Вишневая

Глава 16

Неделя пролетела в невнятном бреду, похожем на густой сигаретный дым. Он плотно набивался в черепную коробку и мешал внятно соображать. В сером смоге мир как-то враз лишился красок и привычный для января монохром особенно остро начал бросаться в глаза.

Конец новогодних праздников ознаменовывал начало сессии. Учеба затянула Есеню в бездонный омут, из которого она и сама не особо-то торопилась выныривать. Любое дело, способное занять мысли, спасало от страшной перспективы остаться в тишине и начать обдумывать произошедшее. Учебники, конспекты, лекции, зубрежка, повторение и снова, и снова, и снова…

Она старалась выматывать себя настолько, чтобы сил на размышления о чем-то помимо экзаменов не оставалось. Даже сон с течением времени стал угнетающей необходимостью, которую Есеня старалась игнорировать, пока голова сама устало не кренилась к груди, а глаза не отзывались жжением на попытку прочесть еще хоть строчку. Вереница дней сплелась в один неразрывный миг, который упрямо не хотел заканчиваться.

Где-то в перерывах между зубрежкой написала Настя: зашла с банального «как дела?», а Вишневецкая позволила себе непростительное — замерла на короткий миг и оборвала привычную цепочку действий. Мысли мигом умчались в злополучный день, когда она ворвалась на порог снятого отцом домика растрепанная и в распахнутой настежь курточке, жадно глотая теплый воздух сквозь рот:

— Есеня! Мы тебя потеряли!

У входа встретила мать. Чуть всклоченная, со следами бессонницы под глазами, но непривычно счастливая и улыбчивая. Вопреки ожиданиям выдать очередную порцию нотаций о том, что не следовало заставлять семью нервничать, она только обняла дрожащие плечи дочери и прижала к теплой груди.

— Я была на горе, — голос предательски отдавал холодом, как ни пыталась Сеня выдавить из себя хоть каплю радости, — потеряла вас.

Отстранившись, мать окинула ее оценивающим взором. Где-то глубоко в провале зрачка вспыхнуло непонимание:

— А что на тебе надето?

— Одежда, мам.

— Не припомню у тебя таких вещей, — задумчиво отозвалась она.

— Ты хочешь сейчас обсудить мой гардероб?

Если ее слова и вызвали недоверие матери, высказывать она его не решилась. Вместо этого Елена Владимировна насильно улыбнулась сквозь поджатые губы и спешно перевела тему:

— Собирай вещи, поедем-ка домой.

— Но ведь у нас еще три дня оплачено.

— Хватит с нас этой базы, — с явным раздражением подал голос отец, — организация тут отвратительная, администратор беспомощный. Потребую возврата за испорченный отдых.

«Оно и к лучшему», подумала тогда Есеня, «расстояние прояснит мысли, позволит все хорошенько обдумать».

Она согласно кивнула и тихо прошмыгнула в свою комнату. Руки бестолково начали засовывать вещи в рюкзак, комкая и утрамбовывая их как попало, лишь бы поскорее со всем покончить. Одежда, одолженная Кирой, рухнула в какой-то помятый пакет. Как стоило поступить с ней дальше Вишневецкая, признаться, не понимала. Искать новоприобретенную знакомую по всей базе она желанием не горела, передавать в руки администратора тоже: ее номер она все равно не запомнила, а фамилию как-то не уточнила. Всучить пакет в руки Миронову… Мысль обожгла Есеню, и та со злостью затолкала вещи в переполненный рюкзак. Одежда при сложившихся обстоятельствах были не самой насущной проблемой. Она могла разобраться с этим и дома.

Убраться отсюда скорейшим образом, и не думать ни о чем — вот, что было важно.

На трассу они выехали уже затемно, когда по небу рассыпались тусклые звезды и выкатился бледный круг луны. В сумерках снег цвета индиго длинным ковром расстилался до самого горизонта. Острые иглы елей впивались во мрак, разрезая пространство неровными штрихами.

Родители в уставшем молчании смотрели на дорогу. Пашка, едва машина двинулась с места, провалился в глубокий сон. Есеня же сжимала в руках телефон в ожидании, пока тот не сможет ухватиться за связь. Изолированность от внешнего мира вгоняла в уныние и старательно давила чувством неопределенности. Сеть обнаружилась через каких-то пятнадцать минут, но вместо ожидаемых сообщений от Насти, на экран настойчиво запросились бесконечные вереницы оповещений от Миронова.

Дыхательные пути на уровне трахеи сдавил невидимый наручник. Наверное, она должна была что-то ощутить в этот момент — тревогу, отчаяние, стыд, гнев — но внутри вопреки всему царила тишина. Абсолютная. Последние эмоции застыли на морозе по пути к домику.

Есеня смахнула сообщения, так и не удосужившись их прочесть, и устало навалилась на прохладное стекло. Мысли занимала лишь долгая перспектива дороги и однотипная диорама заснеженного леса. И больше ничего. Касаться иных тем она себе запретила.

«Как дела?» все еще висело посреди экрана.

Рука бездумно отбила «нормально» в ответ, хотя до нормального было ой как далеко.

Никак. Вот как у нее дела на самом деле. Пусто, глухо и тоскливо, будто вместо девушки Миронова по коридору промчался дементор и высосал долгим поцелуем все жизненные соки и любое воспоминание о крупицах радости из Вишневецкой.

Дерьмовое чувство.

Дерьмовее были лишь сообщения от Дани, который старательно делал вид, что ничего не случилось. Его эти дежурные «как дела?» и «что-то случилось?» резали больнее хорошо заточенного ножа. Неужели он и правда считал, что каким-то неведомым образом ей удалось разминуться с Наташей? Что она успела отойти на достаточное расстояние, чтобы не слышать громкой, истерической тирады из-за запертой двери?

Есеня со злостью сдавила между пальцами карандаш.

Пускай и так. Но что мешало просто и честно во всем сознаться, вместо того чтобы корчить из себя саму непогрешимость?

Все же некоторые вещи с годами не менялись: беспечность на грани мудачества из Миронова никуда не делась. Все это время она терпеливо сидела в нем, выжидая правильного момента. И вот он настал, стоило только Есене дать слабину и повестись на его долбанное очарование.

Карандаш в руках протестующе затрещал. Встрепенувшись, Вишневецкая уставилась в окно. В квартирах соседней пятиэтажки поочередно вспыхивал свет, рассеивая сгустившийся мрак. Тишина, воцарившаяся в голове, заставила поежиться. Нельзя. Нельзя останавливаться. Смахнув с глаз усталость, Есеня вернулась к конспектам.

Иногда Даня еще предпринимал слабые попытки дописаться до нее. Редкие и крайне раздражающие. Заблокируй она его сразу, беспомощно расписалась бы под затаившейся внутри обидой. Тактика игнорирования давалась ей куда сложнее, хоть и приносила порой чувство злого торжества.

Пока длилась сессия, не было нужды посещать спортзал и сталкиваться с ним лично, не было необходимости ходить на пробежки по утрам и рисковать случайно наткнуться на него где-то посреди маршрута. Обманчивое чувство расстояния неоправданно селило где-то под ребрами ощущение своей недосягаемости, изолированности от внешнего мира и его проблем.

Нехотя, Есеня признавала, что сделала все возможное, чтобы с головой погрузиться в глухое отрицание всего случившегося. Словно, если не думать обо всем этом, оно разрешится как-то само, без нее. За две пролетевшие недели тело научилось жить на полном автомате: поглощать информацию байт за байтом, разговаривать с родителями, будто ничего не изменилось, сидеть покорно на консультациях и впитывать-впитывать-впитывать. Силы растрачивались на что угодно, кроме чувств. На них не оставалось времени. Она засыпала, просыпалась и делала то, что обязана, о личных желаниях речи больше не шло.

Мать, с удивлением обнаружив невероятную работоспособность дочери, усмирила пыл и даже позволила себе отсыпать чайную ложку похвалы в ее адрес. В кой-то веке Есеня сумела оправдать ее ожидания. Это стало очевидно, стоило только заметить, как Елена Владимировна привычно требовательный тон сменила на осторожно-заботливый. Ради такого отношения стоило всего-то начисто забыть о собственных потребностях и автоматизировать свое существование до той степени, чтобы стать подобием живого робота.

Постепенно жизнь как-то незаметно вошла в новый, незнакомый поток. Потянулась третья неделя. До конца сессии осталось каких-то два экзамена. Ценой бессонных ночей в зачетке красовались две аккуратно выведенные пятерки по экономике и основам предпринимательского дела. Радости, впрочем, от них не ощущалось.

Злополучную логику она сдала практически блестяще. Практически, потому что Игорь Иванович, к несчастью для Вишневецкой, обладал отличной памятью, и все легкомысленные разговоры Есени и Иры Исевой были надежно зафиксированы в его старческой подкорке, о чем он не преминул упомянуть раз этак пять. Доказывать, что ее полная незаинтересованность в предмете никоим образом не сказалась на качестве самих знаний пришлось с добрых двадцать минут. Седые брови профессора то и дело скептически взлетали вверх на любую реплику с ее стороны, чем вызывали непреодолимое раздражение. И все же, утомившись, он в конечном счете признал, что при всех очевидных недостатках Вишневецкая (так уж и быть) заслужила натянутую, вымученную пятерку.

Весь путь домой Есеня, нервно сдирая зубами подсохшую на губах корочку, размышляла о том, насколько ей вообще был нужен этот проклятый красный диплом. Двадцать минут унижений и хроническая усталость явно того не стоили. Да и кому какая разница, какого цвета будет ее корочка? Куда важнее — опыт, и именно его у Вишневецкой, к большому разочарованию, до сих пор не было. Она пришла к неутешительному выводу: все это ради тщедушной радости матери, только и всего. Плата благодарной дочери за все, что она успела для нее сделать.

Порог дома Есеня перешагнула с тяжелыми мыслями о том, как в очередной раз в ее адрес отвесят сухое «молодец» и сделают вид, будто иного результата и не ожидали. Пальцы неторопливо стягивали с шеи чуть влажный от снега шарф, медленно расстегивали молнию на пуховике и еще медленнее расшнуровывали кроссовки. Тело до болезненной ломоты не стремилось нарываться на компанию. Измотанное и истощенное оно жаждало свалиться без чувств на кровать и проспать до следующего дня.

Но не успела она двинуться в сторону комнаты, как с кухни донесся голос матери:

— Есеня, это ты?

— Я, — с глубоким разочарованием выдохнула она в ответ, обреченно перебирая ногами в сторону кухни.

— Присядь, пожалуйста.

Голос матери заметно дрожал и фальшивил — яркий признак того, как сильно она сдерживалась. Моргнув пару раз в непонимании, силой Есеня заставила себя преодолеть расстояние от двери до кухонного стола и тяжело осесть на жесткий стул. Внутри в нервном треморе начали вибрировать мышцы. Что она сделала? Что опять пошло не так?

— Скажи на милость, пока нас не было на базе, ты чем занималась? — нарочито спокойный тон Елены Владимировны отозвался громким гулом крови в ушах.

— А это имеет значение?

— Ты мне ответь на вопрос, — напористо повторила мать.

Разумеется, вести о прошедшей вечеринке не остались без внимания, более того, они быстро разносились по всей базе с холодным ветром и не узнать о них мог разве что глухой. Но у родителей не было никаких доказательств того, что Есеня в тот день позволила себе лишнего. Алкоголь ей вручил один из близнецов — друзей Миронова, сама она его не покупала, люди кругом были слишком пьяны, чтобы запомнить ее лицо. Иных свидетельств того, что ночь она провела вне домика, попросту не было. Поэтому и тактика для диалога была выбрана строго оборонительная.

— Сходила на гору, дозвонилась до вас, — в тон ей елейным голосом отозвалась Есеня, — вернулась в домик и легла спать. Все.

— Тебе не стыдно?

Сердце с треском ударилось о позвоночник.

— За что мне должно быть стыдно? — сухо выдавила Сеня, хоть и догадывалась, что именно так взбесило мать.

— За то, что ты мне сейчас врешь прямо в лицо!

Мать показательно закипала. Любой звук, что вырывался из Вишневецкой в свое оправдание, служил неплохим топливом для разгорающегося кострища внутри Елены Владимировны.

— Не понимаю, о чем ты…

— Не понимаешь? — дрогнувшим голосом проскрежетала мать. — Тогда по какому поводу тебе Миронов натряхивает без перебоя?

При чем здесь Миронов? При чем здесь он? Мысли заполошно разметались по голове стаей мелких воробьев, истерично ударяясь о стенки черепа. Кончики пальцев предательски закололо.

— Спрашивал про тренировки, — собственная ложь казалась сейчас абсолютно беспомощной.

— Хватит мне врать! Я видела, о чем он там пишет!

Видела? Есеня оторопело замерла на месте. Для этого нужно было целенаправленно залезть в ее соцсети. Она ведь не могла… Не стала бы…

— Ты читала мои переписки?!

Горячая волна негодования сошла от пылающих предательским румянцем щек к животу и коленям. Поймав свое отражение в стеклянной дверке навесного шкафчика, Вишневецкая не могла не заметить, каким мертвенно-бледным сделалось в один миг ее же лицо. Открывшаяся правда беспощадно скручивала внутренние органы, почти до ощутимой боли. Даже дышать стало трудно, словно шею перехватила невидимая удавка.

— Я не собиралась, просто… — мать, смутившись, сложила руки на груди в защитном жесте, — у тебя монитор включился, а там эти сообщения.

— И ты их прочитала?!

Воздух в легких стремительно кончался, а вдохнуть новую порцию все никак не получалось. На грудь будто уложили тяжелый булыжник, и сил сбросить его с себя отчаянно не хватало. Впрочем, мать ее состояние старалась настойчиво игнорировать и с каждым новым словом старательно складывала на нее все больше и больше упреков.

— Дело же не в этом, Есеня. Ты хоть понимаешь, что натворила? Он же твой преподаватель! А если об этом узнают в университете? Если пойдут слухи? Да тебя со свету сживут, — от возмущения на ее губах даже проступила пенная слюна, — я от тебя такого не ожидала, дочь!

— А я не ожидала такого от тебя, — сокрушенно выдавила Есеня, подскакивая с места в желании как можно скорее вылететь прочь из кухни.

Цепкая рука Елены Владимировны больно впилась в предплечье.

— И что ты намерена делать? — требовательно спросила она ледяным тоном.

И правда, что она собиралась сделать? Перед затуманенным взглядом открывалась пугающая пучина неизвестности. Она могла начать молить мать о прощении, раскаиваясь в том, за что виноватой себя вообще-то не ощущала. Могла бы громко хлопнуть дверью комнаты и забаррикадироваться до лучших времен, пока родительский гнев не сменится на милость. Каким бы ни был ее следующий шаг, в конечном счете, оставалось лишь смиренно глотать упреки и в очередной раз признавать чужую правоту. И только самый отчаянный вариант не предполагал полной капитуляции.

— Уйду нахрен из этого дома и больше сюда не вернусь, — зло вырвалось в ответ.

— Что?

На миг, кажется, мать даже забыла, как моргать, уставившись на нее широко распахнутыми в неприкрытом шоке глазами. Воспользовавшись моментов, Есеня вырвалась из крепкого хвата и метнулась в комнату за рюкзаком и вещами.

— Куда ты собралась?

— Туда, где я не опозорю семью своими выходками.

Похоже, Елена Владимировна слабо верила в то, что ей действительно хватит на это духу. Всегда покладистая и смиренная, всегда удобная дочь просто не могла так жестоко поступить со своими родителями. Поступить так с ней! Это очевидно не укладывалось в ее голове. Потому, наверное, она и не пыталась остановить Вишневецкую, когда та возмущенным торнадо летала по комнате, выхватывая с полок одежду.

— Ты перешла все границы, мама. Это мерзко и подло даже для тебя!

В спину аккурат рядом с мироновским вогнали еще один острый нож. И если с первым она почти научилась жить и успешно его игнорировать, второй едва не оказался для Вишневецкой фатальным.

— Я, по-твоему, во всем виновата?

— Нет, — раздраженно вздохнула Есеня, — конечно, нет. Во всем всегда виновата я. И что бы я ни делала, как бы ни старалась, я всегда буду огромным разочарованием.

— О чем ты говоришь?

Притворялась она или действительно не понимала очевидного, оставалось лишь догадываться. Изумление на лице матери почти можно было назвать искренним.

— Помнишь, что ты сказала мне, когда я взяла серебро на чемпионате России?

— Что ты молодец…

Есеня тряхнула головой:

— Нет, не это. Ты сказала, что в следующий раз я смогу получить золото, если буду стараться.

Возможно, дело было не только в словах Дани, и крышку гроба ее спортивной карьеры заколотил не он один. Сидя после награждения с опухшей, посиневшей ногой она по детской наивности ожидала хоть каких-то слов поддержки от самого близкого человека в семье, а в ответ получила лишь бездушное наставление, выдавленное наружу сквозь поощрительную улыбку. Ни одна чертова медаль не пресытила бы амбиций матери. В тот день это стало кристально понятно.

— А что ты мне сказала на выпускном в школе? — не дожидаясь ответа, Есеня выпалила, — жаль, что аттестат не с отличием.

Наверное, тогда последний воздушный замок, не выдержав напора, и рухнул. Рухнул вместе с глупой надеждой на то, что мать хоть когда-то останется полностью удовлетворена ее достижениями. Больше Вишневецкая не ждала от нее похвалы и не стремилась так отчаянно добиться ее расположения. Все делалось по инерции, из чувства страха, из нежелания нарываться на очередной скандал.

— Ты за всю жизнь мне два приятных слова сказала. Я даже и не вспомню, когда слышала от тебя в последний раз «я тобой горжусь». Тебе все мало, тебе всегда недостаточно. Ну прости, что я такое недоразумение, мама.

Что-то внутри с хрустом надломилось. Первый, едва слышный треск донесся откуда-то из глубины грудной клетки. Мерзкое чувство, будто она вновь лишается контроля над ситуацией, толкнуло Есеню к входной двери. Сжимая в руке потяжелевший рюкзак, она без всякого сопротивления обогнула тело матери и проскользнула в коридор.

— Куда ты собралась? — без надежды на ответ повторила Елена Владимировна.

Все еще влажный шарф укутал шею. Шнурки на кроссовках впопыхах Есеня стянула узлом и затолкала концы под язычок. Мать все с тем же непониманием таращилась на нее с противоположного конца квартиры, не решаясь остановить. Прежде чем скрыться за дверью, Вишневецкая процедила будто бы самой себе под нос:

— Избавлю этот дом от своей разочаровывающей персоны.

И вот она снова на улице. Снова бежит. Без цели, без четкого плана. Совсем одна. И снова запрещает себе думать, будто мысли способны больно обжечь. Успокаивается лишь когда взлетает по ступенькам к знакомой квартире навстречу теплому свету и запаху корицы. Лишь тогда она чувствует, наконец, как возвращается возможность дышать.

— Я переспала с Мироновым, об этом узнала мать, устроила скандал, и я ушла из дома, — на выдохе выдала Есеня.

Настя в немом недоумении замерла в дверном проеме.