Тот, кто держит за руку

Глава 19.

Как доктор Хоффманн и обещал, домой я попала за два дня до дня рождения Мелиссы — 8 сентября. И хотя я страстно мечтала покинуть наконец-то больничные стены с больничными же запахами медикаментов и дезинфекции, домой я ехала несколько перепуганной и растерянной… Иногда мне казалось, что моя нынешняя настоящая жизнь началась именно в Нордклинике, когда я очнулась после месячной комы, а все, что было до нее — это лишь длительный разноцветный сон, надолго закрепившийся в памяти.

Я боялась заметить различия между моими нынешними воспоминаниями о доме и самой реальностью, готовой обрушиться на меня за его порогом…

А еще меня постоянно преследовала мысль о позабытой мною неделе, той самой, что предшествовала нашей с Маттиасом аварии — почему из памяти выпала именно она? Было ли в ней нечто особенное для меня? Важное… Я не помнила. В такие моменты самоедства я научилась утешать себя мыслью о том, насколько ужаснее было бы забыть, например, прошедшие десять-пятнадцать лет: проснуться и обнаружить себя беременной матерью двоих (почти троих) детей, о которых я ровным счетом ничего не знаю… От подобной мысли по моей коже буквально пробегали липкие «мурашки» озноба.

Спасибо, Господи, что я забыла всего лишь маленькую и, учитывая мою скучную тихую жизнь «до», ничего не значащую (я почти уверена в этом) неделю!

…Из больницы меня вывезли на инвалидной коляске, словно несчастную чайку с подбитыми крыльями, «так положено», безапелляционно отозвался на мои протесты педантичный доктор Хоффманн, в последний раз высчитывая пульс на моем запястье. Это выглядело почти смешно! И, сопровождаемая верной Мартой и еще двумя молоденькими девочками-медсестрами, я была благополучно доставлена и сдана с рук на руки моим мужу и дочери, дожидавшимся меня на больничной парковке.

В руках Маттиаса — огромный букет цветов — белые розы — и он вручает мне их коленопреклоненно, словно я какая-нибудь заморская принцесса. Не могу удержаться от шаловливой улыбки: все-таки такие жесты моему мужу не свойственны и потому выглядит он… немного забавно. Комично — вот верное слово. Но я все равно благодарна ему за этот цветочный знак внимания, ведь букетов мне не дарили…. Дайте припомнить! Много-много лет. По крайней мере, таких восхитительных цветов это точно. Ради такого букета стоило попасть в аварию и пролежать в коме больше месяца. Если я и шучу, то только самую малость, честно.

Для самой прекрасной женщины в мире! — провозглашает Маттиас, вручая мне эти белые розы. Сколько их в этом букете, я боюсь даже спрашивать… Их много! И я просто утыкаюсь носом в его середину, вдыхая приятный нежный аромат, от которого на сердце становится светлее и радостнее.

Спасибо, дорогой, — шепчу я почему-то враз осипшим голосом, а это, должно быть, означает, что я тронута даже больше, чем сама полагала. — Цветы просто восхитительные…

Как и ты сама, — подмигивает мне Маттиас, распахивая передо мной дверцу белоснежного Мерседеса. — Прошу вас, моя королева, — он подает мне руку, — ваша карета подана.

Мелисса за моей спиной презрительно фыркает… Мне кажется или их отношения с отцом стали еще более натянутыми, чем прежде? Я оборачиваюсь и одариваю ее кособокой полуулыбкой, целью которой является усмирить это ее недовольное фырканье, но дочь явно не настроена быть милой. Ее взгляд — это снежная арктическая буря в самом ее эпицентре, и я даже ежусь, словно от холода.

Все хорошо? — спрашиваю ее, утопая лицом в розовом буйстве, словно какой-нибудь партизан-любитель. Да, именно партизан, ведь надо уже признать: вокруг меня что-то происходит, только я пока не понимаю что… да и не хочу понимать, наверное. Пока не хочу. Так и прячусь за… розовыми букетами!

Все просто прекрасно, — отзывается она саркастически. — А цветы, пап, действительно, просто восхитительные! Ты молодец.

Маттиас смущенно пожимает плечами и суетливо отворачивается, укладывая в багажник сумки с моими вещами.

Ну, пора прощаться, — говорю я Марте, крепко сжимая ее руку, — спасибо, что была так терпелива ко мне… Знаю, со мной было нелегко, но ты все выдержала и помогла мне встать на ноги… при чем в буквальном смысле этого слова, — улыбаюсь я медсестре. — Буду ждать тебя в гости… Не пропадай.

Не переживай, — вторит мне та с хитрым блеском в глазах, — нам предстоит еще много незабываемых встреч.

Ну да, доктор Хоффманн назначил мне целую плеяду различных восстановительных комплексов, начиная от физиотерапевта и заканчивая нейропсихологом с эрготерапевтом, так что скучать мне, как говорится, не придется.

И вот мы уже выезжаем с территории больницы, и привычные мне картины Нюрнберга проносятся передо мной разноцветным калейдоскопом, оглушая обилием красок, шума и суеты большого города. Мы стоим на светофоре около маленького театра «Соли и перца», когда я вдруг спрашиваю Маттиаса:

А чья это машина? Мелисса сказала, наш Форд не стоил тех денег, которые нужны были для его восстановления… Без машины нам будет туговато.

Маттиас увлеченно смотрит на дорогу: толи не знает, что ответить, толи слишком увлечен дорогой — мы как раз пересекаем трехполосную магистраль.

Это машина Марка, — наконец произносит Мелисса с заднего сиденья. — Он сам предложил нам ею воспользоваться.

Я издаю что-то вроде протяжного «а», и довольное лицо дочери в зеркале заднего вида так и сигналит мне в виде тревожной красной кнопки «Марк! Марк! Марк».

«Почему везде, везде куда бы я не посмотрела, всюду этот вездесущий Марк?»

У него красивая машина, — констатирую спокойным голосом, и спокойный он, скажу честно, только наружно — внутри я киплю вопросами подобно дремлющему вулкану, и однажды этот вулкан проснется, извергая потоки огнедышащей лавы. И боюсь, это может случиться уже очень и очень скоро!

Наша Риттеркохштрассе выглядит такой же, как и всегда: веселая ребятня гоняет мяч на лужайке за домом, а глазастая фрау Блюмен сидит на своем балконе в окружении бесчисленного числа кошек и зорко следит за озорниками — не прорвали бы мячом сетку у нее на балконе и не поспособствовали бы таким образом бегству ее питомцев, а вот и герр Ветке, надраивающий свой темно-синий «опель», отирая пот с морщинистого лба… Все как всегда — меня это радует.

Когда же мы подходим к подъезду, фрау Марле, соседка со второго этажа, кричит мне из окна своей квартиры:

Ханна, милочка, очень рада снова тебя видеть! Нам всем тебя очень не хватало.

Я приветливо машу ей рукой, недоумевая, как это прежде нелюдимая фрау Марле, и та прониклась симпатией к моей несчастной персоне. Чудеса да и только!

Мы переступаем порог нашей квартирки, и меня вдруг оглушают знакомые запахи: запахи ванильных ароматических палочек на холодильнике, разрезанной и забытой на столе дольки спелого апельсина с вкраплением разросшегося в лотке на окошке пучка ароматной петрушки, а еще еле слышный аромат акриловых красок, который до сих пор не выветрился, несмотря на долгое время моего творческого простоя. Но ярче всех густой, насыщенный аромат куриного бульона, который дерзко и даже упрямо щекочет мое обостренное обоняние. Этот аромат подобен захватчику, силой утвердившему свое превосходство на новом месте.

У, — удивленно тяну я носом, — у меня текут слюнки! Кто-то явно постарался к моему приходу.

Лицо Мелиссы так и искрится детским восторгом, так что не приходится сомневаться, кто устроил эту маленькую аппетитно-ароматическую какофонию. Я крепко сжимаю ее тонкие пальчики.

Подумала, ты устала от больничной готовки, так что, — девочка торжественно снимает крышку с кастрюли на плите, — супчик по домашнему бабушкиному рецепту. Прошу любить и жаловать!

Пахнет восхитительно! — мы с Мелиссой одновременно втягиваем яркий аромат домашнего супчика, а потом над ее плечом я вижу… — Мои картины! — восклицаю я, вытягиваясь в струнку со скоростью разжатой пружины. — Мои картины…

На стенах, вместо моих любимых репродукций Манэ и Ренуара, развешаны мои собственные картины, то есть мои собственные жалкие потуги на художественном поприще: все мои корабли с раздутыми парусами и чайки с распростертыми крыльями, а еще бескрайние зеленые поля под полупрозрачной дымкой утреннего тумана и даже портрет самой Мелиссы в годовалом возрасте, на котором она так похожа на своего отца.

Было настоящим преступлением позволять им пылиться на чердаке, — говорит мне моя повзрослевшая дочь. — Они все такие красивые. Позволь нам их оставить, ладно?

Я и представить себе не могла, что вид моих прежних работ на стенах собственной квартиры может настолько глубоко меня тронуть, но в глазах начинает щипать от подступивших к ним слез и я просто киваю головой, одобряя самодеятельность дочери.

Ну вот, — вваливается в квартиру Маттиас с моими сумками в руках, — теперь ты наконец-то дома. — Потом он тоже потягивает носом, подобно изголодавшемуся кролику, и добавляет: — Может уже попробуем дочкину стряпню, жена, пахнет уж очень аппетитно. Она сегодня с раннего утра у плиты стояла, — он бросает на Мелиссу быстрый, опасливый взгляд, — а мне скоро на работу бежать…

Продолжаю наблюдать за собственным мужем, в который раз пытаясь уловить в нем хотя бы отголоски того самого Голоса, который так очаровывал меня в моем коматозном состоянии, но, увы, мне этого не удается… Не странно ли? Странно, отвечаю я самой себе, а потом тут же гоню от себя эти мысли, полностью отдаваясь радости быть окруженной собственными стенами, которые, как известно, являются лучшим лекарством.

И когда это наша девочка научилась готовить? — подтруниваю я над дочерью, тут же одаривающей меня загадочной полуулыбкой. В этот момент она выглядит такой взрослой и самодостаточной, что мне даже чуточку не по себе…

Пришлось подсуетиться, — пожимает она худенькими плечами, — иначе отец кормил бы нас одними полуфабрикатами.

Ну-ну, — одергивает ее Маттиас, — разве яичницу можно считать полуфабрикатом?

Мелисса закатывает глаза, и мы все дружно посмеиваемся, скрепляя тем самым наши семейные узы.

После обеда я говорю Мелиссе, что хотела бы устроить небольшой праздник в честь дня ее рождения и что она, соответственно, могла бы пригласить пару-тройку своих друзей. Возможно, даже Юлиана, намекаю я дочери, памятуя о ее давней, безответной влюбленности, но та презрительно кривит губы и выдает тираду о том, насколько сильно люди способны ошибаться в себе подобных.

Так, так, думаю я, уж не в Марке ли кроется причина этого ее внезапного охлаждения к мальчику своего возраста… И это дополнительный плюсик в пользу моей необоснованной (обоснованной, как видите) антипатии к молодому доктору.

Значит, твое сердце нынче свободно? — осторожно любопытствую я как бы между прочим. — И мне можно забыть об этом маленьком, бессердечном прохвосте?

Мелиссу, похоже, мои слова забавляют и она искренне посмеивается над моими жалкими потугами быть тактичной и нечитаемой мамочкой повзрослевшей дочери. Но я читаема, вот в чем проблема, и это не я, это Мелисса как будто бы нисходит до меня, когда вдруг заявляет:

Я поняла, что быть с теми, кто нас не ценит — лишняя трата времени и сил, а жизнь слишком коротка, чтобы размениваться по пустякам, — внимательный, оценивающий взгляд в мою сторону. — В любой момент меня может сбить машина и, — еще один долгий взгляд, — я даже не смогу насладиться собственными картинами на стенах.

Догадываюсь, что Мелисса не это хотела мне сказать, и что та видимая легкость, с которой она закончила свою философскую выкладку, не отражает и сотой доли ее истинных тайных мыслей… Так о чем же она умолчала? И почему?

Снова делаю вид, что мое сердце не рвется от переполнявших его вопросов, и перевожу разговор на другую тему.