Тот, кто держит за руку

Глава 20.

Весь прошлый день мы посвятили приготовлению к нашему маленькому семейному празднику: пекли с Мелиссой ее любимый торт с консервированными вишнями и ванильным пудингом, украшали дом воздушными шариками, попутно выполняя еще множество различных, сопутствующих данному мероприятию, дел, и к вечеру уже буквально валились с ног.

Енас, который постоянно крутился у нас под ногами, то радостно замирал перед «облаком» из воздушных шаров, которыми мы украсили зальные гардины, то в благоговении вдыхал аромат свежеиспеченного и красиво разукрашенного торта, так и щекочущего его маленький, детский носик своими дразнящими нотками, то просто закидывал нас вопросами на тему «а когда же мы будем есть торт?», «как долго ждать до завтра?», «а если перевести стрелки часов вперед, то наступит ли уже новый день?» — и все это было лишним доказательством тому, что наша жизнь снова приходит в обычное русло. К счастью.

Так кого же из одноклассников ты пригласила завтра на свои именины? — интересуюсь я у Мелиссы за вечерним киносеансом. Дело в том, что мы весь день были вместе и я не слышала, чтобы дочь сделала хотя бы один-единственный телефонный звонок, и та действительно подтверждает мое наблюдение простым, незамысловатым «никого». — А как же Изабель? — любопытствую я. — Разве ее ты не хочешь позвать? Я думала, она твоя ближайшая подруга.

Да, мам, Изабель — моя подруга, — лениво тянет моя дочь, словно я какой-нибудь малыш-тугодум, — только она уехала на каникулы к бабушке в Берлин, так что пригласить ее я не могу. Но зато я пригласила Марка, — наконец отвлекается она от экрана, — так что не волнуйся, гости у нас все-таки будут.

Марка, — повторяю я еле слышно. — То есть доктора Штальбергера?

Именно его, — невозмутимо подтверждает Мелисса. — Он мой друг, ма, и я хочу видеть его на своем празднике.

Потом она, должно быть, замечает мое вытянутое лицо и потому вдруг интересуется:

Ты имеешь что-то против Марка? Всегда, когда речь заходит о нем, твое лицо превращается в восковую маску…

Вовсе нет! — выстреливаю я со скоростью пули. — Ничего подобного.

Мелиссу мои слова не убеждают, и я вижу, как она укоризненно качает головой, мол, и кто кого должен учить честности, так и читается в этом ее взгляде.

Мам, — почти нежно и умоляюще говорит она мне, — Марк хороший, правда; он так много сделал для нас, пока ты была в коме… Пожалуйста, не будь такой предвзятой к нему, ладно? Для меня это важно. Я очень прошу.

Не могу быть непредвзятой к нему, так и хочется упрямо возразить мне, ведь ему двадцать семь (я знаю это от доктора Хоффманна), а тебе всего лишь четырнадцать — и это практически совращение малолетних! Мне приходится буквально прикусить себе кончик языка, чтобы не произнести это обвинение вслух, ведь меньше всего сейчас мне хочется портить отношения с дочерью… Со своей строптивой полувзрослой дочерью, которая красит волосы в жуткий черный цвет и полагает, что я не знаю про ее пристрастие к ментоловым сигаретам! А теперь еще и это, вернее этот… этот Марк с ямочкой на подбородке. Если я стану противиться их дружбе, не подтолкнет ли это, наоборот, этих двоих к еще большему сближению?

Это твой праздник, Мелисса, — улыбаюсь я девочке рядом с собой, — ты вольна приглашать всех, кого хочешь. И я вовсе не имею ничего против докто… против Марка — извини, никак не могу привыкнуть — он кажется вполне милым достойным человеком.

Так и есть, — радостно соглашается со мной дочка, — и ты убедишься в этом, если только позволишь ему доказать тебе это.

Да, конечно, — кисло улыбаюсь я в сторону. — Уверена, так и будет.

Утро следующего дня мы проводим с Ёнасом на детской площадке. Я плохо спала ночью — доктор Хоффманн предупреждал, что бессонница может стать еще одним последствием моей черепно-мозговой травмы — потому мы и коротаем ранние утренние часы в песочнице, выстраивая целый песочный форт и ожидая возвращения моего мужа, который должен приобрести подарочный сертификат из магазины женской одежды в подарок Мелиссе. Его все нет… Уже почти девять. Голова гудит от недосыпа, словно высоковольтные провода.

Пора собираться домой, малыш, — говорю я Ёнасу, укладывая в ведерко его лопатки и формочки для песка. — Папа, должно быть, уже вернулся…

Я знаю, что это не так: было бы сложно просмотреть его с такого близкого расстояния, но я просто мечтаю о чашечке чая с бутербродом, я голодна и отчего-то несчастна.

Может быть, из-за вчерашней ночи, когда мы лежали с Маттиасом в постели, словно два незнакомца, впервые увидевшие друг друга, и я робко прошептала ему в темноту:

Я знаю, у нас не все было гладко в последнее время, но теперь, я верю, все может измениться к лучшему…

У, — мычит мне в ответ неподвижная фигура справа.

Твоя поддержка во время комы много значит для меня…

Угу, — снова отзывается та же фигура.

Хочу, чтобы у нас снова все было как прежде… Помнишь, как тогда, когда мы только поженились?

Помню.

Ты тогда был многословнее, — поддеваю я мужа почти игриво.

Прости, должно быть, устал, — бубнит он действительно усталым голосом. — Столько всего навалилось.

Тебе нелегко пришлось, я знаю, но теперь все будет хорошо!

Ага.

Мы снова долго лежим в темноте, но я знаю, что Маттиас не спит, хотя он так ни разу и не пошевелился…

Ты скучал по мне? — наконец любопытствую я.

Ты же знаешь, что да.

Тогда почему ты так далеко?

Я рядом с тобой, Ханна, — он поворачивается и смотрит на меня в темноте. Вижу белки его глаз, подсвеченные лунным светом… — Прямо в этой кровати.

Знаю, только он ни разу не коснулся меня этой ночью, вот и вся правда.

Ты хочешь меня? — наконец озвучиваю я свою главную мысль. Ты любишь меня?! Я отчего-то боюсь задать этот вопрос вслух…

Разве может быть иначе?

Не знаю, — шепчу я в темноту, — ты ни разу меня не коснулся.

Ты же только из больницы… — бубнит он совсем тихо, — беременна… Я не уверен, стоит ли нам…

Голос Маттиаса такой растерянный, такой… чужой — словно и не он вовсе нашептывал мне те колыбельные в шелковом коконе — мне неожиданно хочется… плакать? Возможно.

Просто поцелуй меня, ладно? — почти умоляю я сквозь подступившие слезы. — О большем я и не прошу.

И Маттиас целует меня: робко и опасливо, словно я вот этот самый песочный куличек, который мы сейчас раздавили с Ёнасом подошвой наших сандалий, словно я могу осыпаться мельчайшей пылью сквозь его пальцы… словно я чужая ему. Словно он не хочет целовать меня вовсе…

Наконец он размыкает наши уста, оглаживая рукой полукруглую выпуклость моего живота, но я утыкаюсь лицом в его теплую, пряно пахнущую знакомым запахом мужа ключицу и начинаю тихо подвывать, словно брошенная дворняжка.

Ну, ну, — испуганно бубнит он, — что это на тебя вдруг нашло? Если хочешь, мы можем сделать это… Ну, ты понимаешь… это… заняться любовью…

От этих его слов мне еще горше, и я утыкаюсь в подушку, чтобы заглушить отчаянное чувство одиночества, враз накрывшего меня гигантской волной. Хочу снова почувствовать себя желанной и умиротворенной, такой, какой я была там… в своем сне среди бабочек.

Хочу снова услышать свой Голос…

Хочу знать: Маттиас ли это был вообще или это было просто безумной фантазией моего травмированного аварией мозга?

Я просто должна… обязана это понять.

Доктор Штальбергер появляется за две минуты до означенного времени, то есть в семнадцать пятьдесят восемь, — и в руках у него большая подарочная коробка с розовым бантом с сердечками. И букет. Я вежливо с ним здороваюсь, пытаясь казаться не слишком предвзятой, как и просила меня моя дочь — препровождаю его к дивану и прошу располагаться со всеми удобствами, потом предлагаю прохладительный напиток, улыбаюсь… В общем, я делаю все, чтобы никто не мог обвинить меня в неблагодарности! Я даже предлагаю ему тапочки.

Может быть, моему голосу не хватает душевности, вполне готова это признать, только гость кажется достаточно смущенным для того, чтобы сказать мне хоть слово — он тоже мне улыбается, принимает от меня стакан с апельсиновым соком, даже влазит в старые тапки Маттиаса, которые давно следовало бы выбросить (уж не из вредности ли я их предлагаю?), и только потом вдруг протягивает мне букет цветов.

Для матери именинницы, — говорит он при этом, густо краснея. Секунду мы так и стоим: он с вытянутой рукой, я с удивленным выражением на лице, прямо скульптурная композиция под названием «не ожидала».

Мне? — наконец отмираю я, сжимая пальцы на шуршащей обертке. — Спасибо большое!

Тот кажется довольным моими словами и быстро добавляет:

Мелисса сказала, вы любите белые хризантемы… Пришлось хорошенько постараться, чтобы отыскать их для вас!

В этот самый момент в комнату впархивает именинница, распространяя вокруг себя стойкий аромат ванильных духов и искринки хорошего настроения, которые вьются за ней, подобно королевскому шлейфу.

Привет, Марк! — приветствует она нашего гостя. — Отпадные цветы, — уже мне. — У кого-то отменный вкус! — Она ловко выхватывает из рук парня подарочную коробку и прижимает ее к себе: — А это мне, надеюсь? Скажи, что да.

Да, — улыбается ей молодой человек, чем вызывает во мне непроизвольные спазмы где-то в области сердца.

И тут я замечаю на дочери темно-синий топ с вышитыми по нему блестящими звездами, и топ этот мне совсем не знаком… я вообще не видела свою дочь в чем-то помимо черного в эти последние подростковые три года. Темно-синий — почти как революция, и виновник этой революции, как я понимаю, стоит прямо передо мной, задабривая меня белыми хризантемами.

Оберточная бумага продолжает хрустеть в моих руках, а Мелисса продолжает восторгаться красотой подарочной коробки, коробки с розовым бантом. С розовым бантом и сердечками! Да она бы испепелила меня на месте, упакуй я ей подарок подобным девчачьим образом, но Марку, похоже, позволительны любые вольности. Поглядите-ка только…

О боже, — охает в этот момент моя девочка, выхватывая из коробки нечто изумрудно-зеленое и воздушное, — она сделала это! Глазам своим не верю, — лучится она чистым восторгом.

Я тоже не верю своим глазам, ведь вся эта ослепляющая зелень, способная соперничать по красоте с альпийскими лугами, на поверку оказывается миленьким сарафаном с рукавами-фонариками и юбкой-солнцем, который Мелисса, моя маленькая готка Мелисса, прижимает к себе, расправляя по своей ладной фигурке и при этом радостно улыбаясь.

Когда это ей стали нравиться подобные вещи? И почему я об этом ничего не знаю? Это как если бы я была ребенком и мне вдруг сказали, что Санты не существует — это подрывает все устои мироздания, это просто сносит их под чистую.

Нет, — вдруг шмякаю я этим крохотным словам прямо по счастливой физиономии моей дочери (это почти как бросить в лицо перчатку!), — ты не можешь принимать от незнакомого человека такие подарки! В конце концов это не коробка конфет, Мелисса… — Мой голос сбивается на еле слышный шелест, и я заканчиваю почти мысленно: — Платье — это не коробка конфет, это уже слишком…

Мне неловко смотреть в глаза нашего гостя, но мне думается, что он выглядит почти таким же бледным и испуганным, каковой чувствую себя и я сама в этот самый момент, мы, должно быть, зеркально отражаем друг друга, только, я уверена, бледен он не потому, что стоящая между нами девочка сверлит меня до боли разочарованным, презрительным взглядом. К нему этот взгляд не имеет никакого отношения…

Мелисса стискивает кулачками свою изумрудную обновку.

У меня день рождения, — отчеканивает она слишком спокойным голосом, — и это мой подарок…

Ты не можешь его принять, — твердо повторяю я, хотя внутри меня всю изрядно потряхивает. — Марк, извините меня, — я заставляю посмотреть в лицо молодого человека, — но такие подарки… они… они слишком интимные… они обязывают…

К чему? — саркастически заламывает бровь Мелисса. — К чему по-твоему, меня обязывает это платье?

Она вскидывает голову, подобно норовистой кобылке, и прожигает меня почти немигающим взглядом. Боже, я почти боюсь собственную дочь! И потому, наверное, обращаюсь не к ней, а к нашему… яблоку раздора:

Марк, поймите меня правильно, — цежу я торопливо и рвано, — ей всего лишь четырнадцать, ну то есть уже теперь пятнадцать, но это все-таки так мало… она почти ребенок! Мой ребенок. Я… я не могу позволить… я…

Мой голос мигает, корчится и затухает, подобно задутой свече, почти такой же потухшей я ощущаю себя изнутри — один перегоревший пепел и тоска.

Мам, — окликает меня Мелисса, — по-твоему, я влюблена в него, да? Ты потому так неприязненно ведешь себя с Марком? Думаешь, я запала на этого взрослого парня в пижонских футболках, — она прищуривает свои глаза. — Могла бы просто спросить и не мучить себя напрасными подозрениями! — теперь она отворачивает свое лицо в сторону Марка и с горечью добавляет: — Представляешь, она думает, что я запала на тебя! — и с улыбкой: — Да у него же есть девушка, мам. И для полной ясности все же добавлю: Марк, я не люблю тебя!

Я тебя тоже, — просто говорит тот, и я не слышу в его голосе ни капли неискренности.

Так мы и стоим несколько томительных секунд, перетекающих в вечность, пока молодой человек вдруг не произносит:

Думаю, будет лучше, если я уйду.

Нет, — почти неистово восклицает Мелисса, вцепившись в руку парня своими пальцами. — Это мой день рождения, и я никому не позволю его испортить, — она подходит к столу и начинает кромсать несчастный торт с остервенелым неистовством озверевшего мясника. — Я обещала угостить тебя тортом, — приговаривает она при этом, обращаясь к Марку, — и сейчас мы будем есть торт.

Когда она шмякает на тарелку огроменный кусок, оскверненного жестоким обращением, праздничного торта, Марк кладет руку ей на плечо и тихо произносит:

Мелисса, прости, но я все-таки пойду.

Вижу, как у нее подрагивает нижняя губа, как она мучительно пытается справиться с самой собой, и эти невыплаканные слезы представляются мне ужаснее всяких слов: я не помню, когда в последний раз видела свою дочь плачущей, разве что в трехлетнем возрасте, когда она разбила коленку во время езды на трехколесном велосипеде.

Ты ничего не понимаешь, — говорит она дрогнувшим голосом, — ты не понимаешь, как много он сделал для тебя… Если бы не Марк, если бы мы с ним не боролись за твоего ребенка, то его бы и вовсе сейчас не было. Они хотели сделать аборт, говорили, ребенок может замедлить твое выздоровление, и отец был готов уступить им, он бы позволил им это убийство, но ты ведь ничего об этом не знаешь, не так ли?

Мелисса, — пытается урезонить ее парень.

Уж не предостережение ли это в его голосе?

Это он лечил Ёнаса, когда у него была высокая температура, и я с ума сходила от мысли, что он может умереть. Отца не было рядом, и мне некому было помочь…

Мелисса, не надо, — Марк снова касается ее руки, но та отмахивается от него, не желая останавливаться.

Это он сидел со мной рядом, когда мое сердце было разбито… и это он познакомил меня со своей ба… и платье это она мне купила. Марк тут не при чем…

От всех этих признаний голова моя идет кругом: они словно камень, брошенный в глубокую воду, и мысли, мятущиеся в моем сознании, подобны кругам на воде, последышам данного падения.

И я бы позвала ее на свой день рождения, — вновь добавляет Мелисса убитым голосом, — только не знала, как тебе о ней рассказать… Думала, ты не так поймешь, но, похоже, лучше бы позвала! Ты и так достаточно напридумывала.

Мне бы сдвинуться с места, подойти и утешить эту девочку в темно-синем топе с подрагивающими губами, но я не могу и рукой пошевелить, меня словно парализовало… Кажется, я на самом деле превратилась в каменное изваяние, и пока глаза остаются единственными подвижными частями моего тела, руки молодого человека — не мои руки — утешает мою дочь, уткнувшуюся в его футболку.

Мелисса, — повторяет он в который раз с какой-то гипнотической настойчивостью, и мне чудится за этим некая недосказанность, тайна, которую от меня упорно скрывают. — Мелисса!

Все эти признания все еще не укладываются в моей голове, и мне сложно поверить, что эта близость, существующая между ними, не несет романтической окраски. Они ведь близки, я это вижу! Очень близки. Как он смог пробиться сквозь ее панцирь? Как пробрался под кожу?..

Я даже курить бросила, — вдруг признается мне девочка. — Благодаря Марку. Он жуткий зануда! А еще, — теперь ее голос делается жестким, — это он купил тебе белые розы, а вовсе не отец…

Бросаю на молодого человека быстрый, растерянный взгляд — правду ли она говорит. Но тот на меня не смотрит…

Я действительно должен идти, — говорит он, отстраняя от себя скрюченную фигурку Мелиссы. — Извини, что испортил твой праздник.

Когда он стремительно выходит за дверь, Мелисса неприязненно цедит сквозь плотно стиснутые зубы:

Это не он испортил мне праздник — это сделала ты! — Потом идет в свою комнату и громко хлопает дверью.