Тот, кто держит за руку

Глава 3.

Когда через полчаса я паркуюсь возле Зюдклиники, куда должны были доставить ту, которую я упрямо продолжаю именовать своей незнакомкой, решимость моя не упускать ее из вида несколько ослабевает, но стоит мне столкнуться с первым же препятствием в лице солидной дамы-регистраторши, от которой я пытаюсь получить хоть какую-то необходимую мне информацию, как природное упрямство, чем еще это объяснить, взыгрывает во мне с новой силой.

Ханна Вебер, да, именно так, — с напором твержу я женщине, которая невозмутимо тыкает в кнопки на клавиатуре компьютера. — Ее должны были привезти около часа назад… Дорожное происшествие… Травма головы… Она была без сознания.

Женщина с любопытством глядит на меня:

Кто вы ей будете?

Я несколько теряюсь: кто я ей на самом-то деле… По сути, никто! Меня не допустят к ней, я ведь и сам должен это понимать; но понимать что-то и принять это — две большие разницы… Сердце и разум в данном случае вступают между собой в явное противоборство, которое разум, определенно, проигрывает, и потому я все с той же бравадой, которую на самом деле вовсе не ощущаю, произношу:

Я был на дороге во время аварии… и теперь хотел бы удостовериться, что с этой женщиной все в порядке.

Регистратурная дама одаривает меня еще более любопытным взглядом, в котором сквозит открытое недоверие: «так я тебе и поверила, голубчик!», говорит этот ее шпионский прищур, и даже слегка вздернутый курносый нос, кажется, твердит о том же. Робею перед ней, словно двенадцатилетний мальчишка перед суровой директрисой, но продолжаю мужественно смотреть ей в глаза… От чрезмерного усилия у меня даже ломит затылок! А та продолжает свою пытку: с убийственной медлительностью тыкает в кнопки и, изогнув брови, кидает на меня косые, убийственные взгляды… Наконец я не выдерживаю — выхватываю из кармана портмоне, жмякаю на стойку стоевровую купюру и придавливаю ее ладонью.

Скажите мне, пожалуйста, номер палаты, прошу вас! — елейным тоном озвучиваю я свои денежные манипуляции. — Я всего лишь хочу поговорить с доктором и узнать о ее самочувствии.

Уберите это! — сурово говорит инквизиторша. — Ханну Вебер определили в

палату номер 205. Это на втором этаже, в реанимационном отделении… — И уже мне в спину доносится: — Если что — я вас даже не видела!

Спасибо! — улыбаюсь я ей, заходя в кабину лифта и чувствуя себя едва ли не Гераклом, победившим Немейского льва ну или, если уж подбирать более верные сравнения, то речь, наверное, идет скорее всего о Цербере. Сейчас я бы даже мог это «чудовище» расцеловать… Вот ведь странные вещи со мной нынче творятся!

Нужная палата находится почти сразу, и я, заглянув в приоткрытую дверь, вижу пустую кровать и… мужа своей незнакомки, то бишь Маттиаса Вебера, который сидит на стуле, опустив голову на свои сцепленные в замок руки. Мне даже кажется, что тот молится… Оробев, я отступаю назад, но медсестра, быстро спешащая по коридору, заставляет меня решиться на исполненный отваги шаг — я переступаю порог пустующей палаты. Это как вступить в клетку со львом — если, конечно, мужчину среднего роста с иссиня-черной шевелюрой до плеч и бледной кожей вообще можно посчитать царем животных (по моему частному мнению, он дотягивал только до мелкого грызуна, мелкого не размером, конечно, а чем-то более глубинным, что, как мне кажется, я в нем различил… или хотел различить. Не знаю — но раз уж я ступил на путь сравнений, то мой поступок равнялся именно этому: клетке со львом — и тут я, странный малый, неизвестно почему, шагнувший в нее. Впрочем, отступать уже было поздно…

Звук моих шагов привлекает внимание Вебера, и тот, подняв голову, окидывает меня спокойно-равнодушным взглядом, тем самым, с которым я, так сказать, свел знакомство еще на дороге во время аварии, когда парамедики извлекали его жену из покореженной машины.

Здравствуйте… Как себя чувствуете? — произношу я первое, что приходит мне в голову.

Так себе, — вздыхает мужчина, махнув рукой. — Голова раскалывается…

За последующую минуту молчания, повисающую в палате, я успеваю рассмотреть большой кусок пластыря, которым заклеена его не особо впечатляющая размерами рана на лбу. Значит, с ним ничего страшнее этого маленького безобразия на лице не приключилось… Справедливо ли?! С трудом подавляю в себе вспышку раздражения.

Как себя чувствует ваша жена? — любопытствую я, внутренне замерев в ожидании некой соответствующей случаю реакции, чего-то вроде «а какое вам до этого дело? Кто вы вообще такой?», но Вебер спокойно отвечает:

Ее увезли для обследования… Ханна так и не пришла в себя…

Мне очень жаль, — отзываюсь я просто, а потом протягиваю руку: — Марк Штальбергер. Я был с вами на дороге, вы помните?

Да, конечно, я вас узнал. Маттиас Вебер, — называется мужчина, и мы пожимаем друг другу руки. — Спасибо, что приехали…

Мы снова замолкаем, и эту неловкую для меня тишину, кажется, можно есть ложкой, как кисель, настолько она ощущается густой и осязаемой. Но, похоже, эту неловкость ощущаю только я сам, так как Вебер ведет себя так, словно вопросы незнакомого парня о его жене являются чем-то абсолютно обычным и не представляющим интереса. Это сбивает с толку… Нервно провожу рукой по взмокшим волосам, решая, что же делать дальше, когда от удушливой тишины меня вдруг спасает голос доктора, быстро вошедшего в палату:

Герр Вебер, добрый день, я доктор Хоффманн… Мы только что закончили обследование вашей жены, и я хотел бы поговорить с вами о ее состоянии… — он протягивает мужчине руку, которую тот поспешно трясет, впервые таким образом проявив хоть какие-то живые эмоции.

Доктор Хоффманн между тем обращает свой вопрошающий взгляд на меня, должно быть ожидая, что нас представят друг другу и объяснят таким образом причину моего здесь присутствия, но Вебер молчит, и потому я делаю это за него:

Марк Штальбергер, — пожимаю руку слегка удивленного доктора Хоффманна, который, если так и не понял, кем является Веберам этот молодой человек, то бишь я, — вида не подает, разумно посчитав, что чужак не стал бы пожимать ему руку с такой милой улыбкой да и просто не стал бы здесь находиться. А потому продолжает:

Боюсь, у меня не самые приятные новости, герр Вебер, — доктор Хоффманн сильнее сжимает планшет, который держит в руках, и мое сердце дергается, словно седовласый мужчина сжимает не кусок пластмассы, а именно этот мой кровеносный орган. Маттиас Вебер при этих его словах сереет лицом… Я даже чувствую к нему жалость… и расположение. — Постойте, не волнуйтесь так… — быстро поддерживает его под руку доктор Хоффманн. — Присядьте на стул…

Мужчина садится, устремляя взгляд куда-то в пол, словно желая избежать неприятного разговора

Вы проведи тамограмму головы? — не выдерживаю я неизвестности. — Что она показала?

Доктор делает глубокий вдох, словно ныряя в неведомые глубины, и произносит:

Сильный ушиб головы, полученный фрау Вебер во время аварии, привел к торможению в коре головного мозга с распространением его на подкорку и нижележащие отделы центральной нервной системы… Реакция на внешние раздражители почти отсутствует… Глубина и частота дыхания нарушены, — новый глубокий вдох. — Ваша жена впала в кому, герр Вебер. Мне очень жаль, — все это произносится быстро и четко, почти механически, и я с ужасом спрашиваю себя, неужели и сам однажды стану таким же роботом, как доктор Хоффманн. Становится жутко почти до крика… Возьми себя в руки, одергиваю себя самого, пытаясь осмыслить услышанное.

Кома?! — слабо отзывается Маттиас Вебер почти бесцветным, но с оттенком истерии голосом. — Что это значит? Она придет в себя… когда-нибудь? Когда?!

Ее мозг спит, герр Вебер, — отзывается доктор Хоффманн. — Можно сказать, это защитная реакция организма: он замедляет все процессы, чтобы минимизировать ущерб, который ему причинен… Ответить же на вопрос о том, как скоро человек может выйти (и выйдет ли вообще) из коматозного состояния практически невозможно: у каждого этого индивидуально и не подлежит прогнозированию. Можно только ждать и надеяться…

Ждать и надеяться, — повторяет за ним Вебер, опустив плечи еще ниже, словно груз этой новости придавливает его к земле.

Но есть еще кое-что, что нам стоит обсудить, — продолжает доктор, игнорируя состояние мужчины. — Не знаю, известно ли вам, но ваша жена была беременна…

Ни один мускул на лице его собеседника даже не дергается, и я понимаю, что он знает об этом факте.

Была? — спрашивает он только. — Она потеряла ребенка?

Это удивительно, но, нет, ребенок жив. Ему примерно недель десять, не больше… — доктор Хоффманн, казалось, тяготится своей ролью печального вестника. — Но, к сожалению, должен сообщить, что сохранение беременности в подобном состоянии вашей супруги крайне проблематично, к тому же это может повлечь определенные нежелательные последствия для самой пациентки. Обычно в таких случаях мы советуем аборт, как единственно верный вариант…

Для осмысления этой информации мне хватает ровно трех целых трех десятых секунды, а потом я вдруг говорю:

Но ведь известны случаи, когда женщины, находящиеся в коме, вынашивали абсолютно здоровых детей, — я смотрю прямо в уставшие глаза доктора. Я читал об этом когда-то давным давно, еще будучи на втором курсе, и теперь эта информация всплывает в моем мозгу, светясь синим неоновым светом, подобно вывеске известного казино.

Да, бывали такие случаи, — соглашается со мной доктор Хоффманн. — Но это скорее исключение, нежели правило… И в любом случае решать родным пациентки, в данном случае мужу, — он делает особое ударение на последнем слове. — Но я бы все-таки не советовал сохранять эту беременность — нельзя быть абсолютно уверенным что и как повлияет на человека в коме… Человеческий мозг — очень тонкая материя, функционирование которой нам до конца не понятно, а беременность — это дополнительная нагрузка на организм женщины, даже в обычном ее состоянии, а в данном случае…

Будущий отец — возможный будущий отец — кивает головой в такт словам доктора.

Да, вы, конечно, правы, доктор, — Вебер тяжело сглатывает. — Я бы не хотел рисковать здоровьем супруги… Она и без того была женщиной нервной, склонной к эмоциональным перепадам настроения, и теперь… — Он замолкает, поняв, должно быть, что говорит о жене в прошедшем времени, словно она уже умерла, а о мертвых не принято говорить плохо да и вообще…

На его счастье, в этот момент в дверях палаты появляются две медсестры, толкающие перед собой кровать с его супругой, которая бледная и бесчувственная лежит под белой же простыней, почти сливаясь с ней, словно призрак. Ее голова плотно забинтована, и я догадываюсь, что ее каштановые волосы обриты почти полностью. И это меня странно печалит… Бедная женщина! Сердце в очередной раз за день делает головокружительный кульбит — хочется взять эту восковую руку в ярко-синих прожилках вен и прижаться к ней лбом, пообещав, что всё будет хорошо, что я не позволю случиться ничему плохому… Но в любом случае, такие действия являются прерогативой ее мужа, не его, Марка, а тот стоит, как истукан, и кажется таким же бесчувственным.

Давайте выйдем на время, — предлагает доктор Хоффманн. — Пусть медсестры сделают свое дело… — И мы выходим. Каждый с грузом своих мыслей, каждый под гнетом собственных эмоций… И тут в моем кармане вибрирует телефон. Уже третий раз за утро, если уж на то пошло, но я упорно сбрасываю звонки, так как просто не в силах выслушивать нравоучения родителей. А в том, что звонят именно они сомневаться не приходится: еще часа два назад мне следовало быть дома и сидеть за воскресным завтраком. Не сегодня…

Вы можете подумать до завтра, — говорит между тем доктор Хоффманн Веберу, когда я возвращаюсь к реальности. — Мое мнение вы знаете… Тем более, у вас уже есть дети, насколько я знаю, и эта утрата… она не должна показаться чем-то чрезмерно невосполнимым… — В этот момент говоривший ловит мой взгляд, устремленный на него, и вдруг замолкает — видит, должно быть, написанное на моем лице негодование, высвеченное большими буквами «циничная бессердечность».

Нет, вы правы, — кивает Маттиас Вебер, не заметивший нашего с доктором немого переглядывания. — Тут не о чем и думать… Мелисса! — восклицает вдруг он, устремляясь к тоненькой девочке-подростку, которая цокает подошвой своих черных бареток прямо в нашу сторону. Отец и дочь неловко замирают друг перед другом..

Где мама? — спрашивает девочка испуганным голосом, и ее карие глаза вопрошающе замирают на отцовском лице. — С ней все в порядке?

Вы дочь фрау Вебер? — осведомляется доктор Хоффманн, искусно маскируя собственное удивление, которое сам я не в силах скрыть — оно так и застывает на лице, подобно плохо подогнанной маске.

Да, Мелисса Вебер, — девочка хлопает длинными ресницами под густо подведенными черной подводкой глазами. — Так что с ней? С мамой все в порядке? Я могу ее видеть?

Доктор Хоффманн прокашливается в кулак. Дочь моей маленькой незнакомки похожа на маленькую же фурию в черном оперении — она в черном с головы до ног. В носу — пирсинг с поблескивающим камушком, на руках — позвякивающие браслеты.

Она в палате, — доктор опасливо кладет руку на ее предплечье в успокаивающем жесте. Этому их учат, я тоже так умею… в теории. — Сейчас ее подключают к аппаратам, которые помогут поддерживать ее жизнеобеспечение в течение необходимого отрезка времени… Потом ты сможешь сразу же к ней зайти!

Я вижу, что девочка сбита с толку и ее первоначальный испуг сменяется захлебывающимся первобытным ужасом. Все это легко читается в ее карих глазах…

Аппараты жизнеобеспечения? — выдыхает она вместе с воздухом. — Все настолько ужасно?

Это кома, дочка, — наконец произносит Маттиас. — Она в коме…

В коме! — следует еще один быстрый выдох, параллельно которому девочка хватается за голову, запустив пальцы в свои короткие, выкрашенные в иссиня-черный цвет волосы. Из уголков ее глаз начинают течь слезы… — А ребенок?! — вдруг восклицает она с надломом. — Он жив?

Взгляды отца и дочери скрещиваются, подобно двум рапирам.

Ты знала? — в ту же секунду вскидывается Маттиас Вебер. В его глазах полыхает холодное пламя, так не похожее на его прежнюю апатичность…

Конечно, знала! — воинственно отвечает девочка. — По-твоему, кто советовал маме не рассказывать тебе о ребенке раньше времени?! Я знала, что ты будешь против… Что ты станешь заставлять ее сделать аборт…

Доктор Хоффманн снова покашливает в кулак, кажется, вся эта ситуация ему крайне неприятна, я тоже чувствую себя оглушенным и сбитым с толку, словно на меня налетел торнадо по имени «Мелисса» и закрутил с оглушительной силой. Отец этого «торнадо», к слову будет сказано, тоже несколько робеет…

Перестань истерить, Мелисса! — холодно одергивает он дочь. — Твоя мать в коме, и сохранить ребенка в таком положении невозможно… И я здесь не при чем!

Ты не хотел этого ребенка! — не унимается девочка. — Вы постоянно спорили из-за этого и вот… твоя мечта сбылась!

Я ни в чем не виноват! — вскрикивает ее отец. — Это был несчастный случай… — мне кажется или эти его слова звучат скорее как оправдание. Жалко и неправдоподобно, словно мужчина пытается убедить в этом самого себя.

Удобный несчастный случай! — выплевывает Мелисса зло, прожигая отца обвиняющим взглядом. Ее полные слез глаза светятся праведным гневом, как глубокие озера…

И тут ее голова дергается, откинувшись назад, от звонкой пощечины, которую ей отвешивает собственный отец. Девочка, явно не ожидавшая подобного насилия, испуганно ахает и хватается за ушибленную щеку… Вебер, видимо, тоже не ожидавший от себя такого,

смущенно утыкает глаза в пол:

Ты сама напросилась, — сипит он глухо. — Ты не имеешь право обвинять меня в подобном… Я люблю вас с мамой и ты знаешь об этом!

Да уж я вижу, насколько ты нас любишь! — цедит его дочь сквозь зубы. — Спасибо тебе за это, папочка! — и сорвавшись с места, она быстро убегает по коридору, отчаянно сдерживая истерические рыдания.

Мы с доктором Хоффманном переглядываемся. Всё происходящее кажется настолько сюрреалистичным, что я трясу головой, словно прогоняя безумный туман… Что я здесь вообще делаю? — проносится на задворках моего сознания. Все эти сериальные страсти явно не для меня… Я тяжело опускаюсь на пластиковый стул и застываю в неподвижности.