Это лишь игра - 2

16. Лена

— Твердо решила уволиться? — спрашивает меня менеджер по персоналу. — Подождала бы хоть до конца сентября, когда поток туристов схлынет…

— Не могу, — отвечаю я. — У меня со следующей недели начинается учеба в универе. Я же только на каникулы…

— А-а, да, ты же у нас студентка, — вспоминает менеджер, тут же теряя ко мне интерес.

На самом деле меня одолевают противоречивые чувства. С одной стороны, даже как-то жаль уходить. За лето я привязалась к этому месту.

Работа была несложной, коллектив дружный, условия хорошие. И кругом — бескрайний Байкал, то изумрудный, то пронзительно-синий, то свинцово-серый. В открытые окна вместе с ветром врываются крики чаек, шум волн, пароходные гудки. Спустишься к пристани, и волей-неволей настроение меняется: уходит грусть и усталость, притупляется боль, пусть ненадолго, но забывается все плохое.

Впрочем, так было только до встречи с Германом. С тех пор, то есть две последние недели, я постоянно, каждую секунду на нервах. Места себе не нахожу, извожусь и чуть что — в слезы, как истеричка какая-то.

Антон как-то попытался мне что-то предъявить, когда я задержалась на работе. Пристал с допросом: где была, почему пришла поздно, не встречалась ли я снова с «бывшим одноклассником».

Я сначала ответила честно: захотела немного прогуляться по берегу. Он не унимался, и я в конце концов разрыдалась. Наговорила ему сама не помню что. И долго успокоиться не могла. Он, конечно, тогда здорово опешил, даже, по-моему, испугался, но зато с придирками завязал. Ни о чем больше не спрашивает, подозрения свои не высказывает. Вообще меня не трогает.

И хорошо. Потому что, чувствую, если бы он продолжил так давить, я бы не выдержала и всё ему выложила. Всю правду, от которой я сама так отчаянно открещивалась все эти дни. Не хотела признавать до последнего. А правда в том, что я презираю Германа и… люблю. Так мучительно и сильно, будто болею. Думала, что уже нет, что всё прошло, остыло, улеглось, но вот он объявился — и опять сердце в клочья. И ничего с собой поделать не могу. Хотела бы, очень хотела, но только как?

Внушаю себе, твержу все время, что нельзя о нем даже думать, что глупо его слова принимать всерьез, что я буду последней дурой, если поверю ему хоть на секундочку. Он играет со мной опять, не знаю зачем, но это не может быть правдой. Герман Горр вообще не способен кого-то любить. Ведь тут все просто: если бы любил, он бы меня тогда не бросил. Во всяком случае так, как это сделал он. А главное — у него есть невеста!

Я пытаюсь занять голову чем угодно, а внутри болит и пульсирует. Словно там вскрытая рана, которая воспалилась, тянет, кровоточит и не желает затягиваться. Особенно ночью плохо.

И что самое абсурдное — я продолжаю высматривать его среди прохожих. Возвращаюсь с работы домой и вглядываюсь в темноту, нет ли поблизости его машины. И мне одновременно хочется и не хочется вновь его увидеть. То есть нет, не хочется, конечно. Я даже, наверное, боюсь встречи с ним, потому что умом понимаю, что мне от этого только хуже станет. И так постоянно нахожусь в состоянии острого стресса. Но вижу, что его опять нет, и душу наполняет тянущая тоска.

Безумие какое-то…

Он, между прочим, ни разу больше и не появился с той ночи. Неужели послушал мою просьбу? Как-то непохоже на него. Хотя, скорее всего, ему просто не до меня. Кто я ему?

Ну и пусть, так даже лучше, говорю себе.

Словно прощаюсь, оглядываю с грустью «Маяк», затем не спеша плетусь домой. Сейчас соберусь и поеду в город.

Заслышав шум, Вера Алексеевна выходит из кухни в прихожую, вытирая руки о фартук. Пока я разуваюсь, молчит, но ее немой вопрос так и висит в воздухе. И только я выпрямляюсь, она спрашивает с такой обреченностью в голосе, что сразу ощущаю себя какой-то предательницей.

— Ну что, Леночка? Ты все-таки уволилась? И вернешься туда, к себе теперь?

— Да. У меня же учеба начинается, ну, то есть, практика.

— А в нашей школе? Ты ведь могла бы и у нас здесь…

— Нельзя, — вру я и чувствую, как тут же краснею. — Нас же еще в июне распределили…

Где будем отрабатывать — выбирали мы сами. Я, конечно же, определилась в свою, одиннадцатую школу. Однако при желании можно было и поменять место. Но я не хочу. Я измучилась. Я хочу домой, к бабушке. Мне стыдно за свое вранье, за слабость и малодушие, но ничего с собой поделать не могу.

Она не спорит, не уговаривает больше, просто смотрит на меня смиренно и тоскливо.

— Я буду часто приезжать, — обещаю я, умирая в душе от угрызений совести. — По выходным и среди недели… На днях должен прийти расчет, я сразу перечислю вам на карту.

На самом деле, я искренна в своем желании помочь Антону и его семье, только отчего-то стойкое ощущение, что просто хочу от них откупиться. И от этого еще противнее. И хочется скорее сбежать отсюда.

Вещей у меня немного, всё умещается в одну спортивную сумку. Антон тяжело молчит, пока я собираюсь. Даже не смотрит на меня, лежит, закинув руку на глаза. Только кадык время от времени дергается.

Я подхожу к нему, присаживаюсь рядом и как можно ласковее говорю:

— Мне пора. Я позвоню, как приеду к бабушке.

Он судорожно сглатывает, но не отвечает и руку не убирает.

— Я же не насовсем уезжаю. Ты же знаешь, мне учиться пора. Я буду постоянно приезжать…

— Угу, — наконец подает он голос.

Я сама убираю его руку с лица. Склоняюсь над ним. Он смотрит на меня так пронзительно, что я не выдерживаю. Скомканно прощаюсь, снова обещаю приезжать и ухожу.

Иду на остановку, а на душе такая тяжесть… Всё думаю об Антоне. Мне кажется, что я поступаю с ним нехорошо, как будто предаю. Не потому, что сейчас возвращаюсь к себе, нет. Об этом мы договорились давно, и он тогда нормально это воспринял. Сам говорил: «Конечно, малыш, учеба — это главное». Даже шутил: «Зачем мне жена-недоучка».

Боже, как давно это было… В общем-то, всего три-четыре месяца назад, а такое ощущение, что вообще в другой жизни. Просто с тех пор Антон стал совсем другим, обозлился. Но даже его я понять могу. А вот себя — нет.

Я ведь в самом деле испытывала к Антону самые теплые чувства. Мне нравилось проводить с ним время, нравилось, когда он держал меня за руку или обнимал. И даже после его травмы, когда мы только переехали к нему, я порой тихонько лежала у него плече, а он гладил меня по волосам и нашептывал ласковые слова. И мне было хорошо.

А сейчас… особенно последние дни я почти не могла находиться рядом с ним. Когда он просил подойти, я делала это через силу. Будто мы с ним однополярные магниты. Его прикосновения стали просто невыносимы. Я, конечно, терпела, как могла, давила в себе это непонятное отторжение, пыталась нормально общаться, а сама задыхалась от собственной фальши.

Юлька Орлова посоветовала просто отдохнуть от него — она единственная, с кем я поделилась своими переживаниями, да и то лишь потому, что в себе всё это носить стало невмоготу.

— Тебе просто все осточертело, что неудивительно. Я бы лично давно плюнула и сбежала. Жизнь-то одна. А ты, если уж не можешь бросить его, дай себе передышку. Недельку-другую хотя бы, — с умным видом рассуждала она.

Может, она и права. Может, какое-то время в разлуке пойдет нам на пользу. Может, вернутся к нему прежние чувства. Хоть бы!

Погрузившись в мысли, не сразу замечаю, что рядом останавливается черная машина.

— Привет, Лена, — слышу голос Германа. Сердце так резко дергается, что вздрагиваю сама. А затем начинает метаться в груди как безумное.

— Герман… Что ты здесь делаешь? — выдыхаю я, пытаясь совладать с собой. Но тщетно.

Он всего лишь смотрит на меня и слегка улыбается, а я… я чувствую себя как муха в паутине. Надо оттолкнуть его, надо сказать ему сухо и твердо, что… Господи, я даже не могу вот так сразу вспомнить, что собиралась сказать ему при встрече. Все слова, как назло, вылетели из головы, хотя я не раз прокручивала в уме наш воображаемый диалог, когда не могла уснуть. Придумывала хорошие, хлесткие фразы. Представляла себя уверенной и хладнокровной. А сама под его взглядом дрожу как овечий хвостик, хорошо хоть не заикаюсь.

— За тобой приехал, — безмятежно говорит он и окончательно выбивает почву у меня из-под ног. Мне больно на него смотреть, мне даже дышать больно рядом с ним.

Я еще кое-как пытаюсь ему возражать, прошу оставить меня в покое, но Герман легко отметает мои беспомощные потуги и просто берет меня под руку и подводит к машине. Забирает из рук мою сумку и устраивает ее на заднем сиденье.

— Ты же только до города меня довезешь и всё? — уточняю я, хотя, скорее, просто пытаюсь оправдать собственное безволие перед ним. Мол, мне так срочно нужно в город, что так и быть, поеду с тобой. Только поэтому.

— Конечно, Леночка, — улыбается он, а у меня от его улыбки сердце падает куда-то вниз и тут же подскакивает к горлу.

Пытаюсь пристегнуться и не получается — руки от волнения такие неловкие. Герман замечает и всё с той же улыбкой перехватывает у меня ремень и защелкивает сам. От его прикосновений, даже сквозь одежду, разбегаются по телу разряды.

— Безопасность прежде всего, — комментирует он насмешливо. А мне не до смеха.

Сначала мы едем в тишине. Он меня разглядывает, конечно, а я старательно пялюсь в окно. Но пейзажи ничуть не успокаивают, я чувствую близость Германа всеми нервными окончаниями. И дрожь внутри не утихает.

— Возвращаешься к бабушке? — спрашивает он вдруг.

Я бросаю на него вопросительный взгляд, а он, вместо ответа, кивком показывает на мою сумку.

— Да.

Жду, что Герман спросит про Антона, но он не спрашивает. А мне вот интересно узнать про его невесту. Хотя лучше не надо. Только душу себе травить. Я как подумаю, что они поженятся, так внутри всё мучительно сжимается. И нисколько не легче оттого, что у меня самой есть Антон, и оттого, что мы все равно никогда не будем вместе, и от тысячи других причин.

— Как англичанка поживает? — ни с того ни с сего интересуется Герман.

— Олеся Владимировна? — поворачиваюсь к нему. У Германа очень красивый профиль, точеный. Высокий лоб, прямой нос, волевой подбородок. Хоть на монете его профиль чекань. Правда, губы у него слишком чувственные для этого. Я на миг задерживаю взгляд на его губах, и к щекам тут же приливает кровь. Потому что так некстати вспоминаю, какие они у него мягкие. А Герман, словно почувствовав, тоже бросает на меня взгляд. И такое ощущение, что все мои мысли видит насквозь. Я краснею еще жарче. Спохватываюсь: о чем я говорила? Торопливо и смущенно бормочу: — У Олеси Владимировны все хорошо. Она замуж вышла. Работает всё там же, в нашей школе. Мы общаемся. На лето уезжала в отпуск, на море. Я буду у нее в классе практику отрабатывать.

Герман в ответ только хмыкает.

— А как Петя? Видитесь с ним?

Мне слышится в его тоне скрытая издевка, но, может, это я так настроена, что всё воспринимаю слишком остро и предвзято.

— Изредка. Давно его не видела. Но знаю, что он в армии отслужил. Сейчас работает в полиции. Не знаю, кем. С какой-то девушкой живет. В общем, нормально у него всё.

Больше он ни о ком не спрашивает, но я не могу сидеть в тишине. Молчание меня нервирует. Лучше уж вести ничего не значащий разговор. Поэтому сама продолжаю тему:

— А Соня Шумилова уехала в Питер. Отучилась там в театральном. Мы иногда с ней переписываемся. Ларина тоже уехала. В Москву. МГЛУ окончила. Ямпольский в автосалоне работает. Машины продает. А Михайловская… — говорю и невольно слежу за его реакцией, — поступила в мед, но бросила. Соня пишет, она замуж вышла.

Герман безразлично кивает. Потом говорит:

— Расскажи лучше про себя.

— Не знаю, что рассказывать, — сразу теряюсь я и замолкаю.

— У тебя очень хорошая бабушка, добрая, — неожиданно изрекает он.

Я бросаю на него удивленный взгляд, и тут до меня доходит.

— Так это ты у бабушки выспросил, где я живу? Не понимаю, как она могла тебе всё это выложить… Она же очень злилась на тебя…

Он в ответ только улыбается, а потом спрашивает:

— А ты, Леночка? Ты все еще злишься на меня?

Я вспыхиваю. И отворачиваюсь к окну.

— Я не хочу об этом.

— А я хочу, — голос его становится именно такой, от которого мне становится не по себе. Он будто обволакивает, проникает под кожу, вызывает мурашки.

— Ты думаешь, что я тебя бросил, предал, оставил в беде… — перечисляет он.

— А что нет? — с вызовом спрашиваю я. — Не бросил? Не предал?

А потом вдруг замечаю, что мы останавливаемся перед чьим-то чужим коттеджем. И кованые ворота начинают с лязгом разъезжаться.

— Мы где? Ты куда меня привез? Ты же обещал, что довезешь до города и всё! — возмущаюсь я.

— Довезу. Зайдем на минуту, а потом довезу.

Он же абсолютно невозмутим, так, что и мое возмущение как-то сразу сходит на нет. Но я все равно твердо заявляю:

— Зачем? Никуда я не пойду. Герман, зачем это всё?

— Сейчас узнаешь.

Герман, конечно, в своем репертуаре. Отказ он просто не слышит и не воспринимает. Заезжает во двор, выходит из машины, огибает ее и распахивает дверцу с моей стороны. Тут уж упрямо продолжать сидеть было бы несерьезно, даже глупо.

Я выхожу, озираюсь. А Герман вдруг берет меня за руку и тянет к крыльцу.

— Куда ты меня ведешь? Кто здесь живет? — спрашиваю беспокойно.

— Явницкий.

Я не успеваю ничего сообразить, как он уверенно затягивает меня в дом. Затем ведет через просторный холл в сторону комнаты — наверное, это гостиная, — откуда слышны голоса и смех.

Мы останавливаемся на пороге зала, где в креслах сидят пятеро мужчин. Выпивают, оживленно что-то обсуждают, но с нашим появлением резко замолкают.

Я бросаю непонимающий взгляд на Германа. Он же пристально и даже как-то с вызовом смотрит только на одного из них. Не сразу и с трудом я узнаю в нем отца Германа…