеспечения организма. И при всем при этом ваша жена еще и беременна…

На несчастного мужа просто жалко смотреть: с каждым заумным словом, произнесенным Окладистой Бородой он, казалось, становился все меньше и меньше, скукоживаясь, подобно апельсиновой кожуре.

Давайте, продолжайте свой концерт, мысленно негодую я, прекрасно осознавая, что именно на такую реакцию слушателей он и был рассчитан…

Десять недель, — предусмотрительно вставляет доктор Хоффманн с многозначительностью.

Ну да, на десятой неделе еще был возможен обычный медикаментозный аборт — помню это из учебной программы третьего курса.

Герр Вебер, у вас ведь есть дети, не так ли? — почти ласково осведомляется Окладистая Бородка.

Несчастный муж снова кивает головой:

Дочь четырнадцати лет и мальчик… ему пятый год пошел.

Мужчины одобрительно качают головами.

Уверен, они чудесные дети, — все тем же ласковым голосом продолжает доктор Борода. — И они, как и любые дети, нуждаются в материнской заботе и внимании… Подумайте об этом, герр Вебер, — секундная пауза. — Беременность же и кома — вещи взаимоисключающие! Нельзя требовать от человеческого организма больше, нежели он может вынести. Вы ведь хотите вернуть детям их мать, не так ли?

Речи Окладистой Бороды такие вкрадчиво-сладкие, что я невольно представляю его в виде гамельского крысолова, заманивающего несчастных детей туда, откуда нет возврата… Еще несколько ласковых слов — и Ханна потеряет своего нерожденного ребенка! Он сгинет в небытии.

Значит вы уверены, что аборт поможет этой женщине выйти из комы? — вступаю в диалог я, с трудом сдерживая насмешку в голосе. — Вы готовы гарантировать это со стопроцентной уверенностью?

Окладистая Борода, то бишь профессор Голль, смеряет меня гневным взглядом, а потом четко припечатывает:

Ни один человек не может дать вам стопроцентной гарантии, молодой человек. Кома — это до конца не изученное состояние человеческого мозга, мы не можем сказать однозначно, выйдет ли человек из коматозного состояния через день, месяц или год… а, может быть, и вовсе никогда не придет в себя.

Тогда почему вы принуждаете этого мужчину делать выбор либо в пользу жены, либо в пользу его же ребенка? Ханна Вебер может уже завтра прийти в себя и спросить вас о том, где ее ребенок… Что вы тогда ей ответите?

Я отвечу, — вмешивается в разговор третий участник этого консилиума, — что ради повышения шансов пациента на выздоровление, мы должны были пойти на такие вот крайние меры…

«Повышение шансов», меня даже передергивает от холодного безразличия этих слов. А ведь они говорят о жизни другого человека, пусть даже еще и неродившегося…

У вас уже есть дети, герр Вебер, — перехватывает инициативу профессор Голль, — и несомненно будут еще, если только ваша жена останется жива, — он делает особое ударение на последнем слове и при этом ожигает меня таким неприязненным взглядом, словно я как раз-таки и мечтаю уморить Ханну Вебер самым постыдным образом. — Но любая беременность — это дополнительная нагрузка на организм женщины, и готовы ли вы рисковать своей женой ради едва сформировавшейся жизни, которая может даже не сохраниться? Повторяю: беременность в купе с комой — вещи мало изученные и не подвластные нашим прогнозам, — его голос в очередной раз делается теплым, как парное молоко. — Но за нашими плечами долгие годы врачебной практики, герр Вебер, и вы можете смело положиться на наши знания и умения. Мы хотим лучшего для своих пациентов…

Тот, к кому обращена вся эта тирада, скукоживается еще больше, если таковое вообще возможно, и я начинаю понимать, что наша битва практически проиграна. Меч в ножках — остается только молиться, говоря метафорически. И тут раздается стук в дверь… Пять голов одновременно поворачиваются в сторону этого неожиданного вмешательство, которое в лице Мелиссы Вебер заглядывает в кабинет и преспокойно осведомляется:

Надеюсь, я не пропустила ничего важного?

Первым приходит в себя профессор Зелингер, который и говорит:

Извините, но вы должно быть ошиблись кабинетом, юная леди…

Ту не смущает ни его зычный, с нотками легкого укора голос, ни его строгий, призванный вызывать трепет взгляд — все это она игнорирует, словно и вовсе не замечая, и я вдруг ощущаю прилив неизведанного воодушевления, от которого даже начинает щекотать в горле… А Мелисса, между тем, входит в кабинет доктора Хоффманна и закрывает за собой дверь.

Нет, кабинетом я не ошиблась, — говорит она воинственно. — Здесь обсуждают судьбу моего нерожденного брата или сестры и я хочу при этом присутствовать, — окидывает шокированных мужчин единым, недрогнувшим взглядом. — Так на чем вы тут остановились? — ее карие глаза, густо обведенные черной подводкой, плавно скользят от одного лица к другому, лишь на секунду замерев на мне… и снова обращаются вспять.

Мелисса! — наконец лепечет ее отец, пытаясь сделать грозное лицо, но становится похож на насупленную мышь в опустевшем чулане. — Что ты здесь делаешь? Ты должна быть в школе.

Девочка игнорирует отца и заявляет:

Я выступаю здесь от лица своей матери, можете считать меня ее официальным представителем! — и для большего эффекта она упирают руки в бока. Ее девичья грудь под черной футболкой так и ходит ходуном…

Девочка, — голос профессора Зелингера звучит несколько настороженно, словно он увещевает дикую летучую мышь, готовую вцепиться ему в волосы, — я, конечно, понимаю твои чувства…

Вы-то и понимаете? — дерзко прерывает его Мелисса. — Это моя мама лежит в коме и это я нахожусь в полнейшем неведении относительно ее дальнейшей судьбы, — тяжелый вздох. — И это только я… я одна знаю, что я сейчас чувствую! Так что не надо мне тут заливать о том, какой вы всепонимающий дядечка… Хорошо?

Мне нравится бесшабашная дерзость Мелиссы, готовой бросать вызов всему миру не только своим внешним видом, но и словами, а вот ее отец явно от этого не в восторге:

Ты не имеешь права так разговаривать с этими почтенными господами, — пеняет он дочери все с тем же насупленным выражением лица. — Немедленно извинись!

Девочка вскидывает голову, и ее волосы черной волной укутывают ее плечи, как плащом супергероя.

Извините меня, господа, — говорит она все тем же дерзким голосом, — но я не позволю вам убить маминого ребенка! Если бы она была здесь, то сама сказала бы вам то же самое…

Но, боюсь, ее здесь нет, — теряет выдержку доктор Голль, — и решать теперь вашему отцу! Вы же сами не достигли еще совершеннолетия и потому не умеете права голоса.

Мелисса смотрит Окладистой Бороде в глаза и твердо произносит:

Мы с отцом единодушны в этом вопросе, правда, отец?

Маттиас Вебер не смотрит дочери в глаза, он выглядит пристыженным и жалким, так что за него даже немного стыдно.

Я… собственно я… Ханна очень хотела родить этого ребенка, — лепечет он тихо. — Может быть, есть какая-то возможность… я не знаю, сохранить его…

Три пары недовольных глаз смотрят на него с плохо скрываемым раздражением, после чего доктор Хоффманн откашливается и говорит:

Итак, вы абсолютно уверены, что желаете сохранить этого ребенка, герр Вебер?

Тот бросает в сторону дочери растерянно-испуганный взгляд, словно ища в ней поддержку, но та смотрит на него воинственно и почти зло — маленькая фурия на тропе войны.

Дда, я уверен… это наше общее решение.

Это ваше право, герр Вебер, — снова говорит доктор Хоффманн, и профессор Зелингер невольно кривится. — Но ради благополучия вашей супруги мы хотели бы провести еще один консилиум с врачами из Мюнхена… Думаю, вы не станете противиться этому?

Тот снова мямлит нечто невразумительно-утвердительное, и я наконец-то облегченно выдыхаю. Только благодаря маленькой фурии нам удается выиграть эту эпохальную битву… Аллилуйя!

Маттиас Вебер с дочерью первыми покидают кабинет доктора Хоффманна, который окликает меня уже на пороге:

Герр Штальбергер, можно вас на пару слов…

Да, конечно.

Марк… я могу вас так называть? — доктор Хоффманн улыбается мне усталой, всепонимающей улыбкой старого оракула. — Это, конечно, не мое дело, я понимаю, но могу я все-таки поинтересоваться, чем обусловлен ваш интерес к Ханне Вебер?

Да, этого вопроса вполне стоило ждать, но я утыкаюсь взглядом в цветные плитки пола, не зная, что же ему ответить.

Скажем так, я просто неравнодушный знакомец, которому небезразлична судьба этой женщины…

Вы были знакомы с ней прежде? — доктор делает особенный акцент на словосочетании «с ней», определенно намекая на нечто неприличное, и я с отчаяньем понимаю, что лицо мое заливает краской стыда… Только не это.

Доктор Хоффманн тактично отводит глаза в сторону, давая мне время прийти в себя.

До вчерашнего утра я никогда не видел Ханны Вебер в глаза, — наконец произношу я, радуясь возможности оправдаться, — и уж тем более никогда не говорил с ней… Как видите, у меня нет никаких скрытых мотивов!

Голубые глаза собеседника просвечивают меня, подобно рентгену, и это определенно не входит в десятку приятнейших переживаний моей жизни.

В таком случае все становится еще более запутанным! — говорит доктор Хоффманн, отступая в сторону и позволяя мне покинуть свой кабинет. — Вы уверены, что хотите быть причастным к этой истории? Не лучше ли позволить Веберам самим делать свой выбор.

По-моему, именно это они сегодня и сделали! — повышаю градус своего голоса. — И разве же я хоть как-то на них давил?

Не реагируйте так воинственно, молодой человек, — примирительно говорит доктор Хоффманн. — Это просто совет друга, не более.

Окидываю нового «друга» совершенно недружелюбным взглядом и, бросив столь же недружелюбное «прощайте» стремительно выхожу за дверь.

Только там я наконец шумно выдыхаю, словно все это время задерживал дыхание, подобно глубоководным ныряльщикам или ловцам жемчуга, о которых я не так давно читал в каком-то научном журнале; в ушах ухает, сердце колотится…

Во что ты вообще ввязался, Марк Штальбергер?