Цветок мертвецов

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. КОЛОДЕЦ ПУСТОТЫ

ЧАС КАБАНА. Время с девяти до одиннадцати вечера

Наримаро ушёл куда-то.

Тодо ненадолго отвлёкся от мыслей об убийстве и вздохнул. Накатила тоска, и Тодо легко догадался, откуда она взялась. Жизнь двора, о которой рассказывал принц, хоть и суетная, всё же била ключом, а что было в жизни у него, кроме каждодневного притворства? Последние два года он только притворялся живым, просыпался по утрам, потому что вставало солнце, и засыпал, потому что небо чернело. Пустота помимо воли завладела душой, отяготила взгляд пыльной паутиной, истомила сердце.

«На время, ради луны, мне стала жизнь дорога…» Тодо не хотел жить ради луны, нет. Это была просто не его жизнь. Он не монах, он воин, самурай.

Потом мысли Тодо снова вернулись к Наримаро. Когда принц представлял женщину, что-то происходило. Перед наместником по-прежнему сидел весьма благообразный мужчина, но ведь Тодо видел женщину. То, что Фудзивара — прекрасный артист, было ясно давно, но тут было больше, чем мог сделать артистизм. Лиса, что ли, на мгновение приняла свой подлинный облик?

Но полно, не мерещится ли?

Принц вернулся. Принёс кувшин сакэ. Тодо тем временем тщательно разобрал все оставшиеся в ящике письма.

— Последняя четверть часа Кабана, — констатировал Тодо. — Нам остался архивариус Отома Кунихару. Его писем немного, никаких угроз, никаких признаний. Вы сказали, что он ненавидит вас так, что исчезает из дворцовых коридоров, если видит вас даже издали. Ему-то вы чем досадили, Фудзивара-сама?

Теперь Наримаро побледнел и даже чуть отшатнулся.

— Ох… Я сам хотел бы забыть об этом.

Он налил Тодо вина, но тот отказался. Тогда принц сам осушил полную чашу.

— Опять ваши выдающиеся дарования привели к трагедии?

Наримаро покачал головой. Глаза лисы казались теперь совсем мёртвыми.

— Это не повод для шуток. Год назад дочь Отомы Кунихару покончила с собой. Она бросилась в старый колодец неподалёку от ворот Кого. Отома уверен, что тому виной я.

Тодо поднял глаза на побледневшего принца. Теперь тот явно не шутил, был серьёзен и хмур.

— Почему он обвиняет вас?

Наримаро тупо уставился в пол.

— В её прощальном письме было всего несколько строк.

«Бёдо-ин. Ветерок

Не даёт мне зажечь свечу.

Статуя Будды темна,

но сияет во мраке

Златотелый Архат…»

— И что?

— Это всё. Увы, Отоме этого хватило для обвинений.

— А вы близко знали его дочь?

Принц закатил глаза в потолок. Ответил медленно, точно думая над каждым словом.

— Это была милая шестнадцатилетняя девушка, любившая каллиграфию и поэзию. Иногда она подходила ко мне и просила помочь ей с некоторыми стихами. Я также научил её писать в старинной манере «дрожащей кисти». Она была довольно талантлива.

Тодо налил себе чашу сакэ. Вино смягчило пересохшее горло и чуть расслабило. Вкус дорогого сакэ был странен и непривычен, и напоен тем ароматом, что исходит от свежей, только что растёртой туши.

Потом Тодо медленно повернулся к Наримаро.

— И вы хотите, чтобы я поверил в эту историю? Вы оставили её после короткой связи, не так ли?

К удивлению Тодо, тот спокойно выдержал его подозрительный взгляд.

— Не только вы так подумали, Тодо-сан. Но следствие установило, что Отома-но Кенико была девственна. У неё не было никаких связей.

Тодо растерялся.

— Но если отец полагает, что это ваша вина, он должен был знать что-то…

— Говорю же, причиной его обвинений стала прощальная записка. Больше ему предъявить было нечего. И Отома Кунихару не обвинял меня в связи с его дочерью, а лишь утверждал, что она покончила собой от безнадёжной любви ко мне.

— На чем он основывался? — не сдавался Тодо.

— Отома Кунихару уверял, что в записке двойной намёк, — растолковал принц. — Не только на моё прозвище, но и на сам храм. Дело в том, что Бёдо-ин когда-то был виллой нашей семьи. Его основал мой предок Фудзивара-но Ёримити. Но тот, кто бывал в храме, знает, что в Павильоне Феникса повсюду десятки позолоченных статуй Архатов. При этом добавлю, что на столе Кенико было несколько свитков, в основном, со стихами о весне. Хайку о Бёдо-ин лежала среди них.

— Но почему чувство девушки оказалось безнадёжным? Она была хороша собой?

Наримаро скрестил руки на груди.

— Не задавайте одновременно два вопроса, Корё, ответы могут сильно разниться и запутают вас. Внешне девушка была ничем не примечательна, хоть ничем и не отталкивала. Не знаю, была ли она в меня влюблена. Я услышал её имя только после смерти, а до этого она была для меня дочкой архивариуса Отомы. Я не отрицаю, если Кенико покончила с собой из-за влюблённости в меня, у Отомы имелись все основания для ненависти ко мне. Но он не преследовал меня, — скорее избегал. А уж зачем ему убивать Кудару-но Харуко — это и вовсе понять невозможно.

Принц ничего больше не добавил.

— Вы точно ничего не знали и ни о чём не догадывались?

Наримаро молча выпил вторую, полную до краёв чашу. Тодо с опаской покосился на него.

— Я ничего не знал и ни о чём не догадывался. Сложность, однако, в том, что, если бы я всё знал и обо всём догадывался, это ничего бы не изменило.

— То есть, вы вели бы себя точно так же, как если бы ничего не знали?

— Да.

Тон принца Наримаро был глух и пуст, как гул колокола.

— Почему? Как начальник Палаты Цензоров, наблюдающей за нравственностью чиновников императорского двора, вы не хотели компрометирующих вас связей?

Принц замер, уподобившись на минуту монаху Гандзину.

— Нет. Потому что когда-то уже обременил себя суетными связями этого подлунного мира и горько за это поплатился. Я потерял жену и ребёнка. Нет, ничего страшного. Умерла, так умерла. «У дома милой давно заброшена ограда. Остались лишь фиалки, но и они смешались с тростником…»

Но я больше не хочу ничего. Совсем ничего. Мне когда-то в юности нравился Конфуций, но оказалось, что разумные опоры мира подламываются легче, чем сухой стебель мисканта. Я оказался в Пустоте, но она… почему-то пришлась мне по душе. Эта девочка тоже ушла в пустоту. Как и Харуко. Всё пустое. Думаю, вы меня понимаете.

Тодо удивился. Лиса исчезла. Перед Тодо сидел не очень счастливый и очень одинокий человек, почти точная копия его самого.

— Откуда вы знаете, что я вас понимаю?

— Потому что сразу заметили моё сходство с монахом Гандзином и вздрогнули при стихах монаха Сайгё о луне. Это делают люди, находящиеся либо в пустоте, либо в её преддверии. Однако если не возражаете, давайте вернёмся к убийству. Я нарисовал вам портреты всех подозреваемых. По моей просьбе в императорскую канцелярию сейчас поочерёдно вызовут наших возможных убийц. Пока их не будет, мои люди и люди Оки осмотрят их спальни и кабинеты, обыщут даже выгребные ямы. Я не очень-то верю, что там окажется что-нибудь полезное: у убийцы было время избавиться от всех следов. Однако кровь — всё же не сакэ, смывается трудно. Может, что-то и найдут.

Тодо нахмурился. После последнего повествования облик Наримаро заметно отяжелел. Если допустить, что всё им сказанное про дочь Отомы Кунихару, подумал Тодо, было правдой, Амагицунэ мог просто высосать душу из несчастной девушки.

Впрочем, нельзя забывать и глупость юности, не знающей цены жизни и смерти, и подчас удивительно легко оставляющей земную юдоль. Могла ли девушка плениться этим человеком, если бы он захотел ей понравится, коли даже от его кривляний иные впадали в ступор? Конечно. Он не хотел её очаровывать? А много это изменило бы?

— Я могу задать вопрос? — осторожно спросил Тодо.

— Да вы их уже задали не меньше сотни, Корё, — пьяно ухмыльнулся принц. — Чего же сейчас смущаетесь, Тодо-сама?

— Пусть так. Но, как вы сами думаете, кто из этих пятерых мог убить Харуко?

Принц улыбнулся. Не то, чтобы выпитое сказалось, ибо речь его звучала по-прежнему чётко, но было заметно, что он утомлён и расслаблен. Однако заговорил Наримаро вовсе не об убийстве.

— Знаете, Тодо-сан, я понял, что человеку нельзя искать Пустоты, ибо приобщение к ней почему-то наделяет тебя страшным, почти демоническим высокомерием. Ты взлетаешь, ощущаешь себя поднявшимся над суетой, над дворцами и городами, над людьми и всеми живыми тварями, и в итоге почти с Луны смотришь на эту землю с её философскими и богословскими доктринами, войнами, торговлей, пустыми распрями, скорбями и бедами. Но это пустотный взгляд — всё же ложь. В мире же есть вещи, которые стоит ценить и за которые надо бороться. Жаль, я этого уже не чувствую. Я не презираю людей, как не презираю муравьёв, но в моих глазах люди не значимее муравьёв.

Тодо слушал молча. Принц лениво продолжал:

— Раньше я огорчался, когда не понимал людей. Сейчас огорчаюсь, когда понимаю. Абэ Кадзураги, Инаба Ацунари, Минамото Удзиёси, Юки Ацуёси и Отома Кунихару… Первый — тщеславный пустой глупец. Второй — бездарь. Третий — просто идиот. Четвёртый — смешная мартышка. Пятый — слабый надломленный человек. Кто из них мог прирезать дворцовую потаскушку?

Принц закинул руки за голову и откинулся к сёдзи.

— Для ответа на ваш вопрос мне важно понять, является ли убийство актом мужества или проявлением ничтожества? От ответа будет зависеть и моё мнение. Я ни во что не ставлю их всех, и никого из них не признаю способным ни на что стоящее. Но если принять точку зрения, что до убийства надо опуститься, мой ответ будет таков: подходит каждый из них. Любой.

Тодо слушал молча. Неожиданная откровенность принца не удивила его, да и услышанное было понятно. Разве сам Тодо, почти отупевший на своих потерях, не думал в глубине сердца почти так же? Пустота давно стояла у его порога, разница была лишь в том, что принц Наримаро принял её и слился с ней, а он сам из последних сил отпихивал от себя её ледяные объятья. Тодо ещё пытался занимать свой опустевший разум загадками чужих смертей, а Златотелому Архату было уже наплевать на чужие смерти.

Но кто знает, сколько ступеней отделяло одну пустоту от другой?

Удивило и сходство их судеб, столь внезапно проступившее и странно сблизившее Тодо с этим человеком. Воистину, смерть не щадит ни нищего даймё, ни богатейшего кугэ. Она не знает сословных различий, перед ней подлинно все равны. Все равны и перед Пустотой.

Но нет, опомнился Тодо. Принц изошёл злобой и плевался проклятиями, со слезами выл из-за испорченной тряпки, вышитой матерью. Злоба — дурное чувство, но это чувство живых. Сам он был возмущён поруганием святыни — меча микадо. Гнев — тоже грех, но он всё же доказывал, что душа Тодо ещё не умерла. Покойники не проклинают. Мертвецы не знают гнева и слёз. Они оба ещё живы.

Тодо поморщился:

— Рано думать о Пустоте, Фудзивара-сама. Истина мне пока интересней.

Как ни странно, Наримаро порозовел и рассмеялся, явно придя в куда лучшее настроение, нежели то, в котором находился до того.

— Верно, я ведь тоже как-то по-пьяному делу задавался этим вопросом. Когда сердце умрёт, куда денется Пустота?

— Час Крысы, Фудзивара-сама, — осторожно напомнил Тодо, — а мы ещё ни к чему не пришли.

Однако это было неправдой. Хотя картина преступления для Тодо пока состояла из разрозненных частей головоломки, которые не состыковывались друг с другом, но Истина уже маячила — так же отчётливо, как светит заплутавшему кораблю маяк во время разбушевавшейся на море стихии.

Для Тодо портрет убийцы в описанных личностях проступил. И теперь самым главным для него стал вопрос: зачем это сделано? Предположений было несколько, и их число мешало остановиться на одном.

Наримаро же налил себе ещё одну чашу.

— Подождём результатов обыска. Убийца испачкался в крови, ему нужно было пробежать в зарослях мимо ограды в обагрённой кровью одежде, унося окровавленное кимоно Харуко. Куда он их дел?

Он умолк, потом резко вскинулся.

— Ах, да, я забыл вам сказать. Для кроликов принцессы Митихидэ траву выращивают в оранжерее. Никто из людей принцессы возле чайного домика ничего в день праздника не косил. И накануне — тоже.