Тот, кто держит за руку

Глава 16.

После ухода Вероники я как будто бы прирастаю к полу, оглушенный и раздавленный: я и не думал, что расставание с ней, будет ощущаться почти так же болезненно, как ампутация… Думал, почувствую облегчение, когда мне больше не придется притворяться влюбленным в нее, но ощущал только тупую и мучительную пустоту на месте своего сердца. Ведь я знал Веронику столько лет, столько лет она была в первую очередь моим другом и наперсником, что нынешняя… размолвка? разлука? ссора? — не знаю, как точно обозначить то, что между нами произошло — только это нечто сделало меня враз донельзя одиноким и потерянным, словно я отсек последнее, что связывало меня с прежней жизнью.

И все ради чего?

Почти зло смотрю на все так же безучастное к страстям человеческим тело на больничной койке: ему, этому едва дышащему телу в окружении больничной аппаратуры, наплевать на мою, Маркову, жизнь, на то, что я ради… него (да, следовало это уже признать и перестать обманывать самое себя) перекроил мало того, что все свое идеально-гладкое существование, так и переписал себя самого. Чувствую, как меняюсь, медленно, но неизменно меняюсь, и я не был даже уверен, хороши ли будут эти внутренние изменения или нет.

И все ради кого?

Кто ты такая, Ханна Вебер? — в сердцах вопрошаю я, сжимая кулаки. — Кто ты такая, что даешь себе право влиять на мою жизнь… Я даже не знаю тебя! — насмешливо кидаю я, и однобокая язвительная полуулыбка кривит мое осунувшееся лицо. — Не знаю, что ты любишь есть по утрам, предпочитаешь ли куриные наггетсы или ты и вовсе вегетарианка? Любишь ли спать допоздна или встаешь вместе с птицами и напеваешь во время работы? Да я ничего о тебе не знаю. Даже твой цвет глаз до сих пор загадка для меня…

Все это звучит скорее, как яростное обвинение, как горький, жестокий укор, как давняя боль, наконец-то нашедшая себе выход. «Открой глаза и дай мне понять, что в тебе такого особенного. Я хочу знать, кто и почему перевернул всю мою жизнь вверх тормашками!»

Я так стремительно проношусь по коридорам больницы, что даже пугаю медсестер, испуганными стайками разбегавшимися с моей дороги, потом я в том же накрученном состоянии добираюсь до дуплекса семейства Вебер и оголтело колочу в его двери.

Боль в саднящих костяшках даже приятна, и я молочу в дверь еще отчаяннее, так что Мелисса, вдруг распахнувшая эту самую дверь, воззряется на меня рассерженными, перепуганными глазами:

Ты совсем обалдел, что ли? — кричит она на меня, меча глазами молнии. — Зачем ты разносишь нашу дверь? Совсем крыша поехала…

Не обращая внимания на грубость Мелиссы, я вваливаюсь в маленькую прихожую и с ходу восклицаю:

Расскажи мне о своей матери! Хочу знать, какой она человек…

Что? — гнев на лице девочки сменяется недоуменной ухмылкой. — Да ты точно того, — она крутит пальцем у виска, — сбрендил… С катушек слетел!

Расскажи мне! — хватаю ее за плечи и встряхиваю, словно фруктовое дерево.

Теперь лицо Мелиссы делается белым и испуганным.

Что, по-твоему, я должна тебе рассказать? — орет она, упираясь двумя ладонями в мою грудь и пытаясь отпихихнуть меня от себя. — Ты, больной придурок, отпусти меня, слышишь?

Я еще секунду пристально смотрю в ее прищуренные злые глаза, зрачки в которых напоминают два отточенных смертоносных лезвия, а потом разжимаю пальцы. Мелисса стремительно отскакивает от меня, потирая руками саднящие плечи.

Расскажи мне, — снова повторяю я, уже без прежнего ожесточения. — Расскажи, прошу тебя!

Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! — лицо девочки тоже смягчается, и она растерянно машет головой, будто человек, в голове которого все перемешалось и этой встряской можно расставить все по своим местам. — Что ты вообще хочешь услышать?

Просто расскажи мне о ней…

Что я должна тебе рассказать?!

Расскажи, к примеру, что она любит есть, — пожимаю плечами. — Какой шоколад любит… Молочный… горький… Какой у нее любимый цвет… Все, что прийдет тебе в голову. Любую мелочь!

Мелиса продолжает мотать головой и смотрит на меня с отчетливо читаемым выражением «да по тебе психушка плачет», так что я сам начинаю осознавать, каким придурком я, должно быть, ей сейчас представляюсь. Но я не может просто так отступиться… Я должен узнать, кто такая Ханна Вебер.

Нет, она не любит молочный шоколад, — произносит Мелисса, все еще с опаской посматривая на меня. Похоже, она решила, что с психами надо быть терпеливой и ради собственного благополучия выполнять все их безумные просьбы. — А еще она не любит смазливых придурков, которые слишком много о себе мнят, — добавляет она многозначительно.

И я против воли расслабляюсь, сжимая пальцами тонкую переносицу.

В таком случае, наверное, хорошо, что я не смазливый придурок, — произношу я устало — сильные эмоции выкачали из меня все силы. — Могу я присесть, пожалуйста?

Она нехотя отступает, давая мне пройти на кухню — мешком падаю на один из высоких стульев.

Вообще-то ты и есть смазливый придурок, Марк! — встает она в дверном проеме со сложенными на груди руками. — В чем вообще твоя проблема? Ты как чертова граната с выдернутой чекой: никогда не знаешь, когда ты рванешь…

Это сравнение кажется мне настолько забавным, настолько вообще не про меня сказанным, что я начинаю тихо посмеиваться. Может быть, даже истерически…

Вот, я же говорила, что у тебя крыша поехала! — констатирует девочка, причудливо вскидывая тонкую бровь. — Может, пропишешь сам себе Ксанакс, приятель? Тебе он точно не помешает.

Ее слова смешат меня еще больше и я утыкаюсь лицом в ладони.

Может, у меня и правда крыша поехала, — покорно соглашаюсь я, — а я и не знаю об этом… Так чаще всего и бывает. Но, знаешь, даже безумцам нужны друзья, Мелисса, — выжидательно смотрю на свою собеседницу. Та удивленно вскидывается, подобно взъерошенному воробью, и говорит:

Я точно не твой друг.

Правда? — насмешливо прищуриваю свои голубые глаза.

Абсолютная и бесповоротная, — упрямо заявляет девчонка, тоже посмеиваясь.

Я тяжело вздыхаю: не потому, что верю ей — мы оба знаем правду — а потому что устал от бесконечной неопределенности, в которую сейчас превратилась моя жизнь.

Так и быть, мой дорогой недруг, — с улыбкой обращаюсь я к Мелиссе, — расскажи мне о своей матери… Любое, что придет тебе в голову.

Обычно я не рассказываю своим недругам о своих родных, — начинает девочка с ухмылкой, — но ради тебя, так и быть, сделаю исключение. Итак… — она на секунду задумывается, — моя мама, она… хорошая, будь ты неладен, Марк! Я не знаю, она просто моя мама… Она… она любит нас с Ёнасом, она любит гулять с нами в парке, особенно весной, когда расцветают тюльпаны и нарциссы, любит… рисовать. Я показывала тебе ее картины?

Отрицательно машу головой.

На самом деле правильнее было бы сказать, «она любила рисовать»… Последние пару лет она забросила живопись, говорит, что утратила вдохновение, — Мелисса задумчиво хмурит лоб. — Мне нравилось смотреть, как она рисует… Бывало я вся перепачкивалась в краске, и мама тащила меня, визжащую и упирающуюся, умываться и переодевать одежду, но мне нравилось ходить чумазой: мне казалось, что тогда я похожа на голдинговскую дикарку, охочущуюся на дикого кабана.

Ты и есть маленькая дикарка, — произношу я с улыбкой. — Это мне в тебе и нравится. — И пока Мелисса смущенно пожимает плечами, добавляю: — Я бы хотел увидеть картины твоей матери. Они у вас в доме?

На чердаке.

Почему не в доме на стенах?

Мама считала, что ничего достойного у нее так и не вышло… А мне нравилось. — Девочка снова о чем-то задумывается, и я, полный странного нетерпения, говорю ей:

Ты покажешь мне ее картины? — Что может сказать о человеке больше, чем его собственное творчество, думаю я про себя. Наконец-то я проникну в тайны Ханны Вебер!

Если хочешь, — буднично отзывается Мелисса, и мы отправляемся на чердак, где под плотным покрывалом у стены сложены десятка два разнообразных холстов… и мы с Мелиссой, сдувая толстый слой пыли, приступаем к просмотру давно погребенных в небытие картин.

С чердака мы возвращаемся уже в сумерках, когда изрядно возбужденный всей этой суетливой возней с холстами Ёнас начинает жаловаться на голод; Мелисса делает ему бутерброд и велит идти чистить зубы.

Сами мы пристраиваем отобранные полотна в спальне Мелиссы — мы уговорились развесить их на стенах, заменив репродукции известных художников, развешанные по всему дому. Зачем такой красоте пылиться на чердачных задворках, ведь у Ханны прекрасные, светлые картины, от которых даже дух захватывает… В основном это пейзажи, но есть и портреты, которые, признаюсь честно, нравятся мне больше всего. Нет, я не оцениваю их стилистически, как это сделал бы на моем месте профессионал — я далек от искусства — я смотрю сердцем — и сердцу нравятся умиротворяющие полотна Ханны Вебер. Они именно такие, думается мне, какие, будь у меня талант, я и сам взялся бы изображать…

Вашего отца опять нет дома? — спрашиваю я девочку, когда Ёнас убегает в ванную, и тут же замечаю, как ее улыбка схлопывается, словно створки раковины.

Я же говорила, он работает в ночном клубе.

В каком? — начинаю допытаться я.

Тебе зачем? — встает в позу маленькая фурия.

Может быть, я хочу потусоваться там с друзьями…

А у тебя есть друзья, кроме меня?! — ерничает девчонка.

Вот ты и попалась! — вскидываю руку в победном жесте. — Ты наконец призналась, что мы с тобой друзья.

Сильно не обольщайся, — Мелисса устало падает на диван. — А отец работает в «Адской колеснице» на Земмельманнштрассе… Передавай ему там привет от меня!

Обещаю именно так и сделать, а потом долго сижу в машине, решая отправиться ли мне домой и лечь наконец то спать, или все-таки действительно навестить Маттиаса, так сказать, в его естественной среде обитания. Ехать домой на самом деле совсем не хочется…

Ночной клуб «Адская колесница» оказывается небольшим, хмурого вида зданием, музыкальная вибрация из недр которого отдается прямо на вымощенный плиткой тратуар, заполненный визжащей и хихикающей молодежью. Огромная, неоновая вывеска изображает что-то вроде той самой адовой колесницы, как ее понимает, должно быть, сам хозяин заведения, и два самого недоброжелательного вида субъекта, возвышающихся у входа, словно верные церберы, идут дополнением к этой самой «колеснице»…

Я пожалел о своей импульсивной затее еще по дороге сюда, и теперь лишь утверждаюсь в собственной глупости: приехать сюда было пустой тратой времени. Я вообще не люблю такие места, а это конкретное заведение так и вовсе неприятно мне. Должно быть, я перерос период ночных клубов и громкой музыки… И я уже собираюсь было развернуться и вернуться в свой автомобиль, когда один из «страшных» парней вдруг окликает меня:

Эй, парень, ты заходишь или так и будешь торчать посреди улицы?

Этот окрик придает мне решимости и я быстро произношу:

Вообще-то я ищу Маттиаса, Маттиаса Вебера, знаете такого?

Оба парня молча переглядываются, а потом второй, тот что со скошенным носом, отвечает мне:

Так Маттиас уже с месяц, как здесь не работает, — посмеивается он многозначительно. — Его Ленни на другую работенку пристроила… чтобы ночью, должно быть, было кому греть ее уютненькую постельку.

Оба парня громогласно хохочут: им, в отличии от меня, шутка вполне понятна.

Извините, — вклиниваюсь я в поток их веселого хихиканья, — а кто такая Ленни? Я думал, жену Маттиаса зовут Ханной…

Ханной? Не, впервые слышу, — отзывается один из громил с недоумением, но второй, двинув ему локтем в бок, жизнерадостно произносит:

Так то жена его, верно, а я говорю о Ленни, полюбовнице его. Они уже больше года вместе… Тут все об этом знают.

Заметив удивление на моем лице, оба здоровяка снова разражаются заливистым, богатырским хохотом.

Че, не знал? — интересуется один из них. — Ну ты и лох. А кем ты будешь Маттиасу? Дружбан, что ли?

Мы с ним соседи, — удается пролепетать мне, абсолютно обескураженному услышанной новостью. — Он как-то приглашал меня на кружку пива… Вот я и… — в мыслях полная дезориентация: у Маттиаса — любовница! — Извините, я, пожалуй, пойду… — устремляюсь к своей машине с единственной мыслью в голове: «Неужели именно об этом и знает Мелисса? Неужели она знает, что ее отец больше года обманывает ее мать?» Мне становится так обидно и больно как за саму девочку, так и за ее мать, что я едва удерживаюсь, чтобы снова не поехать к Мелиссе и не выяснить у нее, действителньно ли она знает об измене своего отца.

Вот почему Маттиас кажется таким равнодушным и отстраненным по отношению к своей жене, думается мне с внезапным озарением, вот почему он был бы рад избавиться от ее ребенка… и вот почему Мелисса имела на него «рычаг давления»: девчонка определенно прознала его постыдную тайну и шантажировала ее отца. Несмотря на всю кажущуюся мерзость данной ситуации, я улыбаюсь: я рад, что дочь смогла поставить прелюбодея на место, что она задала ему перца. Так ему, мерзкому лгуну!

Решаю завтра же поговорить об этом с Мелиссой и возвращаюсь домой хотя и взвинченный, но до странности… счастливый? радостный? Довольный? — да, именно так… Потом ложу голову на подушку и засыпаю почти мгновенно. Мне снится Ханна с палитрой в руках и с улыбкой на бледном лице… Улыбается она мне. Приятное очарование этого упоительного сна прерывает неумолчная мелодия смартфона, который я почти готов швырнуть о стену:

Алло, — отзываюсь я полусонно. — Говорите, я слушаю…

Сначала до меня доносятся только тихие, заглушаемые расстоянием надрывные полувсхлипы и тревожная тишина между ними…

Алло? — повторяю я обеспокоенно. — Кто это?

Тишина взбухает, полнится, а потом лопается еле слышным:

Мама очнулась. — И я в изумлении роняю трубку на кровать.

17 глава. Ханна

Часть вторая.

Ханна.

«От сердца к сердцу есть невидимая дорога».