Вишневая

Глава 10

Вместе с пасмурным ноябрем пришли первые заморозки. Бурая, прогнивающая листва покрылась белым налетом, асфальт напоминал больше каток, чем дорогу, а людское настроение падало вместе с температурой за окном. Оставался месяц до зачетной недели и понимание этого с каждым днем выжигало Есеню изнутри.

Как бы не пыталась она реабилитироваться после стольких пропусков в глазах преподавателей она с каждым днем опускалась все ниже и ниже. Елена Владимировна про угасающие надежды Есени выправить успеваемость (как и про факт того, что ни в какую секцию она не ходила) до сих пор не ведала ни сном, ни духом, а отцу ее будто бы было вообще наплевать. Андрей Аркадьевич слишком доверял ей, чтобы нагло соваться и контролировать успеваемость. Однако, от чувства, будто она упрямо подводила ожидания родителей, Сеню все ниже к полу придавливала угнетенность.

Уповать на то, что с первыми заморозками отпадет надобность в пробежках, не приходилось. Даня в своем решении был несгибаем, как твердый кусок свинца, его нельзя было переубедить или уговорить оставить бег до весны.

— Что ты тащишься, как раненый енот? — бодрым голосом понукал ее Миронов. — Можешь же быстрее, когда захочешь.

— А я не хочу — изнуренно просипела Есеня.

Так в это студеное воскресное утро, когда на горизонте только начал разливаться алый рассвет, ее вытянули из кровати ни свет ни заря и заставили тащиться в местный парк, чтобы размять закоченевшие мышцы. Вишневецкая хоть и видела в этом попытки Миронова отыграться на ней за все пропущенные пары, возражать ему не решилась.

Легкие изнутри задубели от непривычного холода, покрылись колким инеем и не позволяли спокойно дышать. Есени не хватило и на двадцать метров, чтобы не запыхаться и поспеть за Даней, выдерживая его издевательский темп. Хорошо было олимпийскому призеру держать марку, в особенности на фоне Сени, которая в любой момент готова была капитулировать и бессильно грохнуться на скользкий асфальт от усталости.

После той дурацкой истории с ее братом заводить диалог на эту тему Даня не стал, да и вообще предпочел не распространяться больше о глубоких познаниях в медицине. С ним Есене вообще с тех пор стало как-то легко, когда он добровольно вклинился куда-то среди личного и там пожелал остаться. Теперь он мог невзначай интересоваться самочувствием Пашки или с такой же виртуозной легкостью уводить тему в обсуждение музыки или погоды. С ним стало просто, и это не могло не радовать.

— Ты и на опорном прыжке такая же медленная была, — усмехнулся Миронов и нехотя снизил темп с неторопливого бега на быструю ходьбу.

— Вот только давай без опорных прыжков, а?

Он ходил по тонкому льду. И хоть с прошлого разговора Есеня успела отпустить всю ситуацию, поднимать эту тему вновь она не собиралась. Даня примирительно поднял руки и замолчал.

Поводов гордиться своим гимнастическим прошлым у Вишневецкой было немало, но и поводов его забыть было предостаточно. Лет восемь назад на соревнованиях, когда практичная маман так нагрузила ее дорожную сумку, что мелкая и слабосильная Есеня едва волокла ее на плече, героем ситуации вновь стал Миронов, который с искренним воодушевлением выхватил поклажу из рук зеленой Сеньки и потащил ее на себе, бросив в ответ только игривую усмешку.

Она в тот момент ни опыта не имела, ни храбрости, чтобы с ним заговорить. Ее хватило лишь на то, чтобы промямлить тихую благодарность, краснея словно помидор, и поплестись вслед за Даней, формулируя в голове просьбу отдать ей сумку, чтобы не было так неловко. Среди всей гаммы человеческих эмоций больше остальных Есеня искренне ненавидела неловкость — то самое ощущение, от которого хотелось провалиться под землю, лишь бы не чувствовать этого узла из собственных внутренностей. Вспоминая те соревнования, она с трудом назвала бы хоть одно событие, от которого было бы также хреново.

В бледно-розовых предрассветных сумерках, когда на улице еще горели фонари, а звезды над головой уже гасли, едва ли насчитывался хотя бы с десяток прохожих, которым остро приспичило наведаться куда-то в такую беспардонную рань в воскресенье. Наверное, в этом была своя прелесть той части суток, когда утро еще плотно соприкасалось с ночью, а мрак мягко смешивался с теплым светом. Не трудно понять, отчего Миронов раз от раза вытягивал ее из постели еще засветло и настаивал на пробежках, пока светят еще фонарные столбы. В этом тихом уединении избавляться от остатков сна было куда приятнее, чем слепнуть под полуденным солнцем в середине дня.

— Не думала, что когда-нибудь тут еще раз окажусь.

Есеня не сразу заметила, как в холодном свете фонарей проскользнули черные тени и собрались в отдельные силуэты, стоило только тщательнее приглядеться. Два, а то и три десятка человек неуютно толпились у входа в потрепанное временами здание, которое некогда Вишневецкая посещала по четыре раза в неделю, а Миронов, наверное, и вовсе там жил.

— Может на сборы поехали, как думаешь?

Даня сохранял молчание и едва заметно играл желваками на лице, выдыхая в ответ только сизые облачка горячего пара. Таким она, кажется, видела его впервые: пальцы сжаты в кулаки до белых костяшек, а сам дышит как-то тяжело и прерывисто, словно опасаясь ненароком прервать этот долгий успокаивающий процесс. Напротив него было все прошлое и не состоявшееся будущее, напротив Миронова находилась спорт школа, некогда бывшая ему и домом, и семьей.

По тонкой корке льда зашуршал шинами брюхатый междугородный автобус, толпа перед глазами как-то в раз сформировалась в неровный строй и замерла в покорном ожидании, когда двери приветливо распахнутся и пустят в разогретый, темный салон. Когда-то Вишневецкая и сама была среди них, согревала продрогшие руки и приплясывала на месте в нетерпеливом мандраже, мечтая скорее запрыгнуть на мягкое сидение и помчаться куда-то в другой город на все выходные ради бесполезных тренировок и дружеских сходок на брусьях и матах. На лицах собравшихся царило сонное воодушевление, на плечах покоилась тяжелая поклажа с формой и сменной одеждой, и все это парадное шествие возглавлял важного вида гладковыбритый мужчина с широкой проплешиной посреди головы. Он хоть и демонстрировал всем своим видом непреклонную строгость, Есеня хорошо помнила, что человеком он был по натуре мягким и отзывчивым. Алексей Борисович Тихонов — бывший тренер когда-то подающего надежды Миронова.

— Там твой тренер, кажется, — Вишневецкая успела дважды пожаль о сказанном, когда ощутила на предплечье тяжелую руку Дани, утаскивающую с беговой дорожки, подальше в густой подлесок от в раз опостылевшего ему здания.

— Пойдем отсюда, — кажется, единственное, что она услышала от него вместо объяснений.

Он отказывался комментировать происходящее, да и вообще ровным счетом рта не открывал, пока злополучная толпа не растворилась за мягкими лапами елей, а перед глазами не осталась одна только непроглядная, смоляная темнота. И хоть явной опасности не ощущалось, в обступившем мраке леса внезапно захотелось трусливо вжать голову в плечи. Не видя толком дороги, Есеня запнулась об узловатый корень дерева. Нервы окончательно сдали:

— Да что случилось-то?

Нога отдавала злобной пульсацией до самого колена и дальше в том же темпе идти уже не позволяла. Черт, а ведь не так давно перестало тревожить растяжение.

Даня бы, верно, так и шел, не замечая потери подопечной, если бы та его не окликнула. Он замер, втянул глубоко ртом воздух и начал долго, словно стараясь себя успокоить, выдыхать. Даже в густых облаках пара от его дыхания от Вишневецкой не крылись предательски подрагивающие плечи Миронова. Впрочем, вида он пытался не подавать:

— Решил дорогу сократить, разве не видно?

Сеня ни на йоту ему не поверила.

— А если серьезно? Что тебе такого Алексей Борисович сделал, что ты от него, как от огня шарахаешься?

Ожидаемым ответом ей послужила тишина. Из Дани будто силы вместе с воздухом откачали и оставили стоять на месте оловянным солдатиком с напряженными буграми мышц, которые прорывали одежду от того рвения, с каким Миронов подавлял в себе дрожь. Есеню такое поведение не пугало, но настораживало, не позволяя просто отпустить ситуацию. Напротив, это даже подначивало напроситься на диалог. Откуда-то нашлась смелость подойти к Дане со спины и положить руку на плечо, ладонью ощущая как медленно, словно нехотя, расслабляются его мышцы.

— Почему ты не хочешь просто подойти и поговорить с ним? — осторожно спросила она.

— Потому что я повел себя, как последний кретин, — в тон ей, едва слышно ответил Миронов. — Вот почему.

Даня устало навалился на худую сосну и прикрыл на мгновение воспаленные глаза. Есеня слушала вместе с ним тишину осеннего леса, пока он вновь не решился подать голос.

— У меня после той олимпиады совсем башку от славы снесло. Я тогда реально ощутил, что чего-то стою, — он с горечью усмехнулся, сжал пальцы в кулак, — что я, блин, особенный. Однажды, когда я проебал целый месяц тренировок, я пришел в зал, преисполненный уверенности, что смогу потягаться и за золото на следующих играх. — Даня поднял на нее многозначительный взгляд, глубоко вдохнул и словно нехотя продолжил, — в тот день я раздробил себе плечо так, что собрать его смогли только в Германии, потому что наши даже прикасаться к кости не хотели. Потом были долгие месяцы восстановления, а потом моей успешной карьере пришел конец. Кого в этом винить, кроме себя?

Он умолк. Даже поводов не пытался найти, чтобы хоть как-то себя оправдать, а у чувствительной Вишневецкой под ребрами что-то с болью сжалось и заставило смотреть на него с бесконечной жалостью во взгляде.

— Ты думаешь, что подвел его, своего тренера? — бросила догадку и попала точно в цель. Его голова тихо упала на грудь. Некоторое время слышались только нечастые, глубокие вдохи.

— Ну, а сама как думаешь? — с горькой усмешкой ответил Даня. — Это же я, мудак, возомнил о себе слишком много.

Теперь все встало на свои места, теперь Есеня нашла объяснение тому, отчего Миронов так закипал на стартах с ее поврежденной ногой, откуда эти шрамы на спине. Личный опыт ударил по нему разрядом молнии в пару тысяч вольт, вырвав наружу болезненные воспоминания. Откуда же ей было знать, что он воспримет это так серьезно? Во всем случившемся тогда виновата она, Есеня, с ее глупыми обидами и бараньей упертостью.

Вишневецкая, повинуясь какому-то непонятному порыву, прижалась к Дане, шепча в раскаянии:

— Прости, ладно? Я не думала тогда, что так получится с этим растяжением и забегами. Прости.

Зачем она сделала это? Чтобы утешить? Но кого — себя или его? Есеня и сама до конца не понимала. Но вопреки всему он ее не оттолкнул, только хмыкнул что-то досадно-неловкое в ее макушку и обхватил руками в ответ. В ушах громко билось его сильное сердце, гнало по трубкам вен густую кровь, разогревало мышцы и сухожилия и безвозмездно, так легко отдавало тепло Сене.

— Только давай без соплей, ладно? — добродушно бросил Даня и крепче сжал ее дрожащие от холода плечи. — А то еще расплачешься, потечет макияж, ты разревешься еще сильнее. Я же ненавижу успокаивать людей. Особенно женщин.

— Хорошо, — шмыгнула носом Есеня, но замерзших рук отчего-то не разжала.

Впервые за долгое время единственное, что беспокоило ее на самом деле — мысль о том, как тепло рядом с Мироновым. И за этой мыслью она как-то совсем упустила из виду, что пульсация в поврежденной ноге стала лишь усиливаться и навязчиво зудеть, да и холод как-то особенно навязчиво стал обхватывать ее голеностоп.

— Вот черт!

Даня заметил это первым, отстраняясь прочь. По его лицу ощутимо полоснула тревога.

— Что? — удивленно спросила Есеня, проследила за его взглядом и оцепенела.

Под стопой, растапливая тонкую корочку льда, собиралась темная лужица крови. Видимо, от удара лопнула кожа, а она и не заметила, слишком сосредоточенная на взвинченном состоянии Миронова.

— Как ты, блин, умудрилась? — его слова прозвучали упреком, будто Вишневецкая по доброй воле решила искалечиться ему назло.

— Нечего было тащить меня через лес на буксире, — в тон ему огрызнулась Есеня.

Доковыляв до ближайшего поваленного дерева, она осторожно опустилась на ствол и принялась закатывать штанину. Напряженный Миронов присел рядом на корточки, не отводя пристального взгляда от ноги. Крупные, темные капли одна за одной скатывались из открытой раны, срываясь на промерзлую землю. При скудном освещении кровь казалась абсолютно черной, словно деготь, в котором безвозвратно перепачкался кроссовок.

— Какая же ты бедовая, — с негодованием вздохнул Даня.

Было то раздражение или своеобразное проявление беспокойства, неважно, выглядел он куда более невозмутимым, чем сама Вишневецкая, у которой от вида тонкой струйки, бесперебойно бьющей из крохотного пореза, начало вдруг предательски закладывать уши.

— Ух ты, — вполголоса, стараясь не поддаваться панике, как можно непринужденнее отозвалась она, — да тут целый фонтан.

— Наверное, попало в крупный сосуд.

За рассуждениями Даня почти упустил момент, когда Есеня начала внезапно покачиваться и тяжело хватать воздух через распахнутый рот. Голова предательски поплыла, и мир вокруг отчего-то начало слишком поспешно затягивать в темный тоннель.

— Есеня, ты в порядке?

Рука Миронова оказалась слишком горячей в сравнении с кожей на ее щеке, когда он прикоснулся к ней в надежде привести в чувства.

— Да-да, — вяло ответила она, зажмуриваясь, — просто нужно немного подышать. Сейчас подышу и станет легче.

Но легче не становилось. Под мембраной сомкнутых век снова и снова всплывали черные ленты крови, которых с каждой минутой становилось все больше. Еще никогда вид собственных ран не доводил ее до состояния настолько острой тревоги. Но отчего-то именно сегодня мысль о том, как из тела вместе с ударами сердца толчками выходит кровь, начала отрубать связь с внешним миром и поспешно погружать сознание в глухое небытие.

— Так, только давай без обмороков.

Миронов что есть силы крепко встряхнул ее за плечо, да так, что внутри что-то противно щелкнуло. Есеня встрепенулась и гулко втянула ртом новую порцию воздуха.

— Все нормально, я в порядке.

Похоже было что-то в ее лице, что совсем его не убедило. Даня наскоро расшнуровал ее кроссовок и соорудил некоторое подобие жгута, крепко стянув им ногу чуть выше пореза. Сама бы до подобного она, вполне возможно, и не догадалась, слишком погруженная в мысли о том, как не потерять сознание. Вишневецкая начала перебирать в голове все, что помогло бы отвлечься — детские стишки, считалочки, таблица умножения, — так когда-то советовала ее тренер. Но, в конечном счете, сосредоточиться удалось только на самом Миронове, который без особых усилий сгреб ее тело на руки и пошел в сторону беговой дорожки. Чертов герой дня. Если опустить тот неудобный факт, что причиной ее травмы являлся он сам.

— Ты не говорила, что боишься вида крови, — заметил он.

Его лицо оказалось в опасной близости и спрятать глаза не удавалось. Взгляд предательски возвращался к его профилю, как ни пыталась она зафиксировать его на своих коленях или на деревьях, раскинувшихся на многие метры вокруг.

— Я не боюсь, — возразила Есеня и, чуть поколебавшись, добавила, — со мной первый раз такое.

— Со мной тоже, — усмехнулся Даня, — после моих объятий еще ни одна девушка в обморок не падала.

Кто о чем, а он все о себе любимом. Посмотрела бы она на то, как легко вырывались бы наружу шутки, если бы пришлось тащить из леса ее тело без сознания. Попытку разрядить ситуацию Вишневецкая засчитала, но едва ли оценила, ехидно бросая:

— И первой быть я не собираюсь. Не обольщайся.

Миронов оглянулся на нее, да так что едва не уперся кончиком носа в ее собственный. Сердце предательски прыгнуло к горлу. Глупо было отрицать, что даже при наличии серьезной раны, на которую и стоило бы потратить все внимание, такая близость — вынужденная, но слишком интимная — вызывала внутри нерациональное, дурацкое чувство радости. Хотела бы Есеня затолкать ее куда-то поглубже, да только губы сами против воли разъехались в глупой улыбке. Даня ответил тем же, крепче прижимая ее к себе:

— Упала же ты на мою голову такая неловкая.