Это лишь игра - 2

10. Герман

Сегодня в доме Леонтьевых на скромном семейном торжестве по случаю дня рождения матери Вики собрался, наверное, весь местный «бомонд». От чиновников и крупных комерсов до богемы.

Я почти никого не знаю. Впрочем, неудивительно — Леонтьев, как только стал губернатором, поснимал многих с руководящих должностей. Поставил, где мог, новых, своих. А там, где не мог — наладил крепкие дружеские связи. Например, с прокурором.

— Вон, видишь, тот лысый мужик? С ним еще рядом толстяк и баба в розовом, — шепчет Вика, едва мы заходим в зал, где проходит фуршет. Здесь людно, шумно, снуют официанты с подносами, в дальнем углу маленький живой оркестр наигрывает что-то блюзовое.

— Ну, видишь? — дергает меня Вика.

Я перевожу взгляд туда, куда она показывает.

— Так вот это Кокорин, прокурор области. Они с отцом типа друзья… Ну, мэра ты и так знаешь наверняка… И Арсения Гаца тоже, — она кокетливо машет известному телеведущему, тот в ответ картинно кланяется и шлет ей воздушный поцелуй. — Его рожа сейчас из каждого утюга после «Сияния России»… Клоун… уже под сорокет, а всё из себя юношу изображает. Он, кстати, ко мне подкатывал в прошлом году.

Вика выжидательно смотрит на меня. Я киваю, мол, ясно.

— О! А вот та прилизанная тетка, видишь? В зеленом платье в обтяг… это судья… даже не так… она — председатель у судей нашей области… блин, не помню, как это правильно называется. В общем, главная там у них. Но платье — мрак, да? Обтянулась как гусеница. Еще и декольте такое… чтобы все видели ее стремную дряблую грудь… Герман, пристрели меня, если я в полтинник сойду с ума и буду вот так одеваться… А! Вон мама с отцом, идем, я вас представлю…

Вцепившись в мой локоть, Вика тянет меня к самой оживленной группке. Ее узнают, перед ней расшаркиваются и расступаются, а на меня смотрят с острым любопытством.

— Мамуля, еще раз с днем рождения! — она целует мать в щеку. — А это мой Герман!

Мы обмениваемся с матерью Вики дежурными любезностями. Она вполне дружелюбна, но интерес у меня вызывает лишь губернатор. Он протягивает мне руку, сдержанно улыбаясь и при этом цепко оглядывая с головы до ног. Впрочем, меня и на дежурную улыбку не хватает. Глядя ему в глаза, негромко, так, чтобы слышал только он, представляюсь:

— Герман Горр.

Его лицо на миг превращается в карикатурную маску с застывшей улыбкой, а в глазах вспыхивают изумление, неверие, полупаника, а уж затем злость. Впрочем, он быстро берет себя в руки. Быстро и воровато оглядывается по сторонам, словно проверяет, есть ли среди посторонних свидетели этой сцены. Мы с Викой отходим, позволяя другим гостям поздравить ее мать. Но я не свожу с него взгляда. Он же, наоборот, в мою сторону даже не смотрит. Старается делать вид, что все прекрасно, кому-то фальшиво улыбается, кого-то приветствует с деланным радушием. Но я вижу, как он напряжен, как нервничает.

— Бедный папочка, — смеется Вика, подхватывая у проходящего мимо официанта бокал шампанского. — У него чуть удар не случился. Я хотела сама ему сказать позже, но так даже прикольнее. Представляю, как его сейчас бомбит. Чувствую, вечером он мне устроит армагеддон. Ну, ничего… Давай я лучше тебе еще расскажу, кто есть кто.

Продержался Леонтьев недолго. Спустя минут двадцать подходит к нам.

— Вика, где твой брат? — цедит раздраженно. — У матери день рождения, а его носит неизвестно где. И трубку не берет.

Вика с самой невинной улыбкой отвечает:

— Папочка, я не знаю, где он. Слава мне не докладывает.

— Ну ты же знаешь, с кем он обычно общается? Его подруг, друзей? Сходи позвони кому-нибудь… спроси про него…

— Что, прямо сейчас? — недовольно морщится Вика.

— Ну а когда? Когда уже всё закончится? Мать и так в расстройстве.

— Ла-а-адно, — Вика бросает на меня многозначительный взгляд и шепчет одними губами: — Держись, я скоро.

— Пусть ему передадут, чтоб срочно ехал сюда! Иначе он серьезно пожалеет! Так и скажи! — напутствует ее Леонтьев.

Едва Вика пропадает из виду, он придвигается ко мне:

— Пойдем-ка, потолкуем.

И, не оглядываясь, решительно устремляется к выходу. Я, не спеша, следую за ним, отстаю, но в холле он меня уже поджидает.

Без слов кивает в сторону комнаты напротив. Видимо, это его кабинет. Едва затворив за нами дверь, он тут же кидается ко мне. Хватает за лацкан пиджака и шипит в лицо:

— Я не знаю, как ты ухитрился влезть в доверие к моей дочери, но если ты думаешь, щенок, что таким образом сумеешь вызволить своего папашу, то жестоко ошибаешься! Отец твой сгниет в камере, попомни мое слово. А вашу компанию распотрошат…

— Это вряд ли, — спокойно возражаю ему, убирая от себя его руки. Он просто еще не знает, что бо́льшая часть активов уже выведена канадской дочкой через посредника, и теперь ни расчленить отцовскую компанию, ни прибрать ее к рукам целиком не удастся. Да и кому теперь будет нужна практически пустышка?

— Это мы еще посмотрим, — багровеет Леонтьев. — Ну а ты… ты завидовать будешь своему папаше, если еще хоть раз приблизишься к моей дочери. Я тебя уничтожу.

— Ты понял? А теперь пошел вон отсюда!

— Как скажете, — пожимаю плечами и выхожу. Думаю, сегодня не он Вике устроит армагеддон, а она — ему.

От Леонтьевых еду не в отель, а в Листвянку. Там хорошо, все почти так же, как было четыре года назад.

Не успеваю я добраться до места, как мне уже звонит Вика. Названивает раз за разом, одно за другим шлет сообщения, текстом, голосом. Я не отвечаю и голосовые ее не слушаю — не хочу истерик. Да и разговаривать с ней сейчас смысла нет. Отчасти поэтому я и решил не возвращаться пока в Мариотт, куда она наверняка вскоре примчится.

Нет уж, пусть эти эмоции она подарит своему отцу. Интересно даже, надолго ли его хватит. Ну а я просто отключаю телефон. Процесс запущен, осталось только подождать. А небольшой дауншифтинг — это то, что мне сейчас нужно.

Хватило Леонтьева ненадолго. Как только я возвращаюсь в город, мне приходит от него приглашение. В гости. И почти сразу ко мне в номер врывается Вика, вся на нервах. И с порога обрушивает на меня шквалом и упреки, и злость, и слезы, и мольбы, и признания.

— Герман! Где ты был?! Где?

— В Листвянке.

— В какой Ли… Зачем? Что ты там забыл?

— Просто отдыхал.

— Отдыхал?! Я уже не знала, что и думать! Ты хоть представляешь, каково мне было? Я все больницы… все морги… А ты просто отдыхал! Я с ума сходила! Я отцу сказала, что если он тебя не найдет, то меня больше никогда не увидит! И я бы… я…

Она срывается на визг. Мне даже жаль ее, но по-другому уже никак. Я обнимаю Вику, чувствую, как ее всю колотит в моих руках. Утешаю:

— Перестань, всё хорошо…

Она сначала кричит, вырывается, рыдает в голос, но затем, обмякнув, замолкает.

— Не делай так больше… не поступай так со мной… Я же чуть не умерла… Я отцу никогда этого не прощу… я же знаю, ты из-за него так… Ненавижу его! Но он согласился. Слышишь, он согласился! Уступил…

— Я рад, — целую ее в макушку.

— Герман, пожалуйста, давай не будем ждать? Давай поженимся скорее? Я не могу так… я боюсь, что опять что-нибудь случится… Ну, зачем нам еще чего-то ждать? Отец сделает так, чтобы твоего отца освободили… А мы… мы сразу после свадьбы уедем… Ты бы куда хотел?

— Мне все равно.

— Тогда на Мальдивы… Там здорово! Просто рай… А свадьбу сыграем на Байкале. Хотя бы в той же Листвянке. У меня подруга одна год назад отмечала там день рождения. В «Маяке». Шикарно было… сначала в ресторане отеля гуляли, потом на теплоходе… с огнями, с музыкой, с фейерверками… Давай так же?

— Почему нет, — соглашаюсь я, а внутри оседает неприятное чувство. Будто Листвянка была для меня чем-то особенным, чуть ли не сакральным, а свадьба с Викой это место если не опошлит, то лишит чего-то ценного. Дурость какая-то, конечно.

Вика льнет ко мне, то заглядывает в глаза, то прижимается всем телом, слегка потираясь.

— Ну что, поехали к твоему отцу? — останавливаю ее я. — Он ждет.

— Подождет… Герман, ну что ты как не живой? — шепчет она и слегка прикусывает кожу на шее. — Прямо айсберг… Ну же, я знаю, как тебя разогреть…

Руки ее ныряют под рубашку, скользят по спине, выводя хаотичные узоры. Затем опускаются ниже, под пояс брюк, сжимают, царапают, перемещаются к паху. Расстегивая пуговицы на ширинке, Вика потихоньку сползает вниз, а я, прерывисто выдохнув, откидываюсь спиной к стене и закрываю глаза. «Разогревать» Вика действительно умеет…

В Маяк приезжаем с Викой вечером. Ее идея отметить здесь сначала помолвку. А если уж все понравится, то и чуть позже свадьбу.

Здесь, как всегда, размеренность и безмятежность. Ни спешки, ни суеты, ни шума. Только крики чаек и шелест волн. Мокрый асфальт блестит сотнями огней.

Лена Третьякова когда-то сказала, что здесь особенная атмосфера — завораживающая. Я про себя тогда лишь посмеялся. А теперь и сам так чувствую. Хотя разумно объяснить это не могу. Просто голое ощущение. Я даже не могу сказать, нравится ли мне оно. Потому что здесь воспоминания становятся навязчивее, а тоска — острее.

Зря я на Маяк согласился.

Последние несколько дней были слишком насыщенными и напряженными. Леонтьев, конечно, уступил Вике и даже согласился на наш скорый брак. Лишь просил повременить, пока не разрешится ситуация с отцом.

— Ну что вам, горит, что ли? — упрашивал он Вику. — Ну не год же ждать, всего месяц какой-нибудь. Только до суда. А там Александра Германовича оправдают, и поженитесь.

Вот так взять и быстро закрыть уголовное дело невозможно. Суд все-таки будет, это отмотать назад уже никак нельзя. Но, по крайней мере, отца там на части рвать не станут. Леонтьев уже договорился с прокурором и судьей. Да и под подписку отца должны выпустить со дня на день.

Так что все постепенно налаживается. Если не считать наших отношений с Викой. Впрочем, меня пока и они устраивают. Ну а ей… ей постоянно всего мало: слов, ласк, секса, чувств.

Правда, слегка напрягает, что моя невеста явно спивается. Бокал за завтраком, бокал за обедом, бокал за ужином и еще парочку — на сон грядущий. Да и пусть бы, ладно, ее дело… если бы она потом не липла с плаксивыми разговорами. В духе: «Герман, ты меня совсем не любишь… Мне грустно… Поговори со мной… О чем ты думаешь?.. Скажи мне что-нибудь ласковое…». На мое вполне спокойное: «Вика, ты пьяна. Иди лучше проспись» тут же начиналась истерика. И моментально разгонялась до воплей, криков, битья посуды и угроз выйти в окно или вскрыть вены. Проревевшись, Вика успокаивалась и… принималась извиняться проверенным способом. «Извинялась» она искусно, этого не отнять. Глубоко, почти до основания, и совсем не касаясь зубами. Легко подбирала нужный ритм и быстро доводила до разрядки. И сама же признавалась, что ей это нравится больше обычного секса.

«Меня дико возбуждает одна только мысль, — шептала Вика, — что я стою на коленях перед любимым мужчиной и его член у меня во рту…»

Правда, когда на подходе очередной истерики я предложил ей сразу перейти к делу, минуя вопли, она кинулась на меня как разъярённая кошка с криком: «Бесчувственная скотина!». На моем плече до сих пор алеют борозды от ее ногтей, а на ее запястьях темнеют синяки — я ее не бил, конечно, просто удерживал. А самое тупое — то, что в итоге все закончилось как обычно: люблю, не могу, прости, больше не буду, дай я сделаю тебе приятно…

Едва мы вселяемся в номер, как Вика тут же устремляется к бару. Вертит в руках вино, кривится:

— Пф-ф, Кристиан Паскаль… Могли бы в люксе предложить и что-нибудь покруче. Ну да ладно.

— А ты могла бы хотя бы день не пить.

— Это же всего лишь вино! — возмущается Вика, сидя по-турецки на широкой кровати. — Я же не напиваюсь в хлам. Один бокальчик всего. Для настроения. Я и так почти монашкой с тобой стала. Ты со мной не разговариваешь почти. Мне скучно и грустно. Герман!

Я устраиваюсь на диване с макбуком.

— Герман!

— Мне надо поработать, — не отрываясь, говорю ей.

— Мы отдыхать сюда приехали… праздновать… а у тебя одна работа на уме… А я?

Я не реагирую, работы и правда много. Спустя час или полтора Вика присаживается рядом, обвивает меня руками, мешает. Я аккуратно убираю ее руки.

Она развязывает пояс пеньюара, скидывает его. Отодвигает макбук, а сама усаживается мне на бедра, едва не касаясь лица голой грудью. На ней лишь стринги.

— Ну же, Герман, — томно тянет Вика, обдавая винным дыханием. — Я хочу, чтобы ты меня наказал…

— Я же сказал — я сейчас занят.

Ссаживаю ее на диван, беру макбук, поднимаюсь и иду в другую комнату.

— Герман! — выкрикивает она. — Ты — бесчувственный, ты… не любишь меня!

Приглушенные рыдания становятся все громче, надрывнее, затем слышу звон разбитого бокала. Обычно у меня без проблем получается не замечать ее концерты, но сейчас вдруг накатывает раздражение. И я ухожу в душ, чтобы ее не слышать. Пока моюсь, говорю себе, что надо быть с ней все же мягче. Хотя бы стараться. Хотя бы иногда. В конце концов, она не виновата, что ее отец затеял эту войну. Правда, так я себе говорю почти каждый день…

Выхожу — она, слава богу, уже успокоилась. Сидит опять на кровати в пеньюаре. Молчит. На полу ползает горничная, убирая следы Викиной выходки. Подхожу к окну. И понимаю, что сам уже готов от тоски взвыть.

Викин отец, то есть его юристы, состряпали там какой-то брачный контракт, который Вайнер назвал грабительским и с жаром оспаривает. А я сейчас вот думаю — плевать на деньги, быть бы свободным.

Поворачиваюсь к Вике. Она смотрит жалобно, просяще, и мне тут же тошно становится. Снова отворачиваюсь, и внезапно перед глазами как вспышка мелькает лицо Лены Третьяковой. Как током пронзает, я даже, кажется, вздрагиваю. Да ну! Откуда? Оглядываюсь — нет, не морок, это действительно она. Лена. Леночка…

Она тоже смотрит на меня во все глаза. Глазищи. Огромные, черные омуты, от которых тотчас перехватывает дыхание.

Я столбенею. Наверное, от шока, от неожиданности, от растерянности. Только в груди оглушительно молотит сердце, вламываясь в ребра. Я будто никак не могу поверить, что это правда она. И в то же время словно забываю, что кроме нее здесь есть еще что-то или кто-то… Я просто выпадаю из реальности на бесконечно долгий миг…