Чернокнижник и феи

Глава 59 Как жить?

За окнами шумел несносный, распутный, как говорили, на самом деле открытый и умевший веселиться Арис. Рауль мрачно ужинал в номере в одиночестве. Можно было спуститься в ресторан, послушать музыку, услышать человеческие голоса, может, даже перекинуться короткими, необязательными разговорами — он давно не общался с кем-то, кто не был его семьей или нужными для разработки лечения фей людьми. Но в голове свербела только одна мысль: как там Зола? Он обещал никогда не бросать её, он обещал всегда быть рядом с ней, какие бы испытания судьба им не приготовила, и вот… Все же сдался, бросил её в больнице, в одиночестве, напуганную и раздавленную. Да, она убивала, да, её руки по локоть в крови, но и его не меньше — это он не уследил за ней, это он не остановил её. Это он сделал из своей любимой, лелеемой Золы неуравновешенного убийцу.

Рауль бросил вилку на стол — он не мог есть, кусок застревал в горле только от мысли, как там Зола, чем её кормят и сняли ли с неё смирительную рубашку, тепло ли ей и удобна ли кровать… И вообще бывают ли удобными кровати в больницах. В психушках, где все решают за тебя. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Послушный Мбени тут же ловко, абсолютно бесшумно убрал посуду со стола, принес чашку крепкого черного кофе и хьюмидор. Зашуршала газета.

— Аиби Рауль, вечерние новости. — Мбени еле слышно сказал и тут же отошел к стене — слугу не должно быть видно и слышно.

Рауль открыл глаза и устало встал — с момента госпитализации Золы, он так и не смог сомкнуть глаз: лежал в постели и смотрел в потолок, как, может, лежала и смотрела в потолок его фея. Ей отныне только это и осталось…

— Я спать… Утром договорись о паромобиле — поедем в больницу, после на вокзал.

— Аи Зола поедет с нами? Или…

Рауль сухо ответил:

— Или. — он знал, что её нельзя выпускать из отделения, что она останется там навсегда, только… Только… Только… Только как же с этим жить!!! Как есть, как спать, как улыбаться и дышать, когда она там в одиночестве лежит и смотрит в потолок. Навсегда. Как с этим жить?

Он сжал зубы, как что они заскрипели. Его взгляд случайно упал на тщательно проглаженную, еще пахнущую типографской краской газету, где с первой же страницы с укором смотрела на него Зола. Рауль даже глаза от удивления протер, полагая, что это выверты уставшего, отупленного бессонницей мозга. Но нет. Зола по-прежнему смотрела на его с рисунка полицейского художника.

Он снова закрыл глаза. Её ищут. И рано или поздно найдут. И заберут из больницы в тюрьму. В тюремный медицинский блок, с блохами, чесоткой, вшами, с отвратительной едой и грубыми санитарами. Его маленькую девочку-фею, которую он обещал защищать. А потом всплывут старые дела…

— Мбени…

— Да, аиби?

— Планы изменились. Телефонируй в госпиталь — попроси профессора Манчини задержаться и подготовить неру Золу к выписке — мы забираем её. Затем телефонируй местному управляющему «Торговым домом Аранда» — пусть подберет и подготовит для поездки паромобиль. Нужно топливо, которого бы хватило до Олфинбурга, и еда. — Он вспомнил, что Зола всегда мерзла, и тут же добавил: — И теплый плед… Потом собери вещи и рассчитайся за номер — мы выезжаем сразу же, как заберем неру Золу. Выполняй… Я сейчас поймаю наемный экипаж и поеду в больницу. Ты приедешь туда же и заберешь нас, Мбени.

— Да, аиби, — Мбени, чтобы показать, что все понял, склонился крайне низко, так что и лица не разобрать, и что он думает о плане тоже не понятно, но слуги никогда до этого не предавали Рауля — Джеральд за этим следил строго.

В больнице было все так же — тихо, спокойно, пахло карболкой и цветами.

Профессор Манчини уже замолк — битых полчаса он уговаривал Рауля передумать, ведь последняя версия лекарства чудно… Да-да-да, поверьте, чудно!.. действовала, возвращая пациенткам способность трезво мыслить. Золе бы еще чуть-чуть подлечиться, луну или хотя бы две-три седьмицы, для закрепления эффекта… Она сегодня была чудесно послушна, просто поверьте!.. Ей нужно еще чуть-чуть полечиться. Только Рауль знал — у Золы нет этих трех седьмиц, её найдут раньше. Да и он сам сойдет с ума от трехседьмичной бессонницы.

— Я забираю её, профессор. Все. Решено. Готовьте её к выписке.

— Зря, очень зря… — сказал мужчина, поправляя белоснежный, накрахмаленный так, что хрустел, медицинский халат. — Что ж… Пойдемте, посмотрим, как там наша фея.

Её привели в кабинет для свиданий — он своим комфортом и даже роскошью дико контрастировал с самой Золой. Красный бархат обивки кресел и грубая ткань смирительной рубашки. Позолота на лепнине и бледные, обкусанные губы Золы. Роскошный ковер на полу и её босые, синюшные от холода ноги в простых, разношенных больничных тапках. Ломящиеся от фруктов и конфет этажерки на столе и исхудалое лицо его маленькой феи.

— Зола… — еле выдохнул Рауль, не в силах сказать что-то еще.

Она упала перед ним на колени, снова и снова повторяя:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня тут…

Как никогда она походила на сумасшедшую.

— Прошу, пожалуйста!

Обычно она обещала быть хорошей, она обещала, что больше так не будет, а сейчас просто шептала бледными, обкусанными губами:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Он забрал её, хоть профессор Манчини напоследок, выдавая выписные документы, недовольно сказал:

— Она манипулирует вами — точно так же, как полгода назад. Такие люди, как она, изобретательны и беспринципны. Она снова и снова так будет повторять. Её надо лечить. Нельзя идти у нёё на поводу.

Но он пошел. Он должен защитить свою фею, даже от самой себя.

Уже в паромобиле она все равно шептала, прильнув к нему, как раньше:

— Я буду послушной. Я буду хорошей. Я буду слушаться. Я не буду мешать тебе. Я не буду громить твою лабораторию или разливать зелья. Я не буду ходить к твоим пациенткам и предупреждать об опасности. Я буду сидеть дома. Я буду хорошей. Только никогда больше не бросай меня. Не бросай, прошу…

— Не брошу, — смог выдавить из себя Рауль. Он знал, что все, что она говорила — ложь. Она знала, что все, что говорил он — ложь. Они лгали друг другу и знали, что слышат ложь в ответ.

Она не могла верить ему после всего того, что он сделал с женщинами-эфирницами и с ней.

Он не мог ей верить, потому что знал — она больна, она в том состоянии, когда не может трезво оценивать себя и свои поступки. Но в одном он не лгал ей — он сделает все, чтобы ей было хорошо в её последние дни, сколько бы ей не отмерили духи рода.

Фейн выполз из узкого лаза и долго лежал навзничь на холодной земле просто любуясь небом. Небо. Оно было. И этого было более чем достаточно. Земная твердь над головой последние дни его добила. Он ловил капли редкого дождя и просто приходил в себя — снова выжил, снова пронесло, хоть смерть прошла рядом, совсем рядом, как тогда в Ренале, когда он ловил душителей-тхагов, впервые столкнувшись с местным культом богини-убийцы. Именно он рассказал королю о душителях с алыми шарфами. Знал бы — промолчал бы, и тогда это бы не вышло боком олфинбургским лерам. Кто бы мог подумать… Хотя именно это заставило его задуматься, что лежит в основе появившегося в Олфинбурге Душителя. Именно это спасло ему жизнь.

Дрожащей от усталости рукой он стащил маску с лица, и просто вдыхал чистый, влажный горный воздух. Свобода. Наконец-то свобода. Не от семьи, не от долга, не от обязанностей, но от короля точно. И катакомб. Надо собраться с силами. Надо встать и стащить с себя маскирующий костюм. Надо двигаться дальше — добраться до железнодорожной станции, забиться куда-нибудь в грузовой вагон, пережить Серую долину и двигаться, двигаться, двигаться! От него зависит слишком многое. Он рукой, уже привычно за эти дни, похлопал по нагрудному карману, проверяя, что бумаги еще там — последние дни это стало навязчивым кошмаром, что он потерял бумаги, добытые таким трудом и такими потерями для себя и своей репутации. Хотя он мертв, ему теперь плевать на репутацию — заработает новую, подальше от зоркого ока короля. У него было главное — чертежи прибора. Остальное ерунда — если смогут собрать прибор, значит, смогут разработать и защиту. И тогда еще посмотрим, кто кого еще победит.

Он с трудом сел и принялся стаскивать с себя ненавистный костюм. Устал от него за последние дни. Перед глазами маячил пролом, точнее то, что от него осталось: гранитная твердь там, где раньше были дома. Страховая компания уже, наверное, локти кусает, что пошла у него на поводу — кто в здравом уме страхует земли от обвала? Страхуют дома, только он еще не выжил из ума, понимая, что страховать дома, официально предназначенные на снос, никто не будет. И он сорвал куш! Хоть в чем-то разбуженная Шекли корысть пригодилась.

Фейн испепелил костюм, размял затекшие из-за долгой неподвижности руки и ноги — нужно быть совсем идиотом, чтобы не подстраховаться, когда тебя, как быка, ведут на убой: он же понимал, какую смерть ему готовит Шекли. Забавно, в начале он делал главную ставку на Гилла — вот кому было выгодно обелиться теперь королем, соглашаясь на все. В их паноптикуме сумасшедших только Гилл выглядел нормально, насколько это можно. Надо же, как ни ломал его Шекли, Гилл остался почти самим собой, быстрее всех приходя в себя. Хотя его удивил и Блек — даже через эмпатическое отупение умудрился подстраховать Ривза. Только почему он о себе не позаботился? Ведь знал все свои грешки… Можно было цистерну успокоительного с собой захватить. Или все же не осознает свои слабые стороны? Он не знает, что опасен?

Фейн обернулся на укутанный темнотой город — возвращаться и вправлять Блеку мозги не ко времени. Может, Гилл возьмет на себя эту обязанность? На него смерть Ривза подействовала отрезвляюще. Проклятье, Блеку придется самому со всем разбираться — ему сейчас не до того.

Он отдавал себе отчет — ему очень крупно повезло. В отличие от Ривза или Блека, Гилла и многих других, погибших в Олфинбурге во время отладки прибора, он сам выбрал свой порок. За него не выбирали — он выбрал сам. Слушок в одном месте, случайный крупный проигрыш в другом, спешно проданная фабрика по бросовой цене — Фейны могли себе это позволить, и вот, слухи о банкротстве поползи сами. Да, ему будет стыдно, когда придется вспоминать, чем он занимался в Аквилите… Да, ему будет стыдно, что он шантажировал и выдавливал деньги… В качестве извинения перед нерой Викторией он найдет ту тварь, которая заставила её выйти из вагона в Серой долине. Он найдет ту тварь, которая заткнула рты дорожным полицейским. Да, так себе искупление, но что поделать? Он хотя бы никого не калечил и не убивал, как другие. Он старательно отгонял прочь ненужный сейчас вопрос: как жить? Как жить после такого… Он потом найдет гипнотизера или модного нынче психиатра какого-нибудь и… ему поправят мозги, хотя он и так понимал — другого выбора у него и его семьи не было. Как только Ривз пришел к его отцу с вопросами о возможности создания прибора, воздействующего на чувства, выбора у их семьи не было.

Он снова похлопал себя по нагрудному карману — бумаги были там. Пусть новая фобия, пусть новая зависимость, но эту он хотя бы заработал сам. Это хороший страх, потому что этот страх — его, а не навязанный каким-то Шекли и его прибором.

Надо двигаться. Надо идти через усталость и презрение к самому себе. Он потом подумает о своем поведении. Сейчас перед ним другая задача. Он в последний раз обернулся на Аквилиту. В свете полной Луны сияла петля широкой и вольной Ривеноук. Верния была ближе. Там больше ученых, но он совсем не Мюрай. Он выбирает мир, но мир на условиях своей страны, а не как Мюрай.

Удивительное дело, что Аквилита все еще стояла. Все прогнозы генералитета гласили, что именно тут будет решающее сражение. И где оно? Почему Аквилита еще стоит? Хотя пусть стоит и дальше, пусть неведомые боги хранят её от боевых действий. Фейн не знал, что дирижабли были в пути уже вторые сутки, передвигаясь под маскировкой.

Проводив Эвана в дорогу, Вик заставила себя хотя бы чуть-чуть не думать о службе — дома была Полин, которой она обещала семью и любовь, и о которой она непростительно забыла. Они прогулялись с Полин в саду, в темноте полюбовавшись беснующимся океаном, потом они играли в доме, потом Вик читала ей книжку, помогала принять ванну, играя в уточек, а потом Полин, как обычный ребенок, счастливо заснула в кровати. Простые, безыскусные домашние заботы и развлечения. Быть может, это и есть главное предназначение Вик? Дом, дети, игры и прогулки. Придерживайся она этого, то Эвана не ждала бы участь Душителя. Хотя Элайзу такое поведение не защитило. И вот как понять, как найти в этом мире свое место? Место, которое принесет тебе и окружающим счастье. Может, важнее создавать тепло, отдавать любовь, которую ей щедро дарил Эван эти оставшиеся им дни? Забыть о службе и подарить Эвану дом, о котором мечтал бы каждый лер. Вик встала с кровати Полин и вышла в коридор. И как жить? Как дальше жить… Две седьмицы. Она вытерпит их ради Эвана дома? Или к бешенным белочкам такую жизнь?! Если не она, то кто остановит Душителя и Гордона? Или, как говорил Дрейк, это и есть гордыня?

Она медленно шла по коридору. Домашние туфли утопали в ворсе ковра, скрадывая все звуки. Как прожить эти две седьмицы? Даря Эвану праздник или полностью погрузившись в расследование в надежде остановить Душителя? А если не получится? Будет ли она всю жизнь потом сожалеть, что в жажде закончить расследование забыла об Эване, не посвятила себя ему и его жизни? Две седьмицы. Две седьмицы до новолуния. Левую ладонь жгло напоминанием, что она точно выживет, а вот её Душитель нет.

В холле первого этажа гулко и неожиданно раздался дверной звонок. Все, кто был дорог Вик, знали телефонный номер. Неужели что-то случилось с Эваном?! Она стремглав рванула на первый этаж, заставляя себя не думать о плохом.

Это был Одли. Это всего лишь приехал Одли, привезший с собой Брока и уставшего, замотанного Николаса — тот вообще впервые за этот год вернулся из госпиталя ночевать домой.

Брок и Ник послушно разошлись по своим комнатам, потому что Одли выглядел крайне выразительно: его распирала какая-то новость, которую он не смог доверить даже Броку — вот же неожиданность! Вик знала, что у Брока почти нет секретов от Одли, а вот у Одли такой секрет нашелся…

Усталый и встревоженный мужчина заговорил только в кабинете Эвана — из-за отъезда Гордона введенные утром правила Вик отменила.

— Вик… — Одли отказался садиться, продолжая мяться и теряться даже в кабинете.

— Да? — Вик заставила и себя стоять, хоть и устала за этот длинный день. Горящая на столе масляная лампа скупо освещала кабинет, убаюкивая и уговаривая расслабиться.

Одли все же решился:

— Помнишь, ты просила следить за офицерами из Тальмы?

— Да, конечно. — она удивилась, что это всплыло именно сейчас, когда эпопея с офицерами и возмездием за Брока уже закончилась.

— Я… Я договаривался с одной телефонной нериссой в гостинице… До этого ничего интересного, чтобы заслуживало твоего внимания не было, а вот тут…

— Что не так?

Одли дернул ворот мундира и признался:

— Я себя предателем Брока чувствую, если честно. Но не показать не могу.

— Давай уже… — она без просьбы Одли достала из кошелька золотой и подала ему: — передай, пожалуйста, нериссе в качестве благодарности.

— Кх… Вики…

— Купи конфет или лент, или какую-нибудь красивую мелочь… Не мне тебя учить, Вин.

— В общем… — Одли достал из внутреннего кармана мундира помятый лист бумаги. — Читай сама. Это часть записи разговора Грега. Час назад состоялся.

Она взяла распечатку, подошла к столу и принялась читать.

«— …не бойся, тебе недолго осталось это терпеть. Бомбисты Аквилиты…

— Если хоть одна фиксограмма просочится в прессу, я тебя лично прикажу взорвать!

— Еще раз, отец, я…

— Или ты сам решишь этот вопрос, ты сам знаешь как, или его решу я, и тогда тебе не поздоровится. Лучше ты сам выберешь свою смерть, или это сделаю я. Ты — ничто. Будущее Тальмы — все. И ты ему сейчас, позорище, мешаешь!»

Она нахмурилась:

— Это…

— Лер Грегори Блек-старший, глава Нижней палаты парламента.

— Мне же не показалось, что…

— …Вики, никому не показалось — кажется, Блеку конец. Не взорвут наши — папаша прикончит.

— Какие чудесные родственные отношения. Значит, нельзя допустить появления фиксограмм…

— Еще бы знать — куда и кому они уплыли, Вики. Пока все глухо. А Блек — проклятый лер и офицер. Эти идиоты стреляются и по меньшим поводам. Я от Брока чего-то подобного ждал, но, кажется, Грег будет раньше.