Бог Боли

Глава 14

Крейтон

— Это твоя идея для свидания? — я пробегаю взглядом по обстановке, напоминающей пикник, на крыше приюта.

Когда вчера Анника потребовала свидания, я был готов проигнорировать ее.

Но в том-то и дело, что эту назойливую девчонку невозможно игнорировать. Ее невозможно игнорировать.

Каждый раз, когда я делаю вид, что ее нет, она врывается со своим красочным, болтливым и абсолютно грубым присутствием.

Сегодня она пришла к волонтерам с огромной сумкой, перекинутой через плечо. Теперь я вижу, для чего она.

На земле лежит клетчатая фиолетовая простыня, а на ней — бесчисленные блюда. Паста, фрикадельки, три вида салата, рыба с картошкой и корзина с фруктами.

Анника стоит на коленях, наливая то, что похоже на яблочный сок, в блестящую чашку с еще более блестящей соломинкой.

Я пытаюсь, но безуспешно, не обращать внимания на ее позу. Я почти уверен, что она не хочет, чтобы я думал об этом, но именно это и происходит, когда она естественно принимает такие покорные позы и выглядит при этом очень элегантно.

Тепло приливает к телу ниже пояса, и мой член медленно, но верно пробуждается. Он утолщается при мысли о том, как я буду растягивать и разрывать ее крошечную киску изнутри.

Слишком рано.

Она не привыкла к боли.

Блядь, она даже не знала боли до моего появления. Мне приходится напоминать себе, что я не могу сломать ее... пока.

Хотя ее сегодняшний наряд не помогает. На ней юбка с рюшами, заходящая выше колен, и топ без плеч, открывающий пупок. Когда я смотрю на нее сверху вниз, она кажется такой маленькой, что я мог бы испортить ее поркой.

Нет, достаточно просто укусить.

Ее полупрозрачная кожа стала бы красной, затем фиолетовой — как ее любимый цвет, блядь.

— К сожалению, я как первая дочь, и за мной нужно постоянно следить, так что это единственный вид свидания, который мы можем иметь до дальнейших распоряжений. — Она улыбается мне, голубовато-серые глаза сверкают под лучами солнца. — Ты собираешься просто стоять здесь?

Вздохнув, я опускаюсь на край одеяла и беру посуду.

— Тебе обязательно делать все таким... фиолетовым?

— Тебе обязательно так ворчать по любому поводу? К тому же, фиолетовый — это превосходно. Извини, я не устанавливаю правила.

Я смотрю на нее, и обычно она разрывает зрительный контакт или пытается выкрутиться из ситуации, но в этот раз она просто качает головой, как будто это я неразумен.

Затем она подталкивает рыбу с картошкой в мою сторону.

— Смотри, я приготовила твое любимое блюдо. Пришлось умолять Сеси научить меня готовить его по FaceTime, но на самом деле это было не так уж сложно. Кроме того, люди говорят, что я ужасно готовлю, и под людьми я подразумеваю свою семью. Ава также говорит, что я должна придерживаться салата, так что я полностью понимаю, если ты не хочешь его есть.

Надо было сказать это до того, как она дала мне этот проклятый ланч-бокс. Я открыл контейнер, взял кусочек еды и практически проглотил его, не жуя. Я — самый неприхотливый едок на планете. Пока это еда, я буду поглощать ее, но Анника — сертифицированный пищевой террорист.

Ей нужно запретить работать на кухне.

Удивительно, что выражение моего лица не меняется, пока соленое блюдо катится по моему горлу. Я откусываю еще один кусочек, прежде чем первый исчезает.

Когда я беру бутылку воды, я понимаю, что она смотрит на меня большими глазами и приоткрытыми губами.

— Как оно?

— Неплохо. — Преувеличение. Это худшее, что я когда-либо ел, и это о чем-то говорит, учитывая, что мама тоже не очень хорошо готовит.

Но, как и моя мама, Анника постаралась ради меня. Так что это положительный момент, я думаю.

Ее лицо опускается, и она возится с соломинкой в своей чашке.

— Ох.

Это нормально, что я ненавижу такое выражение на ее лице? Это еще более заметно, когда оно резко меняется от яркого и чертовски блестящего до полного уныния.

— Это хорошо. — Я продолжаю есть. — Только немного переборщила с солью.

Еще одно преуменьшение.

— Правда? — она протягивает руку, но потом останавливается. — Можно попробовать?

— Нет.

— Перестань быть таким жадным. Я просто хочу посмотреть, насколько вредна соль.

— Все равно нет.

Она вонзает вилку в свой салат и набивает им лицо, глядя на меня из-под ресниц.

Я сопротивляюсь желанию улыбнуться ее абсолютно комичному выражению лица и открываю свою воду. Это первый раз, когда я вижу, как кто-то проявляет свои эмоции настолько открыто, что это становится немного пьянящим.

Так забавно провоцировать или будоражить ее, просто чтобы увидеть заметные изменения на ее лице.

Мы едим в тишине, или, скорее, я ем, а потом пью воду почти одновременно.

Тем не менее, я жду, когда мирная фаза закончится на «три, два и один».

— Я думала, что это будет свидание, но, видимо, я просто накормила тебя. Может, мне не стоит включать в меню что-нибудь из еды в будущем?

Тебе не стоит ничего готовить в будущем.

Но я не говорю этого и, закончив с первым блюдом, перехожу к фрикаделькам.

Анника все еще держится за свой салат.

— Я хотела спросить тебя, почему ты так любишь еду? Вообще-то, я не знаю, действительно ли ты получаешь от нее удовольствие или тебе просто нравится сам процесс.

Я проглатываю полный рот не менее ужасных фрикаделек и поднимаю голову.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу узнать тебя получше.

А что тут узнавать?

Познакомившись с ее характером, я не сомневаюсь, что она сбежит при первых признаках темноты.

Она не убежала от тебя вчера. Или позавчера.

Я игнорирую этот тоненький голосок и бормочу:

— В этом нет необходимости.

— Нет. Это не тебе решать. Хотя я не уверена, кто мы друг другу, я уверена, что мы что-то из себя представляем, и правила говорят, что мы должны открыться друг другу. Так что лучше расскажи мне, а то я тебя достану.

Я поднимаю бровь.

— Ты меня достанешь, да?

— До смерти, мистер. Можете на это рассчитывать. Я не иначе как настойчивая. На самом деле, настойчивость, наверное, должно быть моим вторым именем.

— Почти уверен, что это должно быть ужасно, — ворчу я. Она ухмыляется, и я сужаю глаза. — Что?

— Ничего. Мне нравится, что у тебя есть чувство юмора, каким бы сухим оно ни было.

— Ты только что назвала меня сухим, отродье?

Она прижимает руку к груди в чисто издевательской реакции.

— Ты только что назвал меня отродьем?

— Осторожно, а то я могу начать считать.

Она поджимает губы, и легкий рывок поднимает ее плечи. По крайней мере, обещание боли подействовало на нее.

Пока что.

Я делаю глоток воды и смотрю на здания вдалеке.

— В моем детстве было время, когда я чуть не умер от голода. С тех пор в моем желудке всегда было ощущение черной дыры, которую невозможно заполнить или насытить, поэтому, когда есть еда, у меня возникает потребность просто... поглотить ее всю.

Ее вилка ослабевает, и она смотрит на меня щенячьими глазами.

Невинными глазами.

Которые мне хочется снова и снова наполнить слезами.

— Твои родители знают об этом?

— Они спасли меня от вечного голода.

— Мне жаль...

— Не жалей меня, иначе это будет последний раз, когда я делюсь с тобой чем-либо.

— Ты прав. Мне жаль. У меня не было повода жалеть тебя, да я и не хотела. Сопереживать просто естественно для меня. Но клянусь Чайковским, я больше так не буду.

Я знал много людей. Некоторые из них скрытны как черт, другие фальшивы, некоторые настоящие, но все они, без сомнения, скрывают частичку себя.

Анника — единственная, кто так откровенно рассказывает о себе. То, что вы видите, это буквально то, что вы получаете — почти всегда.

У меня есть чувство, что я могу вытащить тьму, скрывающуюся под поверхностью, если копну глубже и потяну сильнее.

Факт остается фактом: она единственная, кто признает, что поступает неправильно, не утруждая себя оправданиями.

И мне это, пожалуй, даже слишком нравится.

Она ставит передо мной третье блюдо, пасту.

Я беру его, проглатываю соленый, как блин, кусочек, затем опираюсь на руку с тарелкой на коленях.

— Что у тебя с Чайковским?

Она сияет, ее лицо светлеет, как будто она встретилась со своим кумиром.

— Он мой Бог. Знаешь, как люди поклоняются Иисусу, Аллаху и Будде? Я слушаю балеты, концерты и симфонии Чайковского. Они дают мне ту же духовность, к которой стремятся религии. Это началось, когда мне было года четыре, и мама повела меня на мой первый балет. Я плакала, глядя на «Лебединое озеро», и потерялась в гениальности Чайковского. Как только мы вернулись домой, я сказала ей: «Нам нужно поговорить, мама. Я решила, что обязательно стану лебедем, когда вырасту, так что убеди папу и сделай так, чтобы это случилось. Пожалуйста.».

Я скольжу вилкой по тарелке, не доедая. Не то чтобы я так уж ненавидел соленое, но ее рассказ мягким, энергичным голосом развлекает больше, чем еда.

Это впервые.

— Я полагаю, она сделала это? — спрашиваю я без всякой другой причины, просто чтобы поддержать ее разговор.

— В самом начале? Она была категорически против. Дело в том, что я узнала об этом, когда выросла, от маминого любимого охранника и лучшего друга Яна — кстати, он оказался наименее любим папой, потому что папа может быть мелочным и ревнивым. В общем, мама была знаменитой прима-балериной в Нью-Йоркском городском балете, но ее карьера внезапно закончилась. После этого она возненавидела всю эту сцену и начала смиряться с окончанием карьеры, только когда я была маленькой, поэтому она и привела меня на это шоу в первую очередь. У нее там были друзья — известные режиссеры, хореографы и балерины. Тем не менее, она не хотела, чтобы я испытала эту жизнь. Поэтому вместо того, чтобы помочь мне убедить папу, он должен был убедить ее. Шокирующе, я знаю. Сама не могла в это поверить. В конце концов, все получилось, и она согласилась разрешить мне начать посещать занятия через несколько месяцев после моего первого похода на балет. — Она вздыхает и потягивает свой сок. — Я была так уверена, что хочу быть балериной. Мне даже удалось попасть в несколько шоу в старших классах, и у меня все получалось, но мама убедила меня попробовать поступить в колледж на год, изучить искусство с академической точки зрения и посмотреть, может быть, оно мне понравится больше, чем балет. Я согласилась больше ради приключений, чем ради чего бы то ни было, и возможности хоть на время покинуть бдительный взгляд папы. Я не уверена, какой из вариантов мне нравится больше. Я решу в конце года. — Она поднимает голову, глаза расширяются. — Извини за это. Я увлеклась, наверное.

— За что?

— Ты... не скажешь, что я слишком много говорю?

— Ты действительно слишком много говоришь.

— О.

— Я привык к этому.

— О.— А вот это уже с ухмылкой. — Но, знаешь, мне кажется, что я слишком много говорю рядом с тобой, потому что ты говоришь слишком мало. Кто-то должен заполнить тишину.

— Почему она должна быть заполнена?

— Разве это не человеческая природа — общаться и устанавливать связь?

— Не все люди одинаковы.

— Это правда. Я раньше не знала, что существует твой тип.

— Мой тип?

— Выглядит как принц, а вкусы как у дьявола. Это застало меня врасплох и ослепило до смерти.

Мои губы кривятся в ухмылке.

— Вкусы дьявола, да?

— Да, ты видел свое лицо, когда причиняешь боль — подожди минутку, ты улыбаешься? — она достает свой телефон и делает, кажется, тысячу снимков, долгое время после того, как я возвращаюсь к своему пустому лицу.

Тем не менее, она ухмыляется, выглядя довольной своим достижением, пока листает свой телефон.

Я сдвигаюсь на своем месте, чтобы уменьшить внезапное уплотнение под поясом.

— Ты сказала, что ненавидишь боль. Это все еще так?

— Абсолютно. Кто хочет испытывать боль? — она все еще сосредоточена на своем телефоне.

Моя челюсть сжимается, и я крепче сжимаю контейнер. Я думал, что она придет в себя, если я буду помягче с ней вначале, но, возможно, я зря трачу время с кем-то, кто хочет только ваниль.

Но я не мог ошибиться в ее вкусах.

У Анники есть внутренний садист, который время от времени проявляется, особенно когда она не обращает внимания.

— Часть моего дьявольского вкуса в том, что я могу чувствовать удовольствие, только если причиняю боль.

— Разве я не знаю? — она качает головой в насмешку. — Мне все еще больно от вчерашнего глупого наказания.

— Посмотри на меня.

— Секундочку.

Я протягиваю руку, хватаю ее телефон и вырываю его из ее рук.

— Когда я говорю смотреть на меня, ты смотришь.

Она тяжело сглатывает, румянец покрывают её щеки. Мне хочется лизнуть его и почувствовать на своих зубах.

Я приподнимаю её подбородок большим и указательным пальцем, чтобы оказаться в центре её внимания.

— Если ты думаешь, что это временная игра, тогда ты нихрена не понимаешь, little purple. Я съем твою жизнь на завтрак и не оставлю никому никаких остатков. Когда я приказываю тебе что-то сделать, ты не задаешь вопросов, не хамишь мне и уж тем более не ведешь себя как сучка. Это ясно?

Ее губы дрогнули, прежде чем она сжала их вместе.

— Где твой ответ?

— Я все еще думаю об этом.

— В ответе «да, я понимаю» думать не о чем.

— Нет, я не собираюсь соглашаться со всем, что ты говоришь. Отношения так не строятся. Есть плюсы и минусы, и все такое. Можешь погуглить.

— Анника.

Она сияет, даже когда дрожь остается.

— Что, Крейтон?

— Ты давишь.

— А ты подавляешь. Я не против твоего доминирования в сексе, и даже не против боли, потому что она тоже приносит удовольствие, но ты не собираешься диктовать мою жизнь или заставлять меня жить по твоим правилам. Это похоже на «Папа и Джереми 2.0», а я не фанатка этого.

Я отпускаю ее челюсть и отталкиваю назад.

— Это один.

— Ты не можешь быть серьезным?

— Два.

— Да ладно. Я не могу выразить свое мнение?

— Нет, когда ты бросаешь мне вызов. Три.

— Прекрати считать, черт тебя подери.

— Нет, если ты не перестанешь говорить. Четыре.

— Ты...

— Пять.

Она открывает губы, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает их и смотрит на меня, скрестив руки на груди.

Похоже, я нашел идеальный способ заставить ее держать рот на замке.

Я доедаю свою порцию в тишине, пока она снова и снова нарезает салат и почти ничего не ест. Я подавляю улыбку.

Только Анника пыталась шуметь, пусть даже только своими действиями.

Она несколько раз открывает рот, затем, вспомнив, что это добавит ей наказаний, закрывает его и тихо стонет.

Я наблюдаю за ее борьбой в течение нескольких минут, наслаждаясь этим зрелищем, прежде чем наконец говорю:

— Ты хочешь что-то сказать?

— Я ненавижу тебя прямо сейчас.

Моя челюсть сжимается.

— Шесть. В следующий раз думай, прежде чем говорить.

— Я все еще ненавижу тебя. Не могу поверить, что на прошлой неделе я пожертвовала своей свободой ради тебя.

— Семь. — Я наклоняю голову. — И что ты имеешь в виду, когда говоришь, что пожертвовала своей свободой?

— Ты действительно думаешь, что Килл, Нико и Газ позволили тебе уйти по доброте душевной?

Я сузил глаза.

— Не используй прозвища. У них есть имена.

— О, пожалуйста. Кроме того, дело не в этом. Дело в том, что они думали, что ты сжег особняк, и ты был наиболее вероятным кандидатом, учитывая твою близость с Элитой, поэтому, чтобы отвести вину, я сказала им, что ты был со мной всю ночь. Естественно, Джереми узнал об этом и посадил меня под домашний арест и арест в кампусе.

Я ставлю посуду и контейнер на землю. Когда я проснулся в особняке Элиты, Реми был очень весел, называл меня своим любимым отродьем и просил больше не беспокоить его.

Он также сказал, что они получили звонок от Язычников, чтобы забрать меня, так что я подумал, что Николай понял, что совершил ошибку, вырубив меня, и они решили отпустить меня. Никогда бы не поверил, что к этому причастна Анника. Хорошая девочка Анника. Анника «конфликт — это зло»

Нет, черт возьми, я действительно слышал, как она однажды сказала Аве именно эту фразу. Конфликт — это зло, и его следует избегать любой ценой.

Я думал, что Джереми усилил охрану вокруг нее и не пускал ее в общежитие КЭУ, потому что беспокоился о ее безопасности.

Оказывается, он специально держал ее подальше от меня.

— Почему ты говоришь мне об этом только сейчас?

Она вскинула руку вверх.

— Я не думала, что это важно.

— Это так. Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не подвергала себя опасности? Я мог бы разобраться с твоим братом.

— И когда бы ты это сделал? До или после того, как язычники избили тебя до полусмерти?

— Неважно. Я серьезно, Анника. Перестань жертвовать собой ради других. Никто не стоит этого, в том числе и я.

— Это мне решать, а не тебе.

— Анника, — предупреждаю я.

— Восемь? Неважно.

— Пусть будет девять.

Она испускает разочарованный вздох, но снова смотрит на меня с невинностью.

— Ты сделал это?

— Что сделал?

— Сжег особняк?

— Ты думаешь, я это сделал?

— Я не знаю, что и думать. У тебя есть опыт поджога особняка Язычников. Кстати, почему ты это сделал?

— Ничего такого, о чем тебе нужно знать.

— Тогда как насчет того, что ты появился в моей комнате? Думаю, я имею право знать, почему ты появился именно там.

— Я пытался найти выход. — И я мог использовать любой балкон, но подсознательно прыгнул на ее.

Это было легче заметить, учитывая фиолетовые подушки и девчачьи плюшевые игрушки во внутреннем дворике.

Тогда я не знал, почему принял это мгновенное решение забраться на ее балкон, но теперь я знаю.

Даже когда думал, что меня совершенно не интересует Анника Волкова и ее раздражающее, болтливое присутствие, я все равно искал ее, когда ее не было рядом. Я никогда не говорил об этом вслух, но я замечал, когда ее не было рядом.

Несмотря на себя.

Тогда она три дня не приходила в квартиру девочек и был заточен в особняке своего брата.

И какая-то часть меня хотела ее увидеть.

Ее плечи опускаются от моего ответа, но она говорит:

— Так вот в чем была причина второго пожара? Ты не смог закончить работу с пристройкой и решили расширить сферу деятельности?

— И рисковать при этом жизнью?

— Маленькие жертвы ради общего блага, верно? — все ее тело напрягается, а пальцы дрожат. Она не хочет верить своим словам, даже когда произносит их.

— Если ты так думаешь, то мы закончили. — Я встаю.

Анника вскакивает вместе со мной и хватает меня за руку.

— Это правда?

— Я не знаю. Ты мне скажи. Ты веришь, что я причиню тебе боль, а потом спасу тебя и твоего брата?

Она молчит.

— Ты, блядь, веришь в это, Анника?

— Нет, — тихо прошептала она. — Но я хочу услышать это от тебя.

— Я никогда не причиню тебе вреда.

Из нее вырывается длинный вздох, и свет медленно возвращается в ее глаза. Она слегка улыбается и встает передо мной, настолько близко, что я становлюсь карликом.

— Вне секса, ты имеешь в виду.

— Вне секса, соплячка.

— А что если это станет слишком, и я действительно не смогу больше это выносить? Что мне тогда делать?

— Выбери слово и скажи его. Я остановлюсь.

— Ооо, как стоп слово?

Больше похоже на отдых от моей темноты. Но я киваю.

— Да, стоп слово. Какое ты хочешь, чтобы оно было?

— Пурпурный, — говорит она, не задумываясь. — Мне он не нравится как цвет. Он менее превосходен, чем фиолетовый.

— Почему я не удивлен?

— Потому что ты начинаешь узнавать меня. Поздравляю тебя с тем, что ты стал VIP-персоной.

Я дразняще щелкаю ее по лбу, не настолько сильно, чтобы причинить боль.

Она шлепает ладонью по пострадавшей коже.

— За что это?

— За твой умный маленький ротик.

— Я приму это как комплимент — о нет! — она смотрит на небо, которое разверзается и льет дождь. — Мои волосы. Давай, Англия. Черт возьми.

Она бежит к двери, ведущей вниз, прикрывая голову руками.

Найдя убежище в дверном проеме, она оглядывается и видит, что я стою там, где она меня оставила.

Я смотрю на небо, позволяя дождю промочить меня за несколько секунд. Я закрываю глаза и позволяю ему омыть меня.

Я всегда любил дождь.

Дождь шел, когда я очнулся в больнице в тот день, и в тот день, когда я впервые встретил маму и папу. В каком-то смысле дождь смывает все.

Включая кровавое прошлое.

Он дал мне новое начало, пусть даже временно.

— Крейтон, что ты делаешь?

— Чувствую дождь.

— Но ты же весь мокрый!

Мои губы кривятся в ухмылке.

— Это замечание должно относиться ко мне или к тебе? Насколько я помню, твоя киска была вся мокрая после того, как я ее наказал.

— Ты... чертов садист-извращенец.

— И это десять. — Я открываю глаза, наклоняю голову в ее сторону и протягиваю руку. — Иди сюда.

— Если ты думаешь, что я выйду посреди этого дождя, то ты сумасшедший.

— Разве сумасшествие не нормально в этом безумном мире?

— Не-а. Я потратила два часа на прическу, чтобы выглядеть так великолепно.

— Если ты будешь прятаться от дождя, ты все пропустишь.

— Я лучше пропущу, чем испорчу волосы и одежду. Даже вся еда уничтожена.

Я поднимаю плечо и снова закрываю глаза.

Анника, вероятно, идет вниз, чтобы высушить волосы. Я не удивлюсь, если у нее где-то валяется сменная одежда. Она всегда готова к таким ситуациям.

Всегда стремится выглядеть наилучшим образом, как будто меньшее — прямое оскорбление ее личности.

Медленная классическая музыка наполняет воздух, прежде чем маленькая рука скользит в мою, и аромат мягкой фиалки наполняет мои ноздри.

— Если я собираюсь испортить прическу, тебе лучше потанцевать со мной.

Я открываю глаза и смотрю на ее маленькое лицо, которое насквозь промокло. Капельки воды скользят по ее щекам и шее. Ее белый топ стал прозрачным, прилегая к лифчику без бретелек и открывая намек на ее круглые, пышные сиськи.

Я делаю мысленную пометку отдать ей свою толстовку, прежде чем мы спустимся вниз, чтобы никто не увидел ее в таком виде.

— Я не танцую, — говорю я ей.

— Не волнуйся. Я научу тебя. — Она кладет руку мне на плечо, а мою кладет себе на талию, затем начинает медленно двигаться в ритм музыке.

Она чувствуется такой маленькой и правильной в моих объятиях.

Потребность пировать на ней, пожирать ее, съесть ее к чертовой матери пульсирует во мне, как порыв.

И дальше.

И дальше.

И, блядь, дальше.

Она, должно быть, видит животную потребность на моем лице, потому что ее губы раздвигаются. Воздух сжимается, сжимаясь от невыносимого напряжения, которое растет с тех пор, как я отшлепал ее, и она кончила от этого.

Она не только не возражала против боли, но и возбудилась от нее.

Интересно, как далеко я могу завести ее, прежде чем в конце концов найду предел ее возможностей.

Интересно, остановлюсь ли я на таких пределах?

— Теперь ты кружишь меня, — шепчет она, ее голос звучит слишком громко в тишине. Затем она использует мою руку, чтобы кружить свое тело с изяществом перышка.

Я пойман в ловушку ее элегантности и тем, как правильно она чувствует себя в моих руках, как мне хочется прижать ее к себе, поэтому я тяну ее назад, и она разбивается о мою грудь.

В тот момент, когда она задыхается, я опускаю голову и захватываю ее губы своими. Анника прижимается ко мне, ее рот слегка приоткрыт, вероятно, от шока, и я использую эту возможность, чтобы просунуть свой язык внутрь.

Я пирую на ней, как будто изголодался по ее вкусу.

Поцелуй.

Мои губы прижимаются к ее губам, мой язык захватывает ее, облизывая, посасывая, покусывая, покусывая и покусывая.

Она хнычет, ее руки замирают на моих плечах, и это может быть равносильно приглашению съесть ее заживо.

Я целую ее так, как никогда не целовал раньше, потому что я никогда никого не целовал раньше, никогда не считал этот акт ценным — до тех пор, пока этот разрушительный шар не ворвался в мою жизнь.

Мои губы пируют на ее губах с энергией ненасытного зверя, пока она не задыхается, пока ее тело не прижимается к моему. Пока я не смогу определить, где начинается она и заканчиваюсь я.

Дождь бьет по нам, как свидетель этого момента.

В тот момент я решаю, что Анника Волкова не сможет убежать от меня.

Даже если она захочет.