Твоя навеки

Глава 1

Я закрываю глаза и вижу плодородные равнины Аргентины. Нигде на земле больше не найти таких мест. Линия горизонта простирается на многие мили, и ничто не нарушает ее. Бывало, мы сидели на верхушке нашего дерева омбу и наблюдали, как солнце исчезает за горизонтом, щедро заливая аргентинскую пампу медово-золотым светом.

Когда я была ребенком, то не осознавала, в какой политический хаос погружена страна. Это были дни изгнания генерала Перона. Правившие страной в 1955—1973 годах генералы, словно неумело играли в какую-то детскую игру. То были темные дни партизанских войн и террористических актов. Но Санта-Каталина, где располагалось наше ранчо, оставалась маленьким оазисом мира, далеким от восстаний и репрессий, которые происходили в столице. С верхушки нашего волшебного дерева мы с любовью взирали на мир, где царили вечные ценности, где было место игре в конное поло, прогулкам верхом и устройству барбекю в солнечные летние дни. Только вид стражников напоминал, что где-то рядом, на нашей границе, возможны волнения.

Мой дедушка, Дермот О'Двайер, никогда не верил в магическую силу дерева омбу. Не то чтобы он совсем не был суеверным, иначе не прятал бы свой ликер каждый вечер в новом месте, обманывая гномов. Просто он не понимал, как дерево может быть наделено какой-то силой. «Дерево есть дерево, и этим все сказано», — бывало, говорил он с характерным ирландским акцентом. Но он не родился в Аргентине. Как и его дочь, моя мать, дедушка был чужаком на этой земле, не желая следовать ее обычаям. Он не хотел, чтобы его хоронили в семейной могиле. «Я от земли, и в землю вернусь», — любил повторять он. Поэтому, когда пробил час, дедушку похоронили на равнине все с той же бутылкой ликера (я полагаю, он по-прежнему хотел перехитрить гномов).

Думая об Аргентине, я не могу не вспомнить то дерево, мудрое, всезнающее, как оракул. Теперь я знаю, что нельзя вернуть прошлое, но то дерево хранит в соке своей листвы, в каждом движении своих ветвей все тайны вчерашнего дня, все надежды, которые питали день завтрашний. Как камень посреди бурного течения реки, то дерево осталось нерушимым, в то время как все вокруг изменилось.

Я покинула Аргентину летом 1976 года, но, пока бьется мое сердце, буду всем своим существом ощущать ее зеленые равнины, хотя с тех пор утекло много воды. Я выросла на семейном ранчо, которое по-испански называли сашро. Санта-Каталина располагалась в той обширной части восточного региона, который именуют пампой. Она напоминает имбирное ореховое печенье. Вы можете обозревать землю на много миль вокруг. Равнину, засушливую летом и зеленую в зимние месяцы, пересекают прямые длинные дороги. В годы моего детства они были не более чем наезженой колеей.

У въезда на наше ранчо красовалась написанная большими черными буквами вывеска «Санта-Каталина», которая раскачивалась на осеннем ветру. Дорожка к дому была длинной и пыльной. По обе ее стороны росли клены, посаженные еще моим прадедушкой Гектором Соланасом. Он построил этот дом в конце девятнадцатого века. В этом доме выросла я. Выполненный в типично колониальном стиле, с плоской крышей и внутренним двориком, он был выкрашен в белый цвет. По обоим внешним углам высились башни: в одной из них размещалась спальня моих родителей, а в другой — комната моего брата Рафаэля. Поскольку он был первенцем, то ему досталась самая красивая спальня.

Мой дедушка, которого тоже звали Гектор, решил усложнить всем жизнь, поэтому у него появилось четверо детей: Мигель, Нико, Пако (мой отец) и Александро. Все они построили себе по собственному дому, когда выросли и женились. У всех были дети, но я проводила большую часть времени в доме Мигеля и Чикиты, играя с их детьми Санти и Марией. Я любила их больше всех. Дома Нико и Валерии, Александро и Малены тоже были открыты для нас в любое время дня и ночи, но в том доме я проводила столько же времени, сколько и в своем родном.

В Санта-Каталине дома были построены среди пампы. Их разделяли лишь деревья: сосны, эвкалипты, тополя, высаженные так, чтобы создавалась видимость парка. Перед каждым домом была широкая терраса, где мы любили сидеть и смотреть на расстилавшиеся перед нами огромные невозделанные поля. Когда я впервые попала в Англию, меня восхитили загородные дома, с их садами и аккуратными живыми изгородями. Моя тетя Никита была большой поклонницей английских садов, поэтому пыталась перенести в Санта-Каталину заокеанскую культуру, но это было практически невозможно. Клумбы терялись среди огромной территории и выглядели нелепо. Моя мама сажала бугенвилеи и гортензии и повсюду вывешивала горшки с геранями.

Санта-Каталина была окружена полями, которые были просто-таки наводнены пони: мой дядя Александро разводил их и продавал в другие страны.

Я помню бассейн на искусственном холме, усаженном по краю кустарниками и деревьями, а еще теннисный корт, на котором мы собирались все вместе. Гаучо присматривали за пони. Они жили в домах на фермах, которые называли ранчо. Их дочери и жены служили горничными в нашем поместье: они готовили еду, убирали в комнатах и ухаживали за детьми. Я помню, что моей самой горячей мечтой была мечта о летних днях, потому что они продолжались от середины декабря до середины марта. В течение этих месяцев мы не покидали Санта-Каталину. Мое сердце всецело принадлежит тому волшебному времени.

Аргентина — католическая страна. Но никто здесь не был столь истовой католичкой, как моя мать, Анна Мелоди О'Двайер. Дедушка О'Двайер был религиозен в разумных пределах, не таким набожным, как моя мама, которая видела в соблюдении приличий главную жизненную цель. Она умела приспосабливать веру к своим нуждам. Их споры с дедушкой об истинном значении воли Божьей длились часами и заставляли нас прислушиваться к их разговорам. Мама верила, что все в руках Всевышнего. Если у нее была депрессия, это означало, что она наказана за грех, а если мама переживала счастье, то знала, что награждена за смирение. Когда я создавала для нее проблемы — а у меня это, кажется, получалось делать с завидной регулярностью — она воспринимала это как наказание, за то, что плохо воспитывала свою дочь.

Дедушка О'Двайер обвинял маму в инфантильности, говоря, что она не хочет принимать ответственность за свою судьбу.

— Только потому, что сегодня ты хандришь, вовсе не значит, что Бог испытывает тебя, Анна Мелоди. Ты хандришь, потому что так тебе сегодня удобно смотреть на жизнь.

Он любил повторять, что здоровье — это дар Божий, а счастье — дар земной. Он утверждал, что мы сами вольны выбирать себе путь. Для него бокал вина мог быть наполовину пустой или наполовину полный, — как посмотреть. Все зависело от того, как ты настроен. Мама считала подобные речи святотатством. Как только она слышала слова дедушки, ее лицо розовело от возмущения. Он никогда не упускал случая напомнить ей об их противоречиях, получая удовольствие от споров.

— Делай со мной, что хочешь, но чем быстрее ты перестанешь вкладывать в уста Господа свои слова, тем счастливее ты себя почувствуешь.

— Пусть Бог дарует тебе прощение, отец, — запинаясь, произносила мама, и ее щеки окрашивались в тон ее волос цвета заката.

У мамы были великолепные волосы. Длинные рыжие локоны, как у Венеры Боттичелли, но сходство было неполным, потому что мама никогда не выглядела такой романтической. Она всегда была или чем-то озабочена, или рассержена. Дедушка любил рассказывать о том единственном времени, когда она была свободна как птица. Она бегала вокруг Гленгариффа, их дома в Южной Ирландии, босиком, как вольный зверь, и в ее глазах пылал огонь. Дедушка сказал, что ее глаза были голубыми, но иногда казались серыми, как небо в облачный день, когда солнце пробивается сквозь низкие тучи. Мне это сравнение показалось необычайно поэтическим. И еще он сказал мне, что мама любила бегать по холмам.

— В такой небольшой деревушке никто не мог бы потеряться, тем более столь живая девочка, какой была Анна Мелоди О'Двайер. Но однажды ее не было много часов. Мы обыскали все холмы, мы кричали и звали ее, но потом нашли ее под деревом у ручья. Она играла с дюжиной лисят, на которых случайно наткнулась. Анна знала, что ее будут искать, но не могла заставить себя уйти. Лисята остались без матери, и она плакала над ними.

Когда я спросила, почему мама изменилась, он ответил, что жизнь иногда заставляет нас испытать большие разочарования.

— Я вижу огонь, грозу в ее глазах, но я не вижу в них солнца.

Мне было очень любопытно, в чем она так разочаровалась.

А мой отец был романтической фигурой. У него были пронзительно синие глаза, а уголки губ изгибались, даже когда он не улыбался. Его называли сеньор Пако, и все на ранчо уважали его. Папа был высокий, стройный и густо поросший волосами. Правда, не настолько, как его брат Мигель (тот вообще был похож на медведя и такой темнокожий, что его называли индейцем). Папа был более светлокожим, как мама, и таким красивым, что Соледад, наша горничная, часто вспыхивала румянцем, когда прислуживала нам за столом. Однажды она призналась мне, что не может смотреть ему прямо в глаза. Папа воспринимал это как знак полной покорности. Я не могла сказать ему правду: что он очень нравится Соледад, потому что она не простила бы мне этого. Она не часто сталкивалась с отцом, поскольку ведение дома было маминой обязанностью, но Соледад все равно ничего не пропускала.

Чтобы понять, какой представлялась Аргентина иностранцу, я должна вернуться к тому времени, когда была еще ребенком и ехала в запряженной лошадью повозке. Дедушка О'Двайер комментировал все происходящее. Он говорил о людях. Аргентина была завоевана испанцами в шестнадцатом веке и управлялась наместниками испанской короны. Независимость была отвоевана дважды, 25 мая и 9 июля 1816 года. Дедушка любил повторять, что дважды отмечать праздник в характере аргентинцев. «Они всегда хотят сделать все лучше других», — ворчал он. Может, он был прав, потому что главный проспект в Буэнос-Айресе, Авеню 9 Июля, самый широкий в мире. Когда мы были детьми, то очень гордились этим фактом.

В конце девятнадцатого века тысячи европейцев, в основном из Северной Италии и Испании, эмигрировали в Аргентину, чтобы осваивать богатые земли пампы. Именно в то время сюда прибыли мои предки. Гектор Соланас был главой клана. Прекрасный человек. Если бы не он, то нам не суждено было бы увидеть дерево омбу, как и равнину, похожую на имбирное ореховое печенье.

Вспоминая ту равнину, напоенную ароматами, я вижу загорелые лица гаучо, и сквозь пелену лет всплывают картины, которые в основном и сформировали мое мировосприятие. Гаучо как романтический символ Аргентины. Исторически они были вольными людьми, которых называли «местицо», индейско-испанского происхождения. Их считали отщепенцами, они не подчинялись законам и жили там, где паслись огромные стада коров и лошадей, — на бескрайних просторах пампы. Гаучо использовали лошадей, чтобы загонять коров. Кроме того, они занимались торговлей, чтобы раздобыть матэ и табак, и это сулило очень большие прибыли. Конечно, я имею в виду то время, когда еще говядина не стала основной статьей экспорта. Теперь матэ — это традиционный травяной чай, который пьют из богато декорированной бомбипьи. Считается, что к матэ легко пристраститься, а по словам наших горничных, он помогает при лишнем весе.

Жизнь гаучо проходит в седле. Наверное, никто в мире не сравнится с ними в мастерстве управлять лошадьми. В Санта-Каталине гаучо были колоритной частью местного пейзажа. На них нельзя было не обратить внимания хотя бы из-за яркости наряда. Они носили бомбаччас — мешковатые брюки, которые на щиколотках застегивались на пуговицы и заправлялись в сапоги. Вокруг талии гаучо повязывали шерстяной кушак, а поверх него — жесткий кожаный ремень — rastra. Он украшался серебряными монетами, но гаучо использовали его не только для красоты — rastra поддерживал в тонусе спину во время длительных переездов. У них был и нож, facon, который предназначался для разных целей: им кастрировали животных, обрабатывали шкуры, им защищались, с его помощью ели. Дедушка О'Двайер как-то заметил, что наш главный гаучо, Жозе, мог бы выступать в цирке. Отец пришел в ярость от шутки дедушки и поблагодарил Небеса, за то, что дедушка не знал испанского.

Гаучо отличались весьма крутым нравом. Они прочно вошли в историю аргентинской культуры, о них сложено немало песен, написано стихотворений и романов. Лучшим из такого рода произведений можно считать эпическую поэму Мартина Фиэйро, которая так и называется «Гаучо». Нас заставляли учить большие отрывки из нее еще в школе. Время от времени мои родители принимали у себя на ранчо иностранных гостей, и гаучо устраивали для них феерическое представление: родео, укрощение необъезженных лошадей и бешеные скачки с лассо, которые свистели в воздухе, словно какие-то демонические змеи.

Жозе научил меня играть в поло. Это было редкостным явлением для девочек, и мальчишки терпеть меня не могли, за то, что я играла лучше их. Вообще, разве девочке положено быть хоть в чем-то лучше мальчика?

Мой отец гордился тем, что аргентинцы были признаны лучшими в мире игроками в поло, несмотря на то, что игра появилась в Индии, а в Аргентину ее завезли англичане. Наша семья часто отправлялась на важные соревнования, которые проводились в Палермо с октября по ноябрь. Я помню, что мои братья и кузены использовали это время, чтобы познакомиться с девушками, и делали это даже во время мессы. Служба проходила в городе, но мало кто обращал внимание на слова священника, ибо молодые люди были слишком заняты разглядыванием друг друга. У нас в Санта-Каталине в поло играли круглый год. Работники на конюшнях ухаживали за пони, тренировали их, так что нам достаточно было дать им знать, что мы собираемся поиграть, и тут же оседланные пони стояли в тени эвкалиптовых деревьев, негромко пофыркивая и ожидая нашего прихода.

В те дни, в 1960-е годы, Аргентина переживала разные потрясения: инфляцию, безработицу, взлет преступности, социальные беспорядки и всеобщий упадок. Но так было не всегда. В первой половине двадцатого столетия Аргентина была процветающей страной благодаря экспорту мяса и пшеницы, на чем сделала свое состояние моя семья. Аргентина была самой богатой страной Южной Америки. Это был золотой век изобилия, роскоши и элегантности. Мой дедушка Гектор Соланас обвинял в упадке президента Хуана Доминго Перона, беспощадного и коварного, свергнутого в 1955 году после вмешательства военных. Перон и его окружение до сих пор остаются такой же горячей темой для обсуждения, как и много лет назад, в ту пору, когда он был диктатором. Этот человек вызывает у людей либо пылкую любовь, либо горячую ненависть, но никак не равнодушие.

Перон, который получил власть, заручившись поддержкой военных, стал президентом в 1946 году. Он был представительным, харизматичным и умным. Вместе с женой, красивой и чрезвычайно амбициозной Евой Дуартэ они представляли миру великолепный пример нарушения всех устоев и традиций, ведь в Аргентине считалось, что элита должна принадлежать к «старой» семье. Перон же был неродовитым, из маленького городка, а она росла в сельской глуши в беспросветной нищете и была незаконнорожденным ребенком — настоящая Золушка на современный лад.

Гектор сказал, что власть Перона поддерживалась рабочим классом, преданность которого он всячески культивировал. Дедушка жаловался, что Перон и его жена Эвита приучили пролетариат к тому, что можно жить на пособия, а не на заработанное собственным трудом.

Они забирали богатство у сильных мира сего и раздавали его бедным, введя тем самым страну в кризис. Эвита прославилась своим популизмом: так, она заказала тысячи пар сандалий, традиционно предпочитаемых в рабочей среде, раздала их бедным, а потом отказалась оплатить счет, просто поблагодарив несчастного промышленника за щедрый «подарок» неимущему народу.

Среди рабочих Эвита пользовалась необыкновенной популярностью. Ее буквально боготворили, она считалась святой. Моя бабушка Мария-Елена Соланас рассказала захватывающую историю о том, как она отправилась в кино со своей кузиной Сюзанной. Как всегда перед началом сеанса на экране появилось лицо Эвиты, и Сюзанна прошептала бабушке на ухо, что Эвита, похоже, осветлила волосы, чтобы стать блондинкой. По окончании фильма кузину моей бабушки затащила в дамский туалет толпа разъяренных женщин, которые обрезали ей волосы. Такова была сила любви народа к Эвите Перон — она доводила людей до неистовства.

Однако, несмотря на популярность в низших кругах, элита страны считала ее обыкновенной шлюшкой, которая телом проложила себе дорогу из нищеты на самый верх, где она заняла место самой богатой и знаменитой женщины. Правда, таких было меньшинство, потому что, когда в 1952 году, в возрасте тридцати трех лет, Эвита умерла, на ее похороны собралось два миллиона людей. Римский Папа получил просьбу от горячих поклонников Эвиты причислить ее к лику святых. Ее тело было забальзамировано испанским доктором Педро Арой. Тело Эвиты несколько раз тайно перезахороняли (опасаясь, что могила станет местом культового поклонения), пока не было решено упокоить Эвиту Перон с миром рядом с ненавидимыми ею олигархами на красивом кладбище Ля Реколета в Буэнос-Айресе, что и было сделано в 1976 году.

После того как Перон бежал из страны, правительство менялось бесконечное число раз. Как только оно начинало проводить неугодную военным политику, армия отстраняла правящих чиновников от руля. Мой отец сказал, что военные меняют правительство еще до того, как оно получает шанс проявить себя. Папа поддержал их политику единственный раз, когда в 1976 году генерал Видела «разобрался» с Исабелитой, второй женой Перона, которая взяла на себя полномочия президента после смерти мужа, вернувшегося в страну в 1973 году.

Когда я спросила отца, как вышло так, что военные получили почти неограниченную власть, он объяснил мне, что истоки происходящего следует искать в истории, ведь именно испанские военные завоевали Латинскую Америку в шестнадцатом веке. «Представь, что старшим школьникам для поддержания дисциплины дали в руки оружие», — сказал он, и мне как ребенку его объяснение показалось имеющим смысл. Действительно, кто могущественнее военных? Я не знаю, как моей семье удалось удержаться на плаву при всех тех резких переменах и репрессиях, однако она всегда проявляла чудеса изворотливости, чтобы оставаться в тени, поддерживая «правильную» политику при любом правительстве.

В то опасное время похищение детей было серьезной угрозой такой семье, как наша. В Санта-Каталине было полно охранников. Но для нас, детей, присутствие на ранчо людей, нанятых защищать нас, было такой же частью жизни, как Жозе и Педро, поэтому мы никогда не ставили под сомнение необходимость этой меры. Охранники бродили по территории, и их толстые животы едва не вываливались из-за ремня брюк хаки, а густые усы, казалось, подергивались на жаре. Санти любил гримасничать, изображая их походку и манеры: одна рука на бедре, где висит пистолет, а другая почесывает пах или стряхивает пот со лба. Не будь они такими толстыми, то выглядели бы устрашающе, а так... Они были для нас объектом постоянных насмешек. Нам всегда хотелось посмеяться над ними.

В школу нас тоже сопровождали. Дедушку Соланаса уже пытались похитить, поэтому отец настаивал, чтобы в городе мы всегда находились под присмотром телохранителей. Моя мама пришла бы в восторг, если бы вместо дедушки Соланаса выкрали дедушку О'Двайера. Я очень сомневаюсь, чтобы за него заплатили бы выкуп. Однако... Пусть помогает Бог тому глупцу, который вздумал бы похитить дедушку О'Двайера!

В школе дети в окружении телохранителей тоже были обычным зрелищем. Я помню, что во время перерывов любила флиртовать с ними. На полуденной жаре они, бывало, толпились у школьных ворот, рассказывая друг другу истории о девушках и пистолетах. Если бы кому-то и пришло в голову выкрасть ребенка, то эти бездельники заметили бы это последними. Им нравилось болтать со мной. Мария, сестра Санти, всегда отличавшаяся осторожностью, пыталась вернуть меня на игровую площадку. Но чем больше она суетилась, тем более вызывающим становилось мое поведение. Однажды за мной приехала мама, так как наш водитель Джакинто заболел, так вот, она едва не потеряла сознание, услышав, как охранники приветствуют меня по имени. А когда Карлито Бланко подмигнул мне, я думала, что маму хватит удар, потому что ее лицо стало пунцовым, как зрелый помидор. После этого случая перерыв перестал быть для меня временем веселья. Мама поговорила с мисс Сарой, и мне запретили околачиваться возле школьных ворот. Она сказала, что охранники — это «простой люд», а я не должна разговаривать с теми, кто не принадлежит к нашему классу. Когда я стала старше и дедушка О'Двайер поведал мне о некоторых семейных историях, я поняла, насколько смешно звучали эти нравоучения из уст мамы.

Я не понимала охватившего всех страха по поводу так называемой «грязной войны», начатой военными против любого, кто противился их власти после смерти Перона. Только спустя много лет я узнала, что политика сыграла зловещую роль и в жизни обитателей нашего любимого ранчо. Я вернулась сюда через много лет, чтобы узнать, что самые близкие мне люди были разъединены, а наш дом осквернен чужими.

Как странно складывается жизнь, как странно и непредвиденно... Я, София Соланас-Гаррисон, оглядываюсь на то время, когда мне пришлось столько всего пережить. Как же я далека от своей аргентинской родины! Необъятную равнинную пампу заменили холмы Англии, и, несмотря на их неземную красоту, я все жду, что вот сейчас они раздвинутся и моему взору предстанет бесконечная широкая равнина, освещаемая щедрым солнцем Аргентины.