Тот, кто держит за руку

Глава 26.

Я и не представляла, что можно так тосковать по кому-либо: почти до физической боли, до ломоты во всем теле. До слез, которые так и просятся быть выплаканными, но все не приходят… Кажется, моя болезнь даже серьезнее, чем я могла только представить. Даже рисовать не могу… Моя едва наметившаяся муза снова покинула меня.

Ты уверена, что тебе не надо показаться доктору Хоффманну? — спрашивает меня Маттиас накануне утром. — Ты выглядишь не ахти как…

Его слова меня задевают, как, впрочем, и любые слова, произносимые им в последнее время. Должно быть, это побочный эффект сторонней любви, той, что нынче окрашивает в розовые тона другой объект моего чувства. Значит ли это, что я больше не люблю своего мужа? Я не знаю. Или не хочу знать…

С доктором Хоффманном у меня свидание на следующей неделе, — язвлю я, не сдержавшись. — А сегодня только визит к физиотерапевту. Хочешь сходить со мной? — пытаюсь я смягчить свою резкость.

Маттиас потирает рукой свой внушительного вида бицепс и слегка хмурит лоб.

Слушай, я бы с удовольствием, — тянет он нерешительно, — да только Марко…

Марко? Тот самый, которому ты помогал чинить гаражную дверь? — боюсь это снова звучит довольно язвительно.

Ну да, — мой муж, похоже, не замечает моего тона, — тот самый Марко…

У него снова дверь не работает?

Не, дверь мы починили… просто он просил заехать, выпить по парочке пива… в благодарность.

А в прошлый раз вы не могли выпить?

Так я на работу уже опаздывал, — виновато отзывается тот. А потом подходит ко мне и неловко, почти также, как и на первом свидании, заключает меня в свои медвежьи объятия: — Ты что, сердишься, что ли, Ханна-Монтанна? Твои гормоны прямо монстры какие-то… Не спускай их на меня, ладно?

Его ласка мне приятна, хотя стотысячное упоминание моих «расшалившихся» гормонов заставляет быть несколько раздраженной. Не обними он меня сейчас — быть беде.

Ты сегодня работаешь в «Адской колеснице»? — интересуюсь я у Маттиаса. Тот слегка напрягается — его мышцы так и сдавливают меня со всех сторон, словно каменные стенки древнего склепа. На меня накатывает приступ клаустрофобии, и я порывисто отстраняюсь от него… Он, к счастью, ничего не замечает, только снова морщит свой массивный лоб.

Деньги нам бы не помешали, — мнется он, должно быть, побаиваясь новой реакции моих гормональных «монстров». — Но если ты не хочешь…

А я, действительно, не хочу? На самом деле мне абсолютно все равно: из двадцати моих проведенных дома послебольничных ночей, Маттиас провел в нашей постели лишь девять из них… и те как будто бы на другой планете. Я умиротворяюще ему улыбаюсь:

Ты прав, деньги нам бы не помешали. Спасибо, что так заботишься о нас!

Лицо моего мужа становится почти фиолетовым от смущения. Он отводит глаза, быстро чмокает меня в губы и выскакивает из дома со скоростью пули… Кажется, моя похвала его напугала.

Я все еще тихонько посмеиваюсь, когда со стороны кухни доносится голос Мелиссы:

А ведь он прав, ты выглядишь не ахти, мама, — голос этот звучит критически — дочь окидывает меня цепким взглядом. — И почти совсем не спишь ночами… Тебя что-то тревожит?

Что, по-твоему, может меня тревожить? — пытаюсь я свести все к шутке. — Разве тебе не достаточно моего круглого живота? Твоя сестренка жуткая непоседа… а днем мне спится лучше. Вот и все.

Она мне не верит и смотрит так всепонимающе, что мне даже делается чуточку не по себе.

Так значит ваша очередная размолвка с Марком тут не при чем? — Мелисса прищуривает глаза. — Он уже почти неделю здесь не появляется и, похоже, больше и не появится. Ты его прогнала, так что ли?

Что за нелепость, Мелисса, — наигранно веселюсь я. — Никакой размолвки между нами не было… и никого я, как ты выражаешься, не прогоняла. С какой стати, скажи мне на милость, я должна была вообще это делать?

Это ты мне скажи, что у вас случилось в тот день, когда я застала вас вместе… Я не дура, мама. Вы тогда напрочь разругались… Я же вижу.

Ничего ты не видишь! — не выдерживаю вдруг я, чувствуя как вскипают во мне те самые невыплаканные слезы. — И не придумывай то, чего нет, слышишь меня?

Я-то прекрасно все слышу… и на зрение тоже не жалуюсь, — она складывает руки на груди, — а вот некоторые, — драматическая, многозначительная пауза, — настолько слепы и глухи, что дальше собственного носа ничего не замечают!

После этого она срывается с места, подхватывая на ходу свой школьный рюкзак, и тоже выскакивает за дверь со скоростью все той же револьверной пули…

Мелисса Вебер! — кричу я ей вслед. — Не смей так со мной разговаривать, дерзкая девчонка.

Но слова мои плющатся о захлопнувшуюся дверь и мертвыми падают у порога.

Мелисса… Мелисса, — повторяю я убитым голосом, но отвечает мне лишь звенящая тишина опустевшего дома. И тогда я закрываю лицо руками и даю наконец-то волю колючим, но облегчающим боль слезам, которые прорываются почти рычащими, дикими всхлипами. И я без сил падаю на кровать, продолжая исторгать из себя тоску и отчаяние, боль и томление, которые отравляют каждую клеточку моего тела… Уж лучше бы я и вовсе никогда не приходила в себя! Лучше бы оставалась там, в коме…

Слезы заканчиваются почти также внезапно, как и начинаются, и когда размытая пелена перед глазами проясняется, первое, что я вижу — мои рассыпанные по трюмо кисти вперемешку с тюбиками акриловой краски и закрепителем. Смахиваю рукой последние слезы и хватаю пустой холст, сиротливо прислоненный с боку того же трюмо и иду на кухню — там лучшее в доме освещение. Устанавливаю мольберт и выдавливаю на палитру немного черной краски…

Первые мазки выходят корявыми и изломанными, неуверенными, словно проба пера годовалого ребенка, неживыми и словно безликими. Пустыми.

Секунду смотрю на эти странные каракули критическим взглядом, но не даю им себя запугать, нет, только не сегодня… Сегодня я устала от неудач. Примеряюсь взглядом к намеченным линиям и полукружиям, и начинаю так отчаянно махать кистью, что краска заляпывает даже кухонные шкафы и холодильник, но мне все равно — сегодня все это не имеет значения.

Когда угол падения света изменяется, я слегка сдвигаю мольберт и продолжаю рисовать, позабыв о времени и даже, кажется, о визите к физиотерапевту. И только теперь я начинаю в полноте осознавать, насколько мне не хватало всего этого творческого полубезумия, этого куража, когда пальцы как будто бы самостоятельно парят над холстом, выписывая им одним ведомый сюжет, когда ты становишься частью другой, новой Вселенной, в которую лишь у тебя одного имеется персональный VIP-доступ. И больше ни у кого…

Звонят в дверь. Я игнорирую его — не хочу отрываться от работы, но звонок продолжает упорно трезвонить, и я иду открывать. Выгляжу, должно быть, ужасно: вся перемазанная в краске, с опухшими глазами, — но мне все равно.

Простите, — за дверью — идеального вида девушка с аккуратным, волосок к волоску, длинным хвостом и в светло-бежевых слаксах. Ее блузка на тон темнее. Мне нравится это сочетание, и я невольно чувствую расположение к этой красивой девочке. А она между тем продолжает: — Я, должно быть, ошиблась адресом… Мне так неловко. Но вы ведь не Изабель Лехнер, не так ли? Я должна была встретиться именно с ней.

Нет, я не Изабель Лехнер, подтверждаю я ее догадку. Салатовые босоножки очень идут к ее наряду…

Понимаете, ее адрес прислали мне по Whatsapp, а батарея на смартфоне взяла и разрядилась в самый неподходящий момент. Не могла бы я позвонить от вас, пожалуйста! — она демонстрирует такую забавно-умоляющую мордашку, что я просто не могу ей отказать. Да и зачем…

Конечно, проходите, — отступаю в сторону, давая ей войти.

Спасибо огромное. Вы так добры! — идеальная девушка проходит к нашему телефону, расположенному прямо здесь, в прихожей, и снимает трубку. Я ей не мешаю, иду к мольберту и смотрю на то, что у меня получилось.

На лучшую, как мне кажется, работу в своей жизни — на идеальное сочетание серо-голубого в глазах неправильного для меня человека. И этот человек на холсте так сильно похож на Марка, что у меня быстрее стучит сердце… Боже, я так соскучилась по нему! Я так хочу его видеть.

Простите, — девушка в слаксах напоминает о себе легким стуком в дверную раму, — еще раз спасибо, что позволили мне позвонить. О, — в следующий момент ее голос меняется, — извините мое любопытство, но вы, должно быть, художница, можно мне посмотреть? — она подходит ко мне и встает рядом, и я даже не успеваю запретить ей. Спрятать свою работу — не хочу, чтобы ее видели. Она слишком личная. К счастью, эта девушка чужая для нас…

Вы это сами нарисовали? — уточняет она, как будто бы, подобно мне, не верит в возможность создания чего-то столь совершенного.

Я утвердительно киваю — мне страшно от мысли, как много говорит о моем сердце этот портрет. Он буквально кричит «я люблю человека, который здесь изображен!» Его нельзя никому показывать, понимаю я в одночасье. Его нужно спрятать.

Я настолько погружена в свои мысли, что не сразу замечаю выражение лица незнакомки, которая продолжает молча всматриваться в черты любимого мною лица… Это выражение почти нечитаемо, оно как закрытая книги в глухой, светло-бежевой обложке.

Могу я купить этот портрет? — удивляет она меня неожиданным вопросом. — Я заплачу вам хорошие деньги.

Я не просто удивлена — почти ошеломлена и потому не сразу нахожусь, что ответить.

Я никогда не продавала своих картин, — наконец лепечу я. — Если хотите, я вам ее подарю.

Правда? — она вскидывает на меня не менее удивленные глаза. — Расстанетесь с портретом так просто… забесплатно?

Если вам он действительно нравится…

На самом деле я вовсе не хочу с ним расставаться — хочу смотреть на любимое лицо вечно. Но мне нельзя, нельзя поддаваться подобной слабости… И потому все лучше, чем спрятать его на чердаке, а потом тайком пробираться туда, чтобы полюбоваться им.

В нем чувствуется истинная страсть, — девушка касается кончиком пальца едва просохших теней на подбородке изображенного мною мужчины. — Вы знаете его лично или он просто художественный вымысел?

В том, как она касается пальцами холста, ощущается нечто интимное, почти эротичное, если хотите, это как несмелая ласка, желание… Я не могу отвести от этих пальцев глаз. В голове пульсирует, набухая некая мысль, которая пока еще не может обрести отчетливости…

Знаю лично, — отвечаю я ей. — Но рисовала я его по памяти. Это хороший друг нашей семьи.

Лгунья… лгунья… ты самая большая лгунья на Земле!

Друг? — повторяет незнакомка. — Вы очень хорошо изображаете… друзей, — секунду она молчит, продолжая изучать… моего мужчину. — Так я могу забрать эту картину или нет? — наконец уточняет она.

Да, конечно, — не могу отвести от нее глаз. Мне уже больше не хочется отдавать ей свою работу… отдавать ей Марка, но я пообещала. — Только краска еще не полностью просохла… и надо наложить закрепитель.

Вы передумали мне ее отдавать? — вскидывается она с неожиданной горячностью. — Я же сказала, что могу заплатить… Нет, деньги мне не нужны, — спокойно говорю я, — картина ваша.

Благодарю. — Она снимает холст с мольберта и идет к дверям, так ни разу на меня и не оглянувшись. Весь ее вид полон такого королевского достоинства: начиная от высоко вскинутого подбородка и заканчивая особой горделивой походкой — что я ощущаю себя жалкой замарашкой, которую вдруг поставили на место.

Вас зовут Вероника? — обращаюсь я к ее удаляющейся спине, пересекающей в этот момент порог нашего дома. — Вы невеста Марка, не так ли?

Она делает несколько шагов, а потом оборачивается… Глаза у нее блестят.

Бывшая невеста, — говорит она с горечью, которая так и сочится с кончика ее языка. — А этот взгляд, — кивок в сторону картины в руках, — вам удалось передать его идеально…

У обочины стоит красивый небесно-голубой автомобиль, и моя незнакомка… теперь уже знакомка, если быть точной, стремительно распахивает водительскую дверь и садится за руль. Портрет Марка занимает место на пассажирском сидении…

Смотрю им вслед и сердце сиротливо сжимается.