Это лишь игра - 2

46. Лена

Мы подъезжаем к дому Германа. За всю дорогу, пусть недолгую, пусть всего минут десять-пятнадцать, он больше не обронил ни слова. Вот только поприветствовал и улыбнулся мне в самом начале при встрече и всё, будто ушел в себя. Даже на мои реплики почти никак не реагировал. Максимум — слегка кивал иногда.

Как и вчера вечером, сейчас он слишком серьезен. И его молчание — оно такое… не знаю, подавляющее, что ли. Он умеет так молчать, что другим рядом с ним тоже сразу говорить пропадает всякая охота. Он вообще умеет внушать нужный ему настрой. И я, сама того не ведая, всегда поддаюсь этому влиянию.

Но не сегодня. Сегодня, как бы Герман ни молчал, мне нестерпимо хочется выговориться. Может быть, даже пожаловаться. Столько всего ужасного произошло, что меня раздирает изнутри. А он сейчас как глухая скала — не докричишься, не достучишься.

— У тебя тоже что-то произошло? Что-то плохое? — спрашиваю у него, не оставляя попыток его разговорить.

Он лишь еле заметно качнул головой, мол, нет, ничего.

Мы останавливаемся у ворот, ждем, когда они медленно разъедутся. Затем въезжаем во двор.

— Ты не очень-то разговорчив, — бросаю я. Получается как-то ворчливо, с упреком.

Но Герман наконец оживает. Улыбается краешком губ.

— Я не люблю разговаривать за рулем, извини. Да и подумать кое о чем надо было. Идем.

Приобняв за плечи, он ведет меня по дорожке к дому. Однако я все равно чувствую в нем какое-то напряжение. Словно ему что-то не дает покоя. Я хочу расспросить и уже было открываю рот, но тут нам навстречу выходит женщина. Немного старше нас, лет тридцати примерно, ухоженная и довольно симпатичная. Она останавливается на крыльце и с такой чарующей улыбкой смотрит на Германа, что мне становится очень неприятно.

— Я домой. Если буду нужна…

— Я позвоню, — заканчивает ее фразу Герман. — Спасибо, Марина.

Она снова одаривает его улыбкой и, попрощавшись с нами, уходит. Мне очень хочется узнать, что это за Марина, и, главное, какие у них отношения, но я в замешательстве, как всё это сформулировать, чтобы не выглядеть в его глазах глупой ревнивицей.

Но Герман, не дожидаясь моего вопроса, бросает на меня чуть насмешливый взгляд сверху и отвечает сам.

— Это приходящая домработница.

— Да мне все равно, — привираю я. — Но я не знала, что у тебя появилась домработница…

— Она всегда была. Кто бы иначе ухаживал за домом? Мы ведь здесь почти не бываем. Обычно она приезжает дважды в неделю… Сегодня я внепланово попросил ее заехать, всё тут подготовить, чтобы не вышло как в прошлый раз…

— Как в прошлый раз?

— Когда курьер сюда заказ привез. Помнишь? Просто сейчас лучше избегать чужого внимания.

— Да уж… — вздыхаю я, тут же вспоминая тяжелый разговор с мамой Антона.

В доме и правда так вкусно пахнет какими-то специями и выпечкой, что рот тотчас наполняется слюной. Я ведь с самого утра ничего не ела.

— Проходи, — Герман указывает на кухню. — Не стесняйся, хозяйничай там. А мне нужно еще пару звонков сделать. Это недолго.

Он выходит на крыльцо и возвращается минут через десять. Я за это время успеваю заглянуть в каждый шкафчик, в холодильник, полный, кстати, под завязку, в духовой шкаф, откуда и исходит этот божественный запах, а еще накрыть на стол и обменяться парой-тройкой сообщений с Юлькой.

По ее словам, Вера Алексеевна и Антон страшно обрадовались, когда она вернулась. Ну и в общем-то там сейчас всё более или менее спокойно. Правда, про статью они еще не знают.

«Думаю, на сегодня с них хватит новостей, — пишет Юлька. — Может, завтра расскажу Антохе».

«А ты сама как?» — спрашиваю я.

«Ненавижу всех», — отвечает Юлька и добавляет дьявольский смайлик.

Честно, Юлька не перестает меня удивлять. Столько всего пережить и не сломаться, думать о других, смайлики ещё какие-то слать…

Я тоже отправляю ей в ответ эмодзи — сердечко. Слышу шорох за спиной, поворачиваюсь — а Герман, оказывается, уже тут. Стоит в дверях, привалившись плечом к откосу, и наблюдает за мной с легкой улыбкой.

— Ой, — вырывается у меня от неожиданности. — Ты уже всё? Освободился?

Герман, кивнув, проходит, садится к столу напротив меня. Наконец-то можно поесть, а то у меня живот уже такие рулады выводит, что стыдно.

Я с аппетитом налегаю буквально на всё, что приготовила домработница Германа: салаты, запеченный в фольге лосось, крохотные пирожки с безумно вкусной начинкой. Потом вдруг замечаю, что сам Герман ест не торопясь, с ленцой и как-то аристократично, и мне сразу становится неудобно. Чувствую себя какой-то дикаркой оголодавшей. Я сразу выпрямляюсь, подбираю локти и тоже начинаю еле-еле ковыряться вилкой в тарелке, стараясь есть так же, как он. Герман это, конечно же, подмечает.

— Да брось, Лен, ешь так, как тебе удобно. Не смотри на меня. Я просто сыт. Поужинал не так давно. А то бы тут уже ничего не осталось, — шутит он. Но это неправда, он всегда так ест. А сказал так, чтобы я не смущалась. Но я все равно смущаюсь.

— Спасибо, я тоже уже сыта.

— Тогда рассказывай, Леночка… — он ставит локоть на столешницу и подпирает щеку кулаком.

— Что рассказывать? — теряюсь я.

— Всё. Всё, что сегодня произошло.

Мне ведь действительно так хотелось излить ему все свои переживания, но сейчас, когда он спросил, я даже не знаю, с чего начать. Да я и немного успокоилась уже.

Помявшись, все же говорю:

— Ну, если вкратце, то Антон меня бросил. Сказал, что разлюбил.

— И это тебя так расстроило? — приподнимает Герман бровь. А у самого глаза так и горят.

— Честно говоря, нет. Ни капли. Но… Вера Алексеевна, это мама Антона… тоже узнала всю правду.

— Какую правду?

— Что я покалечила Антона, что это я была за рулем. Ну и про тебя тоже узнала.

— Стало легче?

Я прислушиваюсь к своим ощущениям и замечаю, что тяжесть, которая весь день меня давила и душила, почти ушла.

Нет, если я встречу Веру Алексеевну мне будет, конечно, стыдно смотреть ей в глаза, но вот сейчас мне действительно легко. Ощущение такое, будто я выпуталась из сетей. Это чудовищно, но это правда. Наверное, я — эгоистка…

— Стало, — признаюсь я.

Герман мне улыбается, но сейчас его улыбка кажется какой-то порочной, что ли. И к щекам тут же приливает кровь. Или я совсем с ума схожу?

— А еще нас так ужасно подвела журналистка, — перескакиваю я скорее на другое. — Мы с Юлькой так на нее надеялись… А Леонтьев… они такую лживую басню состряпали! Слов нет, какие они сволочи!

Я снова вспоминаю, как мы сидели в кафе, как эта Сомова унижала и провоцировала Юльку, и меня вновь охватывает праведный гнев.

— Представляешь, наплели, будто Юлька с этим Славой сама… ну, ты понимаешь… с обоюдного согласия. А потом стала его шантажировать. И так расписали, мол, ее наняли конкуренты Леонтьева. Из-за выборов. Ты представляешь, какой бред! Какая наглая ложь!

Герман слушает меня, не перебивая, с нечитаемым выражением лица.

— А ты бы видел, как бедную Юльку теперь травят в интернете. Грязью поливают… Люди такие злые… А эта журналистка… Сомова… ее же нам Олеся Владимировна нашла… Она должна была взять интервью, рассказать всем правду, а она… понимаешь, она такие вопросы задавала унизительные, будто обвиняла ее и искала этому подтверждение… Ну и так явно старалась спровоцировать Юльку. Мы теперь думаем, что дальше делать. Наверное, обратимся куда-то выше… И на передачу можно пойти… Пусть говорят, например…

Герман молчит. Но слушает внимательно.

— Но вообще это так несправедливо! А травля… это вообще что-то за гранью! Герман, скажи что-нибудь… — жалобно прошу я. Гнева уже нет, есть только тихое отчаяние.

— Что тут скажешь? Рты всем не заткнешь. Придется терпеть.

— Да я понимаю. Просто мне-то тошно от всего этого, а каково Юльке — даже не представляю…

— Меньше об этом думайте. Собака лает — ветер уносит. Поговорят и перестанут. Что вам слова тех, кого вы даже не знаете? И потом, Лен, вы ведь должны были понимать, когда всё это начали, что тихо-мирно упрятать Славика за решетку не получится. Что это будет война. Он — сын губернатора, второй — сын прокурора. Думать, что напишешь заявление и их посадят — это утопия.

У меня вытягивается лицо. Если уж Герман так говорит…

— Леночка, мне не хочется тебя пугать, но вас могли попросту… — Герман замолкает. — Что угодно могли с вами сделать. И вся эта шумиха в прессе, какой бы она неприятной ни была, это, считай, вы отделались малой кровью. И, по большому счету, это даже к лучшему. Твоя подруга в фокусе. Ее теперь не тронут. И тебя тоже. И бабушку твою. Теперь это просто репутационная война.

— Но а как же справедливость? Жертву поливают грязью, Славу выставляют порядочным, ему сочувствуют. Что здесь хорошего?

— Жертва жива. Цела и невредима. Уже хорошо при таких вводных. Леночка, пойми, мало одной жажды справедливости. Если тебе нужен результат, а не просто так шашкой возмущенно помахать, то надо уметь оценивать свои силы и силы противника, надо просчитывать на несколько ходов вперед, надо понимать свою цель и выстраивать… — Герман окидывает меня взглядом и, выдохнув, замолкает. И во взгляде, и во вздохе его явственно читается: «да кому я всё это рассказываю?». — А у вас, прости, борьба с ветряными мельницами.

— Наверное, ты прав, — скисаю я. — И что, получается, сын Леонтьева выйдет сухим из воды? Останется безнаказанным? И ничего тут не сделать?

— Ну почему же? Всегда можно что-то сделать, — пожимает плечами Герман. Но, взглянув на меня, хмурится. — Только ты, пожалуйста, Леночка, не лезь на рожон. Я обязательно что-нибудь придумаю, только ты больше ничего не предпринимай.

— А федеральные каналы? Телевидение? Разве это не хорошая идея?

— Нет.

— Но… — сморгнув, я растерянно смотрю на него. И не нахожу, чем возразить.

— Прошу, не делай больше ничего. Вообще ничего. Держись от всего в стороне… ну, насколько возможно.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Только… когда будет суд, я всё скажу, как было.

— Само собой, — усмехается Герман.

— И ты правда нам поможешь?

Он кивает.

И меня отпускает. Будто меня неожиданно избавили от тяжеленной ноши. Наверное, потому что в кого-кого, а в Германа я верю. Если уж он поставит себе цель, то Слава точно не выкрутится. Без вариантов. Нехорошо так думать, но по части манипуляций Герману нет равных. И это в нем меня одновременно и ужасает, и восхищает.

Потом Герман рассказывает про своего отца, а я вдруг ловлю себя на том, что слушаю его и блаженно улыбаюсь. И почти не вспоминаю ни о чем. А ведь всего два-три часа назад меня буквально ломало изнутри и корежило, так было плохо…

Нет, это «плохое» никуда не делось. Умом я понимаю: проблем у нас воз и целая тележка. Но почему-то сейчас я воспринимаю всё иначе. С какой-то небывалой легкостью и уверенностью, что всё наладится. Это как анестезия. Рана есть, но боли не чувствуешь. Наоборот, ты в эйфории. Вот так и я в эту минуту.

Как зачарованная, смотрю на Германа. Любуюсь им. Купаюсь в его ответных взглядах. И в голове ни одной разумной мысли, кроме: люблю…

Не отрывая от него глаз, наливаю себе из графина морс — в горле пересохло. Успеваю отпить лишь пару глотков, как вдруг звонит мой телефон. От неожиданности я вздрагиваю и проливаю морс на себя. И от эйфории в одну секунду — ни следа. Чувствую себя нелепой и неуклюжей. И мокрая футболка противно липнет к телу.

На звонок я все-таки отвечаю, потому что это бабушка. Я давно должна была уже приехать домой, но, конечно, обо всем забыла.

— Бабушка, прости, пожалуйста! Я потеряла счет времени… совсем из головы вылетело… так получилось… нет, всё у меня хорошо… целую.

Пока я разговаривала с бабушкой, Герман сходил на второй этаж и принес махровый халат и полотенце.

— Душ там, если забыла, — Герман указывает наверх.

Но тут опять начинает голосить телефон. На этот раз звонит Олеся Владимировна. Я несколько секунд колеблюсь, но все-таки принимаю вызов.

— Лена, извини, не могла раньше позвонить. Как все прошло? Приезжала журналистка?

Она так громко говорит, что Герман, несомненно, ее тоже слышит. Он сидит совсем рядом.

— Приезжала. Давайте я завтра все расскажу. Неудобно по телефону.

— Ну… может, я к тебе сейчас заеду? Мы как раз с Игорем недалеко от вашего дома…

— Нет, я не дома.

— А где ты? У Антона?

— Д-да, — вру я, сгорая от стыда.

Герман определенно всё слышал, потому что едва заметно усмехнулся.

— Хорошо, тогда завтра созвонимся, — она кладет трубку.

Я бросаю виноватый взгляд на Германа.

— Прости, что я не сказала ей правду. Она бы не поняла… начала бы опять… а я сейчас не хочу слушать нотации. Ты, наверное, думаешь, я соврала из-за…

— Перестань, Леночка, — мягко обрывает меня он. — Ничего такого я не думаю. От меня ты никогда не услышишь осуждения. Не захотела и не сказала. Скажешь, когда захочешь.

— Спасибо, — лепечу я растерянно. — Я тогда пойду в душ, да?

Я не столько рвусь в душ, сколько хочу скрыться от смущения. Хотя и избавиться от мокрой футболки тоже не мешало бы. Но как же нехорошо… Оттого что Герман меня не осуждает, мне еще противнее от своего малодушия. Завтра же Олесе Владимировне расскажу про нас, вот так, решаю я. И немного себя прощаю.

Но из душа все равно выходить не спешу. Правда уже по другой причине. Я волнуюсь. Уже почти ночь. Скоро будем ложиться спать и тогда… Что будет тогда? Как мы ляжем? Вместе или порознь? Если совсем-совсем честно, то я не хочу порознь, а вместе — боюсь. Не Германа, конечно. А того, что может случиться… боюсь неизвестного… боюсь, что сделаю что-то не так, что не понравлюсь, разочарую… ну и немного боюсь боли…

Я жутко нервничаю и тру себя мочалкой так, что раскрасневшаяся кожа, кажется, уже скрипит от чистоты.

Может, и зря я так распереживалась? Герман не поцеловал меня сегодня ни разу, даже попыток не делал. Однако это тоже неожиданно удручает.

Герман все-таки не выдерживает. Стучит в дверь ванной:

— Лена, с тобой все в порядке?

— Да, — подаю я голос. — Я скоро…

Но сама торчу в душе еще как минимум четверть часа. Укутавшись в махровый халат, наконец выхожу. Тихонько спускаюсь вниз. На кухне уже выключен свет, а Герман переместился в гостиную. Стоит у окна с задумчивым видом и даже не сразу замечает, что я пришла.

Я, чуть-чуть робея, опускаюсь на диван. Он огромный, угловой. Наверное, человек пятнадцать на него можно усадить свободно.

Герман, словно очнувшись, оборачивается. Улыбается мне слегка, но я вижу — его все еще что-то гложет. И мне тоже становится как-то тревожно. Хочется, чтобы он опять был такой, как там, на кухне, спокойный и расслабленный, чтобы смотрел с нежностью, а не вот так…

— Что-то случилось? — спрашиваю его.

Он отвечает не сразу, будто колеблется.

— Наверное, мне стоит кое-что тебе рассказать, — вздохнув, говорит наконец.

— Плохое? — напрягаюсь я. — Очень?

— Боюсь, ты сразу отсюда сбежишь…

— Про меня? — поднимаюсь я с дивана, подхожу к нему и останавливаюсь напротив. — Про тебя?

— Про меня, про кого же еще… — устало усмехнувшись, отвечает он.

— Ты все-таки женишься? На Вике? — спрашиваю я дрогнувшим голосом, глядя на него снизу вверх во все глаза, а у самой внутри всё тотчас мертвеет. Только нижняя губа предательски дрожит.

Хоть бы нет! Что угодно, только не это… Пожалуйста! Я же этого не вынесу…

— Что? — взметнув брови, переспрашивает Герман. Затем, хмыкнув, качает головой: — Нет! Конечно, нет.

— Вот после такой новости я бы точно сбежала отсюда куда глаза глядят, — выдохнув с облегчением, говорю я. Мне немножко неловко за свою внезапную панику, и я пытаюсь перевести всё в шутку. — Хорошо, что не придется. Я хочу быть с тобой.

Я замолкаю. Боже, что я сейчас сказала! Я же имела в виду просто быть вместе, в этом доме, общаться, сидеть тут, а не…

Герман собирался что-то сказать, но, сглотнув, не произносит ни слова. Лицо его меняется прямо на глазах. Немигающий взгляд тяжелеет. А у меня под этим взглядом стремительно, скачками разгоняется сердце до бешеного ритма, а затылок, плечи, спину осыпает мурашками. И в то же время я не могу даже сдвинуться с места.

Сейчас всё произойдет… понимаю я и паникую… и хочу этого, и жду… и все равно паникую… Да так, что дрожу всем телом.

Герман придвигается ближе. Я закрываю глаза и вздрагиваю, когда чувствую, как он одной рукой притягивает меня к себе за талию, а вторую запускает в волосы. От каждого его движения по коже проносятся обжигающие разряды.

— А плохое… ты что-то хотел рассказать плохое… — дрожащим полушепотом спрашиваю я, не открывая глаз.

— Передумал, — шепчет Герман и, рвано выдохнув, впивается мне в губы.