Это лишь игра - 2

14. Герман

Бедная моя маленькая Лена, ее всю трясет, как осинку на ветру. Дыхание ее дрожит, голос срывается. В огромных глазах блестят слезы. Смотрю на нее — и сердце щемит.

Она припоминает мне прошлое, сердится, негодует. А я не могу сдержать улыбку — настолько меня распирает, аж в груди ломит. Вид у меня, наверное, сейчас, как у идиота. Обнять ее хочу, заглушить упреки поцелуем. Но сейчас это было бы чистым безумием. И так для Лены всё это слишком.

Не хотел я, конечно, доводить ее до такого полулихорадочного состояния. Даже не ожидал, что она так отреагирует.

Впрочем, глупо врать, что я не рад видеть эти ее эмоции, такие острые, такие хлещущие через край, что самого от них штормит. Ловлю их жадно, как свежий воздух, упиваюсь ими, пусть они и смешаны со злостью и обидой. Пусть ей кажется, что сейчас она меня ненавидит. Это реакция на боль. А раз болит, значит, чувства живы. Никуда не делись. Она еще любит — это главное. Остальное — дело времени.

Не хочется признавать, но я боялся наткнуться на ее равнодушие. Боялся, что всё у Лены перегорело и остыло. Боялся, что мы стали чужими. А сейчас просто гора с плеч.

— Не приходи больше! — выкрикивает Лена сквозь плач и убегает.

Я ее не останавливаю, хоть и тянет. Так не хочется ее отпускать. Но сейчас это будет лишнее. Ей нужно успокоиться.

Шаги стихают. Хлопает дверь подъезда. Внезапно пронзает мысль — она ведь пошла к нему. И эйфории как не бывало.

Надо бы просто не думать ни о чем, но, черт возьми, в голову назойливо лезут мысли: что она сейчас будет делать? Ужинать с ним? Разговаривать? Потом лягут вместе спать… Под ребрами разливается едкая горечь.

Поворачиваю ключ зажигания и срываюсь с места. Еду в город, а грудь разрывают противоречивые чувства. И в голове стучит, не прекращая: она сейчас с ним.

Но она любит меня, повторяю как мантру. Любит. Меня. Не его. И вряд ли сейчас даст ему к себе прикоснуться. Это же Лена. Она будет думать обо мне, что бы ни говорила. И в эту самую минуту думает…

Господи, как же хочется послать всех и вся к чертям и просто жить. С ней вдвоем. Самой обычной жизнью. Самой счастливой жизнью…

Так и будет, обещаю себе. Обязательно так и будет.

Даже странно, что такая понятная и естественная мысль не пришла раньше, хотя бы вчера, когда я одолевал Ленину бабушку.

Бабушка сначала ни в какую не хотела говорить, где Лена живет. Твердила: «Зачем тебе? Снова девочке моей жизнь ей сломать? Нет, ни адреса, ни телефона не дам и не проси. Оставь ее в покое!».

А еще сказала, как страдала Леночка, не ела, ни на кого не реагировала, лежала пластом сутками, когда я ее бросил… Это было невыносимо.

По-хорошему, стоило, конечно, просто извиниться и уйти. И узнать ее адрес другим путем, но на это потребовалось бы еще какое-то время, а ждать было уже совсем невмоготу. И так с тех пор, как мы встретились в отеле, я места себе не нахожу.

В общем, развел я бабушку на разговор «по душам». Сказал, что Ленин адрес мне, в принципе, и не нужен. Что просто захотел узнать, как Лена, как ее здоровье, как она живет, не нужно ли что-нибудь, мол, переживаю, терзаюсь, раскаиваюсь, всё такое…

Бабушка отвечала сначала не слишком охотно, больше из вежливости. Но постепенно удалось ее разговорить. Она рассказала, как они отправились тогда в Бергамо, как ждали операцию, с каким трудом она пережила те несколько часов, когда Лену оперировали. Наверное, тут я, как никто, могу ее понять. Сам в тот день как заново родился.

Бабушка у нее, конечно, редкое сокровище, понятно, в кого Леночка такая добросердечная. Даже чай мне под конец предложила.

Я себя чувствовал последней сволочью, выводя ее на откровения. Когда понял, что момент подходящий, она уже готова — засобирался уходить и попросил передать для Лены, что прошу у нее прощения и всё прочее.

Как и думал, бабушка сломалась. Поколебавшись пару секунд, бросила вслед:

— Ладно уж… Лена, конечно, будет злиться на меня, но… Ты ей лучше сам всё это скажи. Она сейчас живет в Листвянке, до осени там будет. Как учеба начнется, вернется сюда. А живет она сейчас… погоди… — Бабушка взяла с холодильника блокнотик, нацепила очки и зачитала: — Улица Геологов, дом восемь, квартира два. Я сама там не была ни разу. Звали в гости, но как-то все некогда было, а сейчас уже и нет смысла. Скоро она сюда уже вернется. Лена же устроилась работать только на лето… горничной, в отель там какой-то. Ну и чтобы не ездить туда-сюда, стала жить там, в доме родителей…

Она запнулась.

— Своего мужа?

— Ну… — замялась бабушка. — На самом деле они не женаты. Да и поженятся ли — большой вопрос. Сложно всё у них. Но это уж Леночка тебе сама, если захочет, расскажет.

Я потом ехал и переваривал ее слова: они не женаты. Она скоро вернется. Не они, а она. Одна.

Эта новость, конечно, перевернула всё с ног на голову. Это не просто хорошо — это изумительно. Только что теперь делать? Надо все обдумать, а я, как назло, не могу ни на чем сосредоточиться. В мыслях — полный хаос.

Хотел сразу мчать в Листвянку, но было уже поздно. Поехал сегодня. Полдня там проторчал. Уже думал не дождусь. Но все равно стоял. А потом увидел вдали, в свете фонаря ее одинокую фигурку…

Вспоминаю и снова улыбаюсь.

Подъезжаю к городу и понимаю — домой не хочу. Не могу. Во всяком случае, сегодня.

Да и какой там дом? Просто место, где ем и сплю. Мы с Викой живем сейчас у Леонтьева. Позвал нас, конечно, он сам, хоть это была и моя идея, которую ненавязчиво внушил Вике, а уж она обработала своего отца.

Находиться там, конечно, то еще удовольствие, да и Викин отец мне не доверяет. При мне не допускает никаких обсуждений или встреч, свой кабинет держит закрытым на все замки, уверен, еще и следит по камерам, где я там хожу и что делаю. Но это ерунда. Понаблюдав за ним, я понял, что приручить его вполне можно. Скорее бы только отца выпустили под подписку. Потому что теперь я уже не смогу пойти до конца.

Переночевав в отеле, утром все же еду к Леонтьеву. Застаю все семейство в столовой. Завтракают. И, похоже, говорят обо мне, потому что захожу — и сразу повисает тишина. Леонтьев сверлит меня гневным взглядом, Вика — подозрительным, Викина мать — осуждающим, и только Славику на всё плевать.

От завтрака отказываюсь и сразу поднимаюсь в нашу комнату, куда через минуту врывается Вика.

— Герман, ты где был? Я тебе сто раз звонила! — слышу ее голос с истеричными нотками, в нос ударяет запах перегара, и сразу закипает раздражение. — Почему ты был недоступен?! Где ты был? Я с ума сходила! Папа сказал, что ты меня не любишь! Пользуешься мной только! Я тебя прикрывала как могла. Сказала ему, что мы так договорились. Но ты даже не позвонил! Не предупредил меня!

Вика рыдает, смотрю на нее — а перед глазами стоит лицо Лены, ее дрожащие губы, ее слезы. Горло резко перехватывает, и раздражение тотчас угасает. Притягиваю ее к себе, обнимаю.

— Прости, — шепчу ей в макушку. — Прости, пожалуйста. Я не должен был так делать… не должен был так с тобой поступать… прости меня… прости…

Вика удивленно замолкает и успокаивается. Она ведь думает, что я извиняюсь за вчерашнее…