Цветок мертвецов

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ТАЙНА НЕНАВИСТИ

ЧАС КАБАНА. Время с девяти до одиннадцати вечера

Как ни странно, последние слова Тодо, произнесённые вполголоса и с заметным смущением, даже опаской, не особенно удивили Наримаро. На его дремотном лице, как на лицах храмовых статуй златотелых архатов, ничего не проступило. Он лишь несколько раз сонно сморгнул, но не поторопился возразить, да и вообще точно окаменел в какой-то вязкой полусонной летаргии.

— Только не пытайтесь меня уверить, Фудзивара-сама, что не знаете этого человека, — интонация Тодо становилась тем увереннее и твёрже, чем нерешительнее и тоскливее выглядел принц Наримаро. — Все мы знаем своих врагов в лицо.

— Да? — теперь в тоне принца послышалась откровенное уныние. — В таком случае Мунокодзи полностью обелён. Омотэ прекрасно ко мне относится: я сужу по тому, что ему не противно каждый день видеть перед собой мою рожу, — царедворец махнул рукой в сторону ниши в стене. — Ведь это он заказал сюда эту статую монаха Гандзина и настоял, чтобы я позировал Сэнко.

Тодо кивнул.

— Согласен. Мы уже исключили его из числа подозреваемых. Скажу честно, эти образчики каллиграфии, — он небрежно ткнул в шкатулку с любовными письмами, — меня тоже впечатлили. Но остаются ещё пятеро. Кто из этих людей ненавидит вас и почему? — настойчиво спросил Тодо.

Наримаро с глухим звуком втянул в себя воздух, но ничего не ответил.

Тодо поторопил его.

— У нас мало времени, Фудзивара-сама. Абэ, Инаба, Минамото, Юки и Отома — кто из этих людей ненавидит вас? За что?

— Вам это не поможет, Тодо-сама, — категорично ответил принц.

— Позвольте мне самому судить об этом.

Но принц Наримаро неожиданно заговорил совсем о другом.

— Скажите, Тодо-сама, когда я выиграл приз по стрельбе в Симогамо, обставив ваших людей, вы возненавидели меня?

Тодо удивлённо уставился на него. Вопрос был совсем уж неожиданным.

— Возненавидел? С чего бы? Это же состязание… — он растерянно умолк.

— Но что вы подумали, когда я выиграл у ваших вассалов?

— Что вы отлично стреляете. Потом я видел ваш поединок на дворцовых состязаниях. Вы — мастер клинка. К тому же, видимо, и танцор неплохой.

Принц Наримаро снова пропустил сквозь зубы слово «чёрт»

— Ясно. Что ж, боюсь, что тогда вы точно ничего не поймёте, Тодо-сама.

Тодо, прочтя мутную тоску на лице этого высокородного аристократа, не оскорбился, а лишь растерялся. Тем временем Наримаро неожиданно отчётливо проговорил:

— Однако, вы правы, Корё, расследование действительно не ждёт. Хорошо. Вы спрашиваете, кто из этих людей ненавидит меня? Ответ много времени не займёт. Меня ненавидит Абэ Кадзураги. Настолько, что пытался даже убить. Инаба Ацунари тоже ненавидит меня, правда, убить из-за этого пытался себя. Минамото-но Удзиёси… он просто излучает ненависть. Правда, без размахивания катаной. Юки Ацуёси ненавидит меня настолько, что посылал мне убийц. Отома Кунихару ненавидит меня так, что исчезает из дворцовых коридоров, если видит меня даже издали. Вы удовлетворены?

Тодо молча поднял глаза на принца. Тот не шутил, был серьёзен и мрачен.

— И чем же вы это заслужили? — Тодо всё ещё полагал, что просто чего-то не понял.

— Вы не поймёте.

— А вы всё-таки снизойдите к моему скудоумию, — не обращая внимания на высокомерные слова, настаивал Тодо.

— Дело не в скудоумии. — Наримаро сцепил руки узлом и совсем сник. — Ваше непонимание делает вам честь. — Он с минуту помолчал, потом снова заговорил. — Знаете, так вышло, что я почти всю жизнь был ненавидим матерью.

Тодо выпрямился и продолжал сверлить глазами своего собеседника. Он перестал что-то понимать. Тот, кто выл из-за испорченного камисимо, вышитого матерью, говорит о её ненависти к себе? Что за нелепость? О чём он вообще говорит?

Наримаро же спокойно продолжил:

— Я старался годами не бывать в родном доме: мать сделала пребывание в нём очень тягостным. Но пять лет назад сестра вызвала меня письмом домой. Оказывается, мать лежала на смертном одре и уже сделала распоряжения на случай смерти, приказав после сожжения смешать её прах с прахом моего младшего брата, что хранился в доме. И она не хотела, чтобы я был на мацуго-но мидзу.

Тодо в длинных рукавах дорожного кимоно сжал кулаки так, что ногти впились в ладонь, похолодел, выпрямился и уставился на принца. Отстранить сына от участия в церемонии мацуго-но мидзу, «посмертного глотка воды», в которой принимают участие все близкие, означало только одно: мать не только не признавала его главой рода, но и не считала сыном.

— Выслушав сестру, я почувствовал себя совсем обессиленным, точно избитым. Подумать только, даже сейчас я был в этом доме чужим, и только старуха-кормилица Коидзуми обняла меня, с восторгом пробормотав, что я стал на диво хорош собой. А я… я в сотый раз тщетно пытался осознать, в чём моя вина и в чём причина ненависти матери?

Тодо внимательно вглядывался в рассказчика.

— Сколько я себя помнил, — продолжал Наримаро, — всегда старался быть достойным своего рода и не уронить чести семьи. Учителя восхищались моим умом и понятливостью, я свободно запоминал сложные книги, легко сдавал любые экзамены, великолепно владел оружием, прекрасно стрелял, был талантливым поэтом и актёром. Был и преданным сыном: я чтил память умершего отца и был неизменно почтителен с матерью. Что я сделал такого, чтобы не только отказать мне в любви, но чтобы даже из гроба не обратить ко мне последнего слова, а огласить, словно проклятие, запрет приближаться к себе?

Принц сцепил пальцы узлом так, что они тихо хрустнули.

— Я ничего не понимал, просто этот жалкий беспомощный вопрос: «За что?», бывший кошмаром детства и скорбью отрочества, снова проступил привычной болью, как старая, вросшая в палец заноза. За что? Ведь я так хотел быть достойным, хотел, чтобы мной гордились! Хотел, чтобы, слыша имя Наримаро из рода Фудзивара, никто не мог припомнить ничего грязного или недостойного. Я так хотел… — он в отчаянии махнул рукой.

Тодо не произнёс пока ни слова.

— Мать скончалась той же ночью. Желая исполнить её последнюю волю, я спросил сестру об урне с прахом брата, но встретил только недоуменный взгляд. Я не был на похоронах брата, внезапно умершего через два дня после того, как я уехал в Киото. Печальное известие, посланное по другой дороге из-за наводнения, достигло меня только месяц спустя. Из последующих писем сестры Мисако я знал, что прах брата был разделён, и одна из урн покоилась дома, а вторую вмуровали в могилу семейного склепа.

Тодо молча слушал.

— Я тщательно осмотрел тогда комнаты матери, но ни в сундуках, ни запасниках среди одежды, отрезов тканей и старинной утвари урны не было. Я направился в дальний флигель, где жили слуги, и вскоре нашёл комнату Коидзуми. Старуха грелась, несмотря на тёплый день, у полной жаровни, кутаясь в ватное одеяло. Она попивала саке и с сонной улыбкой глядела в маленький сад. Я вспомнил, что она, зайдя на минуту попрощаться с госпожой, тут же исчезла из зала похорон. Я сразу с порога спросил об урне. Старуха, продолжая чему-то улыбаться, ответила, что старая госпожа не держала урну в своих покоях. Она боялась. Я удивился, замер и вдруг подумал, что Коидзуми — именно тот человек, кто знает в доме абсолютно всё. Сколько она живёт здесь? Пятьдесят лет? Шестьдесят? Я прошёл в комнату и сел на циновку. Осторожно спросил, чего боялась госпожа?

«Как чего? У совести нет зубов, Наримаро, — ответила старуха, — но загрызть она может насмерть. Но тебе лучше не знать. В неведении — счастье». «Счастье? — Я почувствовал, что меня заливает волна гнева. — Да разве я хоть минуту был счастлив в этом доме? Холодный чай и холодный рис терпимы, но выносить годами холодные взгляды и холодные слова? Ты же всё знаешь! Почему она ненавидела меня, Коидзуми?» — неожиданно и бездумно сорвалась с моего языка затаённая боль. «Ты не поймёшь, Наримаро».

Тодо старался не пропустить ни слова.

— Я оторопел. По моему мнению, я вполне был способен понять любые причины ненависти. Однако старуха с кривой усмешкой продолжала: «Почему ненавидела? Ну а за что женщине из рода Татибана любить сынка, которого родила мужу другая?» Я обомлел. Я не её сын? «Твоя мать, — ответила старуха, — красавица Сога Ёдзуко умерла в родах. Госпожа ревновала мужа к её памяти, а ты всегда напоминал её своим милым личиком. Но ты прав, конечно, — продолжала старуха, точно не замечая моего потрясения, — пасынка можно не любить, но ненавидеть всю жизнь? Нет. Она вошла в дом Фудзивара, хотела родить твоему отцу Хидамаро новых детей и отнять у тебя любовь отца. Но первые трое её детей умерли во младенчестве». «Но не за смерть же своих детей она ненавидела меня?» «Наверно, нет, — после недолгого молчания отозвалась Коидзуми, снова криво усмехнувшись. — Но ты никогда не хворал, а её дети оказались хрупки и болезненны. Этого мало. Твой брат, которого она всё же родила мужу, оказался просто никчёмным человеком, не знавшим, куда себя девать. Он был лакомкой, любил кота, обожал праздники и часто забавлялся, клея фонарики. Но разве таким видела своего сына госпожа Фудзивара? Однако и это было неважным. Твоя вина была в другом, Наримаро. Она считала, что ты убил его»

Тодо по-прежнему боялся проронить и слово. Глаза Наримаро были мёртвыми.

— Оказывается, в тот день, точнее, ночь, когда я должен был выехать в Киото, мать принесла мне угощение и попрощалась со мной. Так я думал. Но она принесла не угощение. Она принесла сладкие колобки с ядом пауков йоро и оставила их на столе. Она надеялась, что яд подействует только к вечеру следующего дня, когда я буду в пути. Но я не притронулся к ним. Зато к ночи на веранду вышел брат и, увидев своё любимое лакомство, не мог не отведать его. Госпожа Фудзивара возликовала, увидев утром пустое блюдо, но когда я уехал, брат неожиданно занемог и к ночи умер. Вот этого-то она не смогла простить мне до самой смерти. Если бы не я, думала она, ей никогда бы не пришлось прибегать к яду…

Тодо всё ещё молчал.

Принц меж тем закончил.

— В тот же вечер старуха Коидзуми и отдала мне это камисимо, вышитое Сога-но Ёдзуко. Это было всё, что осталось мне от моей настоящей матери. Старуха, как оказалось, всё это время втайне от госпожи сберегала его для меня.

Тодо сжал зубы.

— С тех-то пор я сильно поумнел, — закончил свой невесёлый рассказ принц Наримаро. — Я-то думал, что смогу переломить ненависть к себе безупречным поведением, талантами и успехами. Глупец! Коидзуми была права: «Ты не поймёшь…» Человеку чистой души, будь он умён, как Лао Цзы, никогда не понять подлеца и завистника. Но я запомнил, что люди всегда ненавидят тех, кому причиняют зло, и чем несправедливее ненависть, тем она упорнее.

Запомнил я и то, что главная причина ненависти — чужое превосходство, Тодо-сама.