Тот, кто держит за руку

Глава 25.

«Не сейчас, Марк, — завтра», сказала ему вчера, когда секрет моего таинственного Голоса раскрылся мне в утреннем — как же там Марк назвал его? — поземном тумане. Да, кажется, так… Голос в тумане. Я несколько раз пробую это словосочетание на вкус, перекатывая его во рту, словно конфету, — звучит забавно. Как название какого-нибудь триллера или ужастика из репертуара Стивена Кинга.

Моя жизнь превратилась в ужастик? Вполне возможно, что так оно и есть: иначе от чего бы мне замирать от ужаса вот уже больше двадцати пяти часов кряду, каждая минута которых заставляет мое сердце тревожно сжиматься…

«Дай мне время осознать это. Дай время подумать».

И я думаю вот уже сутки, сутки как думаю и сопоставляю: например, я понимаю теперь — пусть это и звучит невероятно — почему порой мне кажется, что я знаю о Марке такие вещи, знать которые я просто физически не могла бы, или испытываю в его присутствии такие чувства, наличие которых претит любым рациональным доводам рассудка. И я понимаю теперь, что неким иррациональным, почти сверхъестественным образом я помню все его разговоры, ведомые им со мной в коме: я помню, какой кофе он предпочитает и что, наоборот, вызывает у него отторжение: например, японские суши (его от одного вида оных уже «чуток подташнивает»), еще я знаю, что у него конфликт с родителями и страсть к собиранию марок… Не могла же я просто взять и все это себе напридумывать?

Звонок в дверь выхватывает меня из собственных мыслей, и сердце тут же срывается на бешеный перестук. Невесомо ступая, подхожу и прикладываю ладони к дверям — я точно знаю, кто за ними стоит.

Ханна, я знаю, что ты дома. Открой, пожалуйста! — голос Марка. — Я должен многое тебе объяснить.

«Должен» — это правильное слово. Он должен мне объяснить — я должна выслушать… Только страшно. Так страшно, что легче трусливо спрятаться, забившись в самый темный угол… Только не существует такого угла, который укрыл бы нас от собственных мыслей! Я щелкаю замком.

Ханна, — на выдохе произносит Марк, заслоняя дверной проем. — Спасибо, что открыла мне.

У меня был выбор?

Выбор есть всегда, — одаривает он меня невеселой, полной тревоги улыбкой.

Банальная фраза.

Ты права.

Прохожу к дивану — мой гость следует за мной. Мы стоим, не решаясь поднять друг на друга глаза… Наконец Марк произносит:

Прости, что не сказал тебе сразу… Ты бы просто не поняла.

Я и сейчас не понимаю, — парирую жестче, чем собиралась. — Все то время, что я пела дифирамбы Маттиасу, считая его своим таинственным Голосом, вы с Мелиссой все знали и позволяли мне пребывать в неведении. А потом и вовсе допустили мне считать себя безумной фантазеркой, придумавшей некий эфемерный образ, идеал, фикцию… Тебе следовало сразу признаться мне, — укоряю я Марка в сердцах. — Это уберегло бы нас от многих недоразумений.

Тот выглядит виноватым, и это мне нравится. Разве я одна должна претерпевать все эти адовы муки?

Считаешь, скажи я тебе тогда после пробуждения «Ханна, это не Маттиас, а я был твоим таинственным собеседником», ты бы послушалась меня? — вскидывает он на меня свои серо-голубые глаза. — Думаешь, не обозвала бы меня лжецом и пронырой, неизвестно откуда взявшимся недотепой? Думаешь, мы бы сразу сдружились и все у нас было бы лучше некуда? — жестко сжатые губы углубляют ямочку на его подбородке.

Я сникаю, признавая правоту его слов. Я бы ни за что не поверила ему тогда… Он видит, как опускаются мои плечи и его выражение лица смягчается:

Я уже говорил тебе, Ханна, что не планировал врываться в вашу жизнь и усложнять ее своим присутствием, пусть даже незначительно, но так получилось… И я хочу рассказать, как это вышло. Помнишь, я обещал тебе сделать это однажды. Теперь, думаю, самое время, — Марк легонько подталкивает меня, помогая удобнее усесться, а потом и сам присаживается рядом. Не могу противиться глубине его глаз, хотя знаю, что так или иначе мне придется это сделать. Но почему бы не позволить ему для начала высказаться… Я никуда не тороплюсь. — Не знаю, как это правильней сформулировать, Ханна, только сейчас, оглядываясь назад и анализируя всю свою жизнь, я отчетливо вижу, что никогда не жил собственным умом, — начинает он тихим, нерешительным голосом. — Всегда по чужой указке… по родительской указке, и ведь что странно, я даже не замечал этого. Отец постоянно твердил, что я должен продолжить семейную традицию и стать врачом, не то, чтобы я не хотел этого, нет, но, возможно, если бы мне был предоставлен выбор, я бы мог стать кем-то другим: не посредственным терапевтом в заштатной больнице, а, скажем, талантливым ветеринаром, — мы невольно улыбаемся друг другу. — Всегда любил животных больше людей. Но выбора мне не дали… Потом появилась Вероника, и между нашими семьями как бы негласно было решено, что мы непременно будем вместе и даже непременно сыграем пышную свадьбу. Думаю, так бы все и случилось, не встреть я тебя, Ханна… — это признание не делает его счастливым, я это вижу. Кроме того, упоминание некой Вероники не делает счастливой и меня тоже… — Пусть это звучит высокопарно, но ты помогла мне переосмыслить всю мою жизнь.

Не думаю, что это правда, Марк.

Он невесело, почти с горечью хмыкает и качает головой:

Нет, это правда, ты просто не видишь всей картины, — говорит он мне. — После того, как ты заглянула мне в самую душу… тем июльским утром в день аварии, вся моя жизнь переменилась, я уже упоминал об этом, если ты помнишь: я не пошел работать в отцовскую клинику, как то было давно между нами условлено, а напросился к доктору Хоффманну… чтобы быть ближе к тебе? Не знаю. Не могу сказать точно. Но с тех пор отец не разговаривает со мной. Мама не может простить мне расставание с Вероникой, а Вероника считает, что я… влюбился в призрак. Так что, сама видишь, вся моя жизнь стала другой. Стараюсь не зацикливаться на словах о «влюбленности в призрак»…

«Вся моя жизнь стала другой», — повторяю его слова, продолжая свою собственную внутреннюю борьбу. — Ты счастлив, Марк? — наконец смотрю я в его глаза.

Счастливее, чем когда-либо, — серьезно произносит он и продолжает: — Хотел бы я вернуть расположение своих родителей? Однозначно. Готов ли я ради этого отказаться от тебя, Ханна? — теперь и он пристально смотрит мне в глаза. — Однозначно нет. Я люблю тебя, ты ведь и сама это знаешь, не так ли?

Боже, — ахаю я, закрывая лицо руками. Да, я догадывалась о его чувствах (разве женщина не всегда догадывается о подобном?), но услышать признание вот так вслух — это как удар под дых, вышибает весь воздух из легких, устраивает мини инсульт в чистом виде. Я не могу дышать, не могу дышать… Должна.

Убираю руки от лица и — раз, два, три — быстро произношу:

Марк, ты не должен говорить мне такие вещи. Я не свободна, и об этом ты тоже знаешь…

Поднимаю на него взгляд и испытываю острый приступ нового удушья, замечая полукружия Марковых ресниц, покоящихся на бледных, слегка заросших черной щетиной щеках. Он выглядит таким беззащитным, таким ранимым, что мне с трудом удается взять себя в руки… вернее не удается: я тяну эту самую руку и кладу ее на его поникшее плечо. Марк тут же отзывается на мою робкую, ободряющую ласку стремительным движением своих рук, которые сжимают мою протянутую ладонь и подносят к своим губам.

Они горячие…

Горячие и мягкие, как я себе и представляла. Мне хочется прикрыть глаза и насладиться их прикосновением, пусть даже просто к костяшкам моих пальцев. Но я запрещаю себе это делать.

Я знаю, что люблю тебя больше твоего мужа, — говорит мне мой пылкий поклонник. А я только и могу, что невесело улыбнуться: он, возможно, и прав — давно не уверена в мужниных чувствах.

Это не имеет значения, — качаю я головой. — Я его жена и это главное. Я никогда не брошу его!

Марк не спорит со мной, чем по-настоящему удивляет меня, должно быть Мелисса что-то рассказывала ему о моих родителях.

Даже если он больше не любит тебя? — уточняет он просто.

Этого ты не знаешь, — я все еще позволяю ему держать себя за руку. — Маттиас просто скуп на эмоции… Всегда был таким. Но все эти годы он был для нашей семьи настоящей опорой и поддержкой, не суди его строго. Пожалуйста! — потом я все-таки добавляю: — Возможно, ты не знаешь об этом, но мои родители развелись, когда мне было двенадцать: отец ушел к другой женщине, и это разбило маме сердце. Она и до этого была не особо ко общительной, а после и вовсе превратилась в призрак самой себя, так глубо спряталась от всего мира, что даже я, ее родная дочь, не могла до нее достучаться. Я осталась практически сиротой при живых-то родителях… Это было очень трудное для меня время, Марк, — мне приятно сопереживающее пожатие его пальцев, — одна против целого мира, брошенная и нелюбимая… Тогда-то я и дала себе зарок, что никогда не сделаю ничего подобного, не позволю себе разрушить жизнь другого человека… Маттиас этого не заслужил. Прости меня, Марк…

Он молчит и даже не смотрит на меня. Хотела бы я знать, что творится сейчас в его голове…

Когда я встретила Маттиаса, мне было едва ли больше шестнадцати, — продолжаю я свою короткую исповедь. — И он очаровал меня почти в одночасье: высокий, спортивный и такой веселый. А веселья в моей жизни было маловато… Так что я влюбилась в него по уши и выскочила замуж сразу же после окончания школы, уже будучи беременной. Он мог бы меня бросить, сказать, что ему не нужен этот неожиданный довесок в виде ребенка, но он этого не сделал, — бросаю взгляд на нашу совместную фотографию на стене, — он женился на мне. Теперь мы семья, и это многое для меня значит.

Мы молчим, погруженные каждый в свои безрадостные мысли. Я снова смотрю на лицо мужа, улыбающееся мне с фотографии, и с отчаянной силой хочу вновь почувствовать себя любимой, значимой, такой, чтобы до дрожи в коленях… А сама даже не уверена, любит ли меня Маттиас по-прежнему или все наши чувства превратились в пепел. Но ведь любое пепелище можно возродить снова… или нельзя? Смотрю Марку в глаза и мечтаю о его объятиях и его тепле — вижу огонь в его глазах. Не в тех глазах, которые должны бы согревать меня, думается мне с отчаянием.

Я знал, что именно так ты мне и ответишь, Ханна, — говорит Марк, протягивая руку и заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо. — За это я люблю тебя еще больше…

Бедное мое сердце! Оно так и рвется сказать: «И я, и я тоже люблю тебя», но не говорит, только бьется часто-часто, впитывая тихую музыку непривычного слуху признания.

Не надо, — качаю я головой. — Не рви мне сердце…

Он улыбается печальной улыбкой: ну конечно, ему не нужны слова, чтобы понять меня… Он и так все знает.

Больше не буду, обещаю. Только, — он снова подносит к губам мою руку и смотрит слегка исподлобья, — не гони меня, ладно? Позволь мне быть рядом с тобой. Позволь мне быть твоим другом…

Искушение согласиться так велико, что мне приходится обхватить себя руками, вернув, наконец, себе хоть какую-то видимость власти над обеими руками. Это было бы неправильно.

Нет, Марк, так не получится, — шепчу я ему через силу, — нельзя быть другом тому, кто… — Кто заставляет тебя постоянно хотеть большего! — Ты и сам все понимаешь, — в отчаянии выдыхаю я. — Не заставляй меня говорить это вслух. Я не могу

Он смотрит в сторону, словно обдумывая нечто стороннее, и мне кажется, он при этом посматривает все на ту же фотографию улыбающегося Маттиаса на стене.

Я должен тебе кое-что сказать, Ханна, — наконец обращается он ко мне. — Только не знаю, как это сделать…

Еще что-то, помимо его «Я люблю тебя»? Может ли быть что-то еще более сложное, нежели это его признание? Марк выглядит пугающе.

Маттиас… — начинает было он, но щелчок дверного замка прерывает его слова.

Мам, я дома! — провозглашает Мелисса с порога.

Мы с Марком вскакиваем, как по команде, и я смущенно отхожу в другой угол комнаты — мне надо успокоиться.

О, Марк, привет! — дочь приветливо улыбается моему гостю. — Какими судьбами? — и уже более испуганно: — Маме было плохо?

Тот машет головой, мол, нет, ничего подобного, и тогда Мелисса окидывает нас внимательным взглядом своих не по-детски взрослых глаз, а потом говорит:

Прошлой ночью мама совсем не спала, — смотрит на меня, — кажется, у нее началась бессонница, как доктор Хоффманн и опасался.

Вам нужно непременно сказать ему об этом при вашем следующем визите, — отстраненно констатирует Марк, а потом прощается с нами обеими.

Марк, — окликает его Мелисса, но тот даже не оборачивается. Слышу только его быстро удаляющиеся шаги по дорожке за дверью…

Мелисса смотрит на меня с осуждением.