Вишневая

Глава 5

Пока Даня бессовестно проматывал ночь и утро, уткнувшись носом в подушку, Есеня вертела в голове мысль, что она ему ничем не обязана и помогать вообще-то не должна. И будь проклято ее долбанное воспитание, которое не позволило просто захлопнуть перед его носом дверь. За ночь, проведенную скрючившись на стуле, разъяренная часть Вишневецкой жаждала показаться наружу и устроить скандал. Благо, что верх пока удавалось взять той части, что была слишком измотана для конфликта.

Да и что бы она ему сказала, если бы набралась смелости? Что он пьяное недоразумение, которое не умеет вовремя останавливаться? Что тренер из него так себе? Что пора бы повзрослеть? Она догадывалась, что Даня косвенно все это знал и удивлять его будет уже нечем.

На часах девять минут девятого, за окном на мокрых ветках напевали песни птицы, а Есеню так некстати атаковало резкое желание закрыть глаза и провалиться в объятия Морфея. Лечь рядом с перебравшим тренером не позволяла совесть, а еще некая доля стыдливости по отношению к его оголенному торсу.

Нет, она его не раздевала. Справился своими силами.

Честно говоря, она совсем не ожидала подобного от Дани. Конечно, он не являл собой прообраз святого трезвенника, но Есеня до сего момента искренне верила, что совести у него хватит, чтобы не поддаваться искушению хотя бы на соревнованиях. С другой стороны, понять его тоже можно было: будь в ней чуть больше смелости и навыков общения с живыми людьми, сама бы себе давно подыскала компанию с бутылкой. Но опыта у Вишневецкой не было, да и вкус алкоголя ее не особо вдохновлял. А по сему ей просто приходилось теперь пасти этого полуживого буйвола, удостоверяясь, что он по-прежнему дышит.

— Ты бы лучше глаза открыл, Миронов, — посетовала Есеня, потирая переносицу, — у нас соревнования через час.

Инфузория на ее кровати только промычала что-то нечленораздельное в подушку и отвернулась к стене.

Вишневецкую атаковало внезапное желание раздобыть во что бы то ни стало таз с ледяной водой и пожертвовать своими простынями во имя трезвого и бодрого Миронова. Вот только совесть диктовала ее действия и не позволяла вот так просто нарушить чужой сон. Ей и за тот случай с пирожком по сей день было стыдно. От бессилия заскрипели зубы.

— Да твою мать! — нервы порванными струнами сыграли последний аккорд, — сделай волевое усилие и проснись!

— Зачем так орать, и без тебя плохо, — послышалось полуживое с кровати вместе с отчетливым стоном Миронова.

— Зачем столько пить, и без этого весело, — в тон ему отвесила Есеня.

Данин труп перекатился на бок, поджимая в тонкую линию сухие губы, чтобы ненароком не попрощаться с содержимым своего желудка.

— Алкаш бессовестный.

Он бы, наверное, волевым усилием послал ее с такими оскорблениями, если бы в качестве извинения перед носом она не поставила стакан с прохладной водой и целый блистер аспирина. Благодарить Есеню за такое трепетное участие сил у него уже не осталось, все ушло на чемпионский рывок к столу и разрывание несчастной пачки со спасительными колесами.

— А что ты делаешь в моей комнате? — утолив первостепенную жажду, поинтересовался Даня.

— Я тебе тот же вопрос задать хочу, — Вишневецкая в ответ только губы от раздражения надула, — что Ты делаешь в Моей комнате?

Тишину разорвал протяжный стон полный негодования и стыда, сопровождаемый красноречивым фейспалмом Миронова. Лицо его с похмела болотно-зеленое на какой-то миг приобрело розоватый оттенок то ли от освежающей таблетки, то ли от переполняющих чувств.

— Леха, скотина пьющая, — донесся до Есени болезненный шепот. Кто такой загадочный Леха, она не имела ни малейшего понятия, да и не в нем сейчас была проблема.

Вишневецкая все не могла разрешить дилемму: ей Миронова пожалеть или обсмеять до боли в диафрагме. Выглядел он, мягко говоря, как после встречи с катком — помятым, бледным и раскатанным бессильным блином по ее кровати. Блаженное неведение о последствиях долгих пьянок не позволяли ей до конца прочувствовать всю силу и мощь бронебойного похмелья.

Еще ощутимее лицо Миронова покрылось налетом красных пятен, когда глаза локаторами прошлись по комнате и обнаружили футболку отдельно от своего тела. Есеня в ответ только покачала головой и лишила его необходимости задавать лишние вопросы.

— Время сколько? — после продолжительной паузы бросил Даня.

— Половина девятого.

Миронов с не выведенным окончательно алкогольным коктейлем из хер пойми каких погребов свалился обратно на кровать. Он долго всматривался в пустое полотно потолка, пока зрение окончательно не сфокусировалось на кривой трещине в известке и по роговице перестал так беспощадно резать дневной свет.

— Мне нужны темные очки, холодный душ и пробежка, — в конечном счете заключил Миронов, — и еще аспирин.

— Посодействовать могу только с последним, — отозвалась Есеня, — и вообще, выметался бы ты из моей комнаты, а то тебя могут неправильно понять.

— Будешь много думать о чужом мнении, совсем самооценку потеряешь, — назидательным тоном парировал Даня.

— Повторишь это, если тебя застукают на выходе.

Тряпичной куклой Миронов со второго… третьего подхода все же заставил себя подняться на ватные ноги и грузной тушей осесть обратно, потирая пульсирующие виски. Есеня пришла к выводу, что жалости он заслуживает больше, чем смеха, даже с учетом того, что он самолично довел себя до такого состояния.

Она не помогала ему подняться, не хотела ранить и без того потасканную гордость, а, впрочем, Даня и не просил к себе жалости, покачивающимся маятником отправляясь прямиком к двери.

— Миронов, — успела окликнуть его Есеня, прежде чем тот дернул за ручку.

Футболка смятым комом отлетела в его лицо. Без этой части гардероба его появление в коридоре наверняка вызвало бы ненужные вопросы. Он молча натянул на себя одежду, что-то едва слышно буркнул под нос и сделал шаг прочь из комнаты, бросая напоследок:

— Через пятнадцать, — мотнул головой, — через тридцать минут жду у лесной тропы. На стадион я в таком виде точно не попрусь.

«Как бы не сдохнуть» стало для Дани девизом нового дня. В голове вертелась мысль, что первому марафонцу бежать было куда легче, чем ему сейчас идти. По преданию тот бедняга все же донес благие вести в Афин и помер, вот и у Миронова сложилось впечатление, будто он так же под конец своей дистанции упадет и обратно уже не поднимется.

В голове бултыхающийся аквариум с рыбками, который он боялся расплескать — вода в нем была мутная и подозрительно воняла стариной Джеком. Даня тщетно старался не растрясти эту хрупкую сферу, прорываясь всеми доступными методами к родной кровати этой чертовой спортбазы.

Ну хоть фортуна была сегодня на его стороне: по пути до комнаты Миронову не попалось ни одного знакомого лица, да и незнакомые были слишком заняты чем-то личным, чтобы тратить на него хоть крупицу внимания. Более прочих Даню радовал факт того, что ему не подвернулся Зубков. Он уж наверняка не преминул бы настучать на него кому положено и добиться отстранения от должности. Старый мудак.

Когда перед ним, наконец, со скрипом нехотя распахнулась дверь знакомых казематов, от счастья с губ сорвался облегченный стон. Хоромы у него были немногим больше Вишневой, да и кровать чуть шире и мягче, но ему на это было глубочайшим образом насрать, лишь бы было куда пристроить тяжелую башку и ватное тело.

— Наконец-то, — в искреннем порыве прошептал Даня подушке, зарываясь носом в свежую наволочку.

В запасе у него было полчаса: целых тридцать минут чтобы досмотреть сон, вытащить себя из одежды и прогнать прочь похмельного ублюдка внутри холодной проточной водой. В кармане истерично завибрировал телефон, требуя к себе внимания. Некто на другом конце провода требовал распахнуть глаза и невидящим взором испепелять экран в попытках вычитать имя входящего.

— Твою мать, одной тебя не хватало, — выдохнул Миронов, сбрасывая звонок. Если достанет ума, перезванивать она не будет.

У него осталось двадцать девять минут на то, чтобы взять себя в руки, пройтись пощечинами по щекам и вытолкнуть себя навстречу новому дню. Двадцать девять минут на то, чтобы закрыть глаза и провалиться в глубокий сон без сновидений. Рыбки в аквариуме внезапно перестали бултыхаться и спокойно, наевшись гальки, улеглись на самое дно, не подавая признаков жизни.

Когда он нашел в себе силы, чтобы поднять потяжелевшие распухшие веки, картина перед его глазами не изменилась — стол, кровать, раскрытая дорожная сумка и сливочный диск солнца, плывущий медленно по голубой глади неба над изумрудными макушками леса.

Звон в башке стих, виски уже не отдавали той пульсацией, раздирающей голову по частям, будто в череп кто-то засунул гранату. Ощущал себя Миронов много лучше, почти чувствовал бодрость, будто и не дремал каких-то несчастных пару минут.

Наверное, потому что он и не дремал.

На часах без пятнадцати десять. С громким матом Даня свалился с кровати и ринулся в душ вымывать остатки похмелья, сонливости и головной боли.

Утро сегодня было с особой прелестью солнечное, яркое, выкрученное на максимум насыщенностью цветов. Трава под ногами золотая, хвоя елей в богатом малахите, даже небо было присыпано лазурью, ослепляя драгоценной роскошью. Такое для октября не редкость, ведь отчего-то именно его выбирало каждый год Бабье Лето, чтобы полноправно отыграться на нем за то, что не успело случиться за три месяца.

Люди сегодня, разморенные осенней духотой, делали все с особой приятной ленцой, переключая внутри батарейку на экономный режим. Одни только студенты перед стартами не знали покоя, впустую пытаясь сбросить напряжение и нервозность тренировками.

У Дани дуреть от великолепия сегодняшнего дня не осталось проклятого времени, он спрятал по-зимнему серые глаза за темными стеклами очков и принялся выискивать в толпе знакомое лицо, путешествуя взглядом по собравшимся.

— О! Мертвые восстали! — по спине прилетела чья-то тяжелая рука, выбывая из легких кислород. Леха, как всегда, не рассчитал сил. — Ты вообще как, а?

— Тварь ты, Краев, — прорычал сквозь зубы Даня, отталкивая друга подальше от тебя, — я же просил мне много не наливать.

— А я чего? — в искреннем изумлении удивился он. — Я ж не спаивал, ты и без меня набраться успел.

— Да пошел ты.

Леха по природе своей человек простодушный и необидчивый прокряхтел что-то ему в ответ, усмехнулся и завел свою шарманку снова, будто вокруг не сновали туда-сюда люди, грея уши о любую сплетню:

— А ночевал-то ты хоть не под соснами, я надеюсь? А то я твою комнату проверял, там пусто было.

— Нет, у Виш… — Даня осекся на последнем слове, словив себя на мысли, что выдавать свою несчастную палочку-выручалочку не хочет, и закончил фразу пространным, — не важно.

Краев за спиной отсеялся будто бы сам собой, не привлекая ненужного внимания, а Миронов остался на попечение самому себе, потерянный в гудящей роем пчел толпе. Чувства вины за свое поведение он не испытывал, оно в нем отмерло за ненадобностью еще в раннем детстве, что, впрочем, никак не мешало ему желать хоть как-то оправдаться за свой косяк перед Вишневой.

Среди разгоряченной толпы спортсменов удалось выловить чью-то знакомую руку и потянуть на себя. Одна из студенток, имени которой Даня упорно не помнил, но точно знал, что пары у нее проводил, наивно хлопала своими телячьими карими глазами, расплываясь в стеснительной улыбке в его присутствии.

— Где мой птенец ошивается, до старта пять минут, — не размениваясь на любезности, просто спросил Миронов.

— Вишневецкая-то? — уточнила девчонка, нервно передергивая плечами, — не знаю. Последний раз видела, когда она в корпус бежала. Переволновалась, видимо, решила не участвовать.

На этих словах интерес к ней был исчерпан. Даня, подгоняемый временем, рванул сквозь обступающие волны людей на свободу к главному корпусу. Не хватало еще обнулить все его старания каким-то дурацким волнением.

На Миронова за его опоздание Сеня зла не держала, в конце концов, в воскрешение после сильнейшего похмелья всего за тридцать минут она не верила. Разминалась сама, сама оформлялась перед стартами, сама напяливала на себя номер и покорно ждала начала.

А потом что-то пошло не так, что-то треснуло в голове и растеклось ядовитыми мыслями о том, что ей на самом деле до чертиков страшно. Кругом незнакомые люди орали, визжали, шептались, били по неустойчивой психике сонмом сотни голосов. Она отвыкла. Когда-то она трусливо сбежала из гимнастики, чтобы не повторять этот опыт вновь.

Достаточно было признаться в абсурдном страхе проиграть или опозориться, чтобы кишки внутри обвили позвоночник, а язык присох к нёбу. Это необъяснимое чувство, не поддающееся логике, похожее на рак, который сидит в клетках до поры до времени, а потом в самый неподходящий момент решает воспалиться. Вот только у ужаса ремиссии нет и лекарствами его из себя не вытравишь.

Внезапной паники хватило для трусливого побега с поля. И вот она как есть: капитулировав с поля боя, сидела, забившись в угол в какой-то открытой подсобке, не зная куда спрятать дрожь.

— Вишневая, ну кто ж так прячется?

Даню она здесь увидеть совсем не ожидала, а потому едва ли могла скрыть удивление, поднимая на него глаза. Выглядел он куда лучше, чем полтора часа назад, завернутый в свежую футболку и тонкий аромат одеколона.

— Я думала, ты все пропустишь, — честно созналась она, шмыгая носом.

Она неудобно устроилась на каком-то давно списанном столе, опасливо покачивающимся на каждое ее неосторожное движение.

— Пропущу, — согласно кивнул Даня, — если ты сейчас отсюда не выйдешь.

— Я боюсь.

Смысла лгать ему и приправлять все это заумными оправданиями она не видела, зачем скрывать очевидное? Ее мелко колотило от нервной дрожи, кожа по бледности соревновалась с известкой на потолке. Какой толк оправдываться перед ним за то, что и без того не вооруженным взглядом было заметно?

— Участвовать или проиграть? — с интересом спросил Даня, присаживаясь рядом на угол стола. Откуда эта внезапная участливость в нем взялась, Есеня, признаться честно, не понимала.

Она неопределенно пожала плечами в ответ.

— Знаешь, на самом деле проигрывать не страшно.

— Откуда тебе знать? — беззлобно усмехнулась Вишневецкая. — Ты-то всегда везде первый был, не соревновался даже толком.

— Ну, да, — в тон ей парировал Миронов, — всего-то в Олимпийских играх участвовал.

Есеня пропустила сквозь зубы скорбный смешок, устало потирая переносицу. Сверкать самооценкой Даня никогда до этого не гнушался, а сегодня почему-то заговорил о своих успехах, как о досадном пустяке.

— После них на тебя все тренера молились.

Миронов ее, впрочем, за предвзятое отношение не осуждал, может потому, что привык к подобному отношению, а может и потому что ему на чужое мнение было с прикладом забить. В любом случае такому буддийскому спокойствию по жизни Есеня безмерно завидовала.

— Не в этом смысл, Вишневая. Все чувствуют себя одаренными и особенными, но правда в том, что победитель всегда один, — рука его внезапно сжала ее пальцы, будто стараясь подбодрить, — проблема в том, что ты слишком много думаешь о том, что другие подумают о тебе. Надо жить проще. Если не победишь, Земля не остановится, и окружающие другого мнения о тебе не станут. Только первое место вынуждает людей складывать неправильное впечатление. Хуже, что потом тебя еще и обязывают свой статус поддерживать. Тебе ли это не знать?

Его словам опровержения не было, ведь он был прав и неоспорим как аксиома. И все же ободряющей речи оказалось недостаточно, чтобы Есеня смогла так просто отпустить себя, развязать узелки кишок, чтобы страх перестал скручивать живот. Ни дружески подставленное плечо Дани, ни поддержка своих плодов не приносили.

Есеня тщетно пыталась наполнить грудь спертым воздухом подсобки и не могла, хотела перестать бояться и не в силах была это остановить.

— Я ни на чем сосредоточиться не могу, — созналась она, отпуская руку Миронова, — думаю только об этих гребанных соревнованиях! Будто меня обратно швырнуло в спортшколу.

Поток ее мыслей, вырывающийся наружу в ярком сумбуре, внезапно заткнули губы Дани, мягко касаясь ее собственных. В животе что-то с трепетом сжалось до терпкой боли и разрядами тока ударило куда-то в позвоночник. Все, что было до этого момента важным, стало в одночасье неважным. Поцелуй вышел целомудренным, едва ощутимым, всего лишь соприкосновением губ на короткий миг. И так же внезапно он вдруг отстранился, сжимая ее пылающее пунцовым румянцем лицо в руках.

— На этом теперь сосредоточься, — велел Миронов, одаривая ее ободряющей улыбкой, — а на остальное забей.

В тот момент время словно перестало существовать: не было людей, не было мира вокруг, только душная кладовка два на два и клетка в груди, в которой металось крохотной пташкой сердце.