Цветок мертвецов

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. МАНЬЯК НЕВОПЛОЩЁННОЙ ЛЮБВИ

ЧАС КОЗЫ. Время с часа до трёх часов дня

Наримаро замер с полуоткрытым ртом, тупо глядя на Тодо. Не менее удивлённой выглядела и Цунэко.

— Он влюбился в брата? Ацуёси? Но он всегда предпочитал женщин…

Тодо покачал головой.

— А он влюбился вовсе не в Фудзивару-но Наримаро. Он влюбился в Хисогаву-но Хироко.

— Хисогаву? — недоумённо переспросила Цунэко. — Но кто это?

— Это была моя роль, оннагата, — досадливо пояснил Наримаро. — Когда императрица заключила пари с принцем Арисугавой, я нарядился фрейлиной Хироко и целую неделю в этом образе валял дурака в его поместье. А Ацуёси несколько месяцев потом досаждал мне.

— Хотел, чтобы ты сыграл в его пьесе? — не поняла Цунэко.

— Нет, хотел, чтобы я стал женщиной и отдался ему.

Цунэко окинула братца взглядом, каким смотрят только на безумцев.

— Что?

Наримаро досадливо цыкнул, не удостоив сестрицу объяснением, и повернулся к Тодо.

— Вы, конечно, чертовски умны, Тодо-сама, признаю, я недооценил вас, но тут вы едва ли правы. Нет, я не оспариваю, что он влюбился в меня, точнее, в тот лунный свет на воде, что я тогда воплотил. Это я признаю. Но зачем, скажите на милость, Юки Ацуёси расправляться с Харуко? Харуко тут причём?

— Ответ здесь, я же говорю вам, вот ключевые слова, — Тодо протянул ему свиток.

«Все женщины вдруг

утратили прелесть былую.

Все вина, увы, потеряли сладость —

Пью горькое вино и плачу.

Не ты ли всему виною?»

Он уселся поудобнее и снова заговорил.

— Я догадывался с самого начала, но думал, что ошибаюсь, ибо тоже подлинно недооценил вас, Фудзивара-сама. Вы — гений перевоплощения. Я видел вас только одну минуту, и то душу опалило. Но я ведь заранее знал, что увижу перед собой переодетого мужчину, а вовсе не женщину. Если Ацуёси не знал об этом, а видел вас в образе женщины в течение нескольких дней, думаю, он подлинно помешался.

Цунэко, закусив губу, молча слушала Тодо. Молчал и принц.

Тодо продолжал:

— Разновидности безумия, как верно вы изволили заметить, Фудзивара-сама, бесконечны, и в одну из них вы беднягу ввергли. Но есть разница между сумасшедшим, умалишённым, безумным и помешанным. Несчастный Ацуёси не сошёл с ума и не лишился ума. Он не безумен, он умён по-прежнему. Но он — помешался на вас. Он раньше встречался со многими фрейлинами, однако теперь реальные женщины не могли даже сравниться для него с тем воплощением идеальной женственности, что вам удалось воплотить. Сам Ацуёси просто не мог теперь влюбиться в реальную, земную женщину, они не удовлетворяли его.

На лице принца проступило настоящее потрясение. Он молчал.

— Мы были правы, предположив действия маньяка. Он и стал маньяком. Маньяком невоплощённой любви. И эта любовь разорвала его. Он потерял не просто мечту любви, свой идеал. По сути, потерял смысл жить.

— Но сегодня мы видели его! — воскликнул, перебив, принц Наримаро. — Он кривлялся по-прежнему, всё такая же вертлявая лисица, непоседливая мартышка с глупейшими амбициями и проповедями свободной любви! Какой из него убийца? Он и на ристалище-то никогда не выходил… Впрочем, полусонную девку прирезать — много силы не надо…

— Но, Тодо-сан… — Цунэко тоже смотрела на него недоумевающими глазами. — А как объяснить всё остальное? Почему чайный домик? Почему священный меч микадо? Зачем портить камисимо брата? В этом деле есть вопросы, на которые так просто не ответишь.

Тодо кивнул.

— Да, мне предстоит нелёгкое дело. Нужно дочитать пьесы Ацуёси и попытаться начать мыслить, как он. Сугубая тяжесть такого мышления — необходимость учитывать, что это мышление помешанного на любовной страсти человека.

— Но зачем читать его пьесы? — спросил Наримаро.

— Так ведь Юки драматург, — с готовностью пояснил Тодо. — Он строит сцену убийства, как любое другое сценическое действо и задействует весь арсенал своих драматических приёмов. Вспомните, вы же согласились со мной и признали, что убийство Харуко театрально. А театральные приёмы в одной голове всегда будут одинаковыми. И даже помешанный всё равно будет выхватывать из запасников памяти те мотивации поступков и сюжетные повороты, которыми он уже пользовался в жизни и в драматургии. И я уже многое в нём понял. Я теперь знаю, зачем он взял священный меч Кусанаги-но цуруги. И если бы вы полностью прочитали его пьесу «Лисий морок», Фудзивара-сама, вы бы тоже это поняли.

— Да разрежьте на части чёртов сборник, после сошьем! — потребовал принц Наримаро. — Дайте мне эту лисью пьесу!

Тодо разделил острием меча переплёт и оторвал принцу часть книги с пьесой.

Ещё одну пьесу, комедию «Злобный Куко», взяла Цунэко. В пьесе проходящий мимо паломник видит человека, сидящего под большим деревом в безлюдном месте. Он ведёт себя как сумасшедший: кланяется кому-то, весело смеётся и словно пьёт сакэ из чашки. Сидящая за ним лиса вытянула хвост во всю длину и словно вычерчивает кончиком его круг на земле. Паломник бросает в лису камнем, и выкашивает всю траву по кругу от сидящего, чтобы лиса не могла больше подобраться к нему. Лиса убегает, а очарованный человек медленно приходит в себя и никак не может понять, где находится. Оказывается, он направлялся на свадьбу в соседнюю деревню и в качестве подарка нёс солёного лосося. На него-то и польстился дерзкий лис Куко, заморочивший человека.

Эта пьеса порадовала Тодо песней «Запах скошенной травы».

Сам Тодо продолжал листать страницы. В сборнике оставалось ещё три пьесы. Первая, «Прозрение Будды» была написана несколько лет назад и ничего полезного не содержала. Вторая называлась «Тамамо-но Маэ». В ней мелькали прекрасные интерьеры с расписными ширмами, с длинными переходами, потайными комнатами и раздвижными стенами, ведущими в галерею пышно убранных помещений. Золото и пурпур, бледно-лиловый и кроваво-алый, нефритовая зелень и лазоревый синий…

В пьесе лиса Тамамо-но Маэ приняла облик ослепительной красавицы и стала придворной дамой. Однажды в полночь, когда во дворце был праздник, поднялся загадочный ветер и задул все светильники. С того самого часа микадо захворал. Он был настолько болен, что послали за придворным заклинателем, и тот быстро определил причину изнурительной болезни. Он поведал, что Тамамо-но Маэ — демон, который с искусным коварством завладев сердцем микадо, непременно доведёт государство до гибели! И тогда Тамамо обратилась в лису и бросилась в дворцовые покои. Она убивала всех фрейлин на своём пути и со смертью каждой становилась всё сильнее. По повелению императора двое придворных самураев направились ловить её. Но лиса вселилась в каждого из них, и они голыми начали бегать по дворцовым покоям, потом свалились навзничь и тявкали, подобно лисам, с пеной у рта. Только буддийский монах по имени Гэнно силой своих молитв и с помощью волшебного зеркала и чёток из яшмы сумел прогнать злобного лиса.

Последняя из оставшихся пьес называлась «Душа умершего поэта». В этой пьесе лиса вселялась в душу покойного поэта, и обольщала в его образе женщин, соблазняя их и убивая одну за другой.

— О Каннон! — прошипел вдруг принц.

Тодо поднял на него глаза. Читал Наримаро быстро.

— Поняли?

— Не может быть! — глаза принца едва не вылезли из орбит. — «Когда пронзит клинок священный грудь, и изольётся пламенная страсть, смешавшись с кровью — Лис покинет тело…» — ошеломлённо прочитал он. Это были несколько измененные строки из старого сборника китайских поэтов, которых он читал едва ли не в детстве. Юки вставил их в свою пьесу. — Так это не шутка? Ведь именно это он и сделал! Значит, это всё-таки Юки? — в Наримаро явно с трудом входила мысль, что тот, кого он считал ничтожеством, мог наделать такой переполох. — Но как вы догадались?

Тодо рассмеялся.

— Очень просто. Я слушал ваши рассказы и сопоставлял их с тем, что знал сам. Признаюсь, я очень быстро… перестал вам верить. Нет, не потому, что посчитал вас лжецом, о, нет. Вы не удостаивали лгать. Я перестал верить вам, поняв, что вы сами — Амагицунэ, «божественная лиса» дворца микадо. Вы по-лисьи неслышно ходили через череду галерей, залов и павильонов, быть может, уже тысячу лет, аккуратно пряча в широких хакама девять лисьих хвостов. Вы — лисий морок императорского дворца Киото, и я понял, как важно мне самому не обморочиться вами. И я начал просто сопоставлять увиденное своими глазами с услышанным от вас, не забывая делать поправку на недостоверный источник моих сведений.

Я понял, что столкнулся с лисьим мороком и в преступлении. Деяния убийцы несли печать театральности, затаённой блудливости и некой надрывной трагедийности — ведь мы повстречались с тем, кто готов не только убивать, но и упиваться убийством. Однако над всем этим звенела бамбуковая флейта, звенела кривляющейся, наглой, изощрённой мелодией «Кицунэ». Вашей мелодией, Фудзивара-сама! И если бы я своими глазами в часы убийства не видел вас на ристалище и в толпе шествующих на празднике, я бездумно обвинил бы вас в случившемся.

Но своим глазам я привык доверять, тем более что в то время я ещё не попал под лисье обольщение.

Однако было в расследовании и то, что подлинно удивило меня. Лис плакал. Лис плакал над единственной суетной вещью, что ценил в этом мире. Плакал над памятью матери. Я не поверил бы вашим слезам. Слёзы — вода. Однако плач сочетался с руганью — грубой и злобной. Злоба правдивей слёз. Значит, вы, Лис Киото, — не убийца, понял я, но убийца пытался своими действиями отомстить Лису, причинить ему боль. Но за что убийце мстить Лису? За морок, в котором находился убийца по лисьей вине!

И я приступил к расспросам. Вы, смеясь, поведали мне повесть о своих проделках. Я внимательно слушал, ожидая, когда же зазвучит флейта и закружатся все девять лисьих хвостов. И дождался. Они проступили на веранде малого дворца Когосё, когда вы рассказывали о неприятностях Инабы Ацунари. Казалось бы, всё ясно, убийца — Инаба. Я был почти уверен в этом, но личность Инабы, человека, не умеющего ни создавать новое, ни интерпретировать чужое, тяжеловесная, неповоротливая, сильная, не очень подходила мне.

Слишком медленно, слишком медленно… А ведь убийство произошло в считанные минуты. Сыгранная вами мелодия Инабы, Фудзивара-сама, отражала эту грузную неповоротливость его натуры. С той минуты, как я сопоставил ваш напев «Кицунэ» с его собственной мелодией, я окончательно перестал подозревать Инабу и выкинул его из головы: у меня ведь имелся и иной подозреваемый.

После вашего повествовании о Инабе и Минамото, последовал новый рассказ об искушении несчастного Юки Ацуёси. И тут моментально сошлось всё, а, едва увидев его, я понял, что это действительно тот, кого я ищу, человек, одержимый лисой, блудным бесом.

Одержимость лисой — расстройство души. Иногда говорят, что, проникая в человека, лиса может годами жить своей жизнью, отдельно от личности того, в кого вселилась. Плодом бесовского сожительства будет раздвоившиеся сознание. Одержимый иногда слышит, что лиса изнутри говорит и думает, они часто даже вступают в ожесточённые споры. И едят одержимые только то, что любят лисы: соевый творог, обжаренный тофу, красные бобы с рисом. Но это бывает, когда человеком овладевает лиса низшего ранга. Когда же несчастный одержим божественной лисой Амагицунэ, это очень сложно понять. Одержимый выглядит как обычно.

Юки Ацуёси ничем не отличался от других придворных, я это видел. Он был вменяем и даже весел. Не вменять же ему в вину бесовский огонёк в глазах? И точно ли лиса вошла в него? В самом ли деле он одержим?

И тогда я попросил вас, Фудзивара-сама, показать мне самому тот морок, что, по моим предположениям, вовлек несчастного в лисье искушение. Скажу честно — я был неразумен, когда этого пожелал! Я полагал, что передо мной предстанет всего лишь талантливый актёр. Вы блистательно сыграли настоятеля Котобуки, и я ожидал новой прекрасно сыгранной роли оннагаты. Но вместо этого я увидел настоящую Девятихвостую Лису во всем её блеске и понял, что Ацуёси подлинно помешался…

Наримаро некоторое время сидел молча, явно пытаясь уложить в своей голове мысль, что его пустой розыгрыш, невинная шутка в угоду супруге микадо, могла кого-то свести с ума и наплодить столько несчастий. Возможно, сама Девятихвостая Лиса и не прочь была бы пошутить с Юки, но именно то обстоятельство, что с Юки вовсе не шутили, а на него всего лишь упало несколько искр блестящего лисьего фейерверка, не давало покоя Наримаро. Он молчал, уставившись в одну точку, и пытался всё осмыслить.

Тодо понимал, что принц не лгал и не притворялся, когда говорил, что понятия не имел о том, какое впечатление его маскарад произвёл на Юки Ацуёси, мелкого чиновника ведомства церемоний. Наримаро, подлинно не высокомерный и не имевший привычки унижать нижестоящих, в силу высоты рода и звания редко замечал людей не своего круга общения. В той шалости, устроенной по просьбе императрицы, для него значимы были разве что сама супруга микадо, принц Арисугава, которого Девятихвостой Лисе хотелось подразнить, да принц Наохито, который поставил на его игру. Заметить в углу у стены в зале приёмов ничтожного Юки Ацуёси? С чего бы? Он видел только равных.

Тут заговорила Цунэко:

— Но что ему сделали Харуко, Ванако и Митико, чтобы убивать их? Когда Юки узнал, что людей сёгуна Токугавы после аудиенции у микадо пригласили на чайную церемонию? Планировал ли он заранее совершить первое убийство именно в чайном павильоне, и если да, то почему именно там? — спросила Цунэко.

Тодо отложил прочитанные пьесы и ответил очень медленно, думая над каждым словом.

— Я полагаю, что с самого начала Юки не хотел убивать вообще. Его просто иссушила любовь. Если судить по письмам принцу, он вначале мечтал и грезил, потом молил, заклинал, упрашивал, скорбел и сокрушался, потом страдал и пил, одновременно упиваясь своим горем. Он даже творил, писал в этом одержимом состоянии пьесы.

Но морок не исчезал, и к нему добавилась та безысходность, что всегда усугубляет одержимость. Юки не солгал в своём письма принцу: все женщины, кроме лисьего морока, утратили для него былую прелесть. Что ему было делать? В его воспалённом мозгу кружились две возможности: избавиться от одержимости любой ценой, или целиком отдаться ей и сгореть в любовном дурмане Нефритовых чертогов. И он пишет пьесу, пытаясь вложить в неё всю свою неутолённую любовь и, может быть, так спастись от этой любви. Фея Нефритовых чертогов — это вы, Фудзивара-сама, а созданный вами образ — волшебный напиток, Лунный Иней. Но спастись не вышло, становилось всё хуже и хуже.

Тодо слушали, затаив дыхание.

— Когда и как появилась у него мысль поставить пьесу на жизненных, а не на театральных подмостках? Возможно после репетиций, которые, как Юки понимал, не утоляли скорби, но лишь ещё больше удручали напоминанием о недостижимом. И тогда ему в голову пришла мысль сыграть пьесу неутолённой любви в жизни. Убить бывшую возлюбленную, но с теми же театральными приёмами, что свойственны только сцене. «Когда пронзит клинок священный грудь, и изольётся пламенная страсть, смешавшись с кровью — Лис покинет тело…»

Именно эта старинная хайку заставила его искать возможность обрести подлинно священное оружие — клинок микадо. Просил ли он Харуко взять меч для него или, узнав от найси, где меч хранится, предпочёл сам выкрасть его потихоньку? Я склоняюсь ко второму предположению. Он просил фрейлину показать ему клинок, понял, что для убийства потребуется другой, но одновременно уверовал, что священный меч микадо, прикоснувшись к крови жертвы, подлинно избавит от лисьего морока.

Но, увы… Юки снова просчитался. Видимо, вы были правы, Фудзивара-сама, и никаких особых мистических свойств у меча-косы нет…

— Хорошо, пусть так, — неохотно согласился принц. — Но главное-то, главное… Я готов признать, что часто бываю дерзок, самолюбив, высокомерен и нагл. Но если Ацуёси из дурной страсти ко мне убил трёх женщин, получается, что за эти убийства несу ответственность я?