Это лишь игра - 2

35. Лена

Герман смотрит на экран с явным раздражением и нехотя, но все-таки принимает вызов. Я разочарованно вздыхаю: так долго сомневалась, наконец решилась и тут этот звонок заткнул мне рот…

Отворачиваюсь к окну, пытаясь показать, что не слушаю их разговор. Хотя на самом деле очень даже слушаю. Напрягаю слух до предела.

Да, это нехорошо, и мне стыдно, но я должна знать, правда ли у Леонтьева и Германа сейчас дружба и полное взаимопонимание, как сказал Слава. В конце концов, если там что-то секретное, Герман мог бы выйти. Но раз говорит при мне, значит, ничего такого.

— Да, Игорь Юрьевич, — отвечает Герман абсолютно ровным тоном, что и не поймешь, какое у него к губернатору отношение.

Голос губернатора звучит тихо и глухо, но кое-какие слова я все же разбираю: ты где… нарисовалась проблема… этот идиот… в гроб вгонит… выборы скоро… приезжай… срочно нужен…

Я сразу догадываюсь, о какой проблеме речь, и ощущение блаженной радости быстро сходит на нет.

Герман выслушивает его тираду со скучающим выражением. Потом отвечает:

— Не могу, я сейчас занят.

Леонтьева такой ответ, наверное, не устраивает. Потому что он снова заводит всё то же самое по второму кругу. А еще я улавливаю, что он называет Германа сынком. Это меня откровенно расстраивает. Но больше всего напрягает одна фраза, сказанная в самом конце: «Ты же понимаешь, что это нужно нам всем…».

— Угу, — соглашается Герман. — Приеду, когда освобожусь.

Я цепенею. Выходит, не соврал Слава, они действительно нашли общий язык и сейчас в одной лодке. Только, наверное, Герман пока не в курсе, что я тоже в некотором смысле причастна к этой «проблеме». Иначе что-нибудь да сказал бы об этом.

— Что-то случилось? — стараясь не выдать чувства, спрашиваю я.

— Славик случился. Это сын Леонтьева. Опять вляпался в какую-то мутную историю.

— А ты при чем?

— Ни при чем.

— А почему он тогда тебе звонит?

— Ну, видимо, хочет, чтобы я помог ему утрясти эту проблему.

Меня коробит. Поруганная Юлька, ее сломанная судьба — это у них всего лишь «проблема, которую надо утрясти».

— Как именно?

— Без понятия. Я пока не особо вникал, что там у него приключилось.

— И ты… — Голос у меня дрожит. — Ты будешь помогать?

— Возможно.

У меня все внутри опускается.

— Но зачем? Зачем тебе ему помогать? Ты же его ненавидишь.

Герман равнодушно пожимает плечами.

— У меня нет к нему ненависти. Да и к кому-либо вообще.

— Но ты говорил, что он — твой враг.

— Так и есть.

— Судя по вашему разговору, этого и не скажешь, — я не пытаюсь язвить, но получается как-то едко.

Герман на это лишь с улыбкой отвечает:

— Держи друзей близко, а врагов — еще ближе.

— Но ведь твоего отца уже освободили. Ты же сказал, что они уже отыграли всё назад… Тогда зачем тебе это?

— Не освободили, а лишь выпустили до суда. Отца прижали с подачи Леонтьева. И отпустили сейчас — тоже благодаря его вмешательству. Но что будет в суде — неизвестно.

— И ты готов им помогать, чтобы они думали, что ты с ними заодно? Чтобы потом суд прошел гладко и твоего отца не посадили? Нет, я всё понимаю… понимаю, что ты это делаешь ради отца, но… если этот Слава совершил что-то… что-то очень плохое… противозаконное… мерзкое? — от волнения я запинаюсь и с трудом подбираю нужные слова. — И ты ради достижения своей цели готов… в этом участвовать?

— В чем? — спрашивает Герман, как будто не понимает. Его вообще эта ситуация почему-то забавляет.

— В этом… деле. Герман, ну ты же понимаешь, что я хочу сказать! Неужто тебе плевать на какие-то… ну, не знаю… моральные устои?

— Узнаю Лену Третьякову, — усмехается Герман. — Давненько не видел тебя в образе праведницы. Даже немного соскучился.

Он шутит, а мне совсем не до смеха. Меня почти колотит.

— Ответь!

— А ты уверена, что хочешь знать?

— Уверена! Хочу!

Он пожимает плечами, мол, ну ладно, сама напросилась. Затем наклоняется через стол ко мне ближе, опираясь грудью о столешницу, смотрит прямо в глаза и говорит:

— Я пока не знаю, что там натворил Славик и что хочет Леонтьев, поэтому отвечу безотносительно этой ситуации. Если мне что-то нужно, я всё для этого сделаю, и какие-то абстрактные моральные устои уж точно мне не помешают.

Мне кажется, что даже его голос меняется и в нем сейчас явственно звучит металл.

— То есть ты сможешь пойти по головам? Сможешь совершить что-то плохое… подлое? То есть ты готов на что угодно ради своей цели?

— Смотря какая цель… — Он замолкает и как будто внимательнее приглядывается ко мне. — Хорошо, допустим, не на что угодно. Но на многое. И это многое выходит далеко за рамки твоей морали.

Я опускаю глаза, смотрю на сложенные перед собой на столе руки невидящим взглядом. И ничего не отвечаю. А что тут ответить? У меня буквально земля под ногами рассыпается вместе с надеждами…

— Мне очень не хочется тебя расстраивать, Леночка, но ты ведь не первый год меня знаешь.

— Да, знаю, — судорожно сглотнув, подхватываю я. — И я знаю, что ты не подлец!

Он вздыхает, не желая спорить дальше и расстраивать меня еще больше. Но по его взгляду все ясно и без слов.

Ненадолго повисает пауза. А затем он говорит:

— Если бы я не знал тебя так хорошо, решил бы, что это тебя обидел Славик.

Поднимаю на него глаза, даже не пытаясь скрыть, как мне горько.

— Разве это важно, кого именно он обидел? Меня или другую какую-то девушку? Подлость есть подлость. Преступление есть преступление. И не имеет значения…

— Для меня имеет, — прерывает меня Герман. — Для меня только это и имеет. А всё остальное… прости.

Я молча качаю головой. Внутри меня буквально ломает от его циничных суждений, но и сказать ничего не могу. У него свои взгляды на жизнь, и он их не изменит только потому, что мне такое претит.

Во всяком случае он мне хотя бы не врет, не старается казаться лучше, пытаюсь себя утешить. Но на самом деле это слабое утешение.

— Ты меня любишь? — спрашивает вдруг Герман, глядя на меня. Причем смотрит очень серьёзно, словно это вопрос жизни и смерти. И от недавней расслабленной насмешливости — ни следа.

Не сразу, но все же отвечаю.

— Да, люблю.

И тут же взгляд его, острый, серьезный и даже какой-то пронизывающий, смягчается. Становится нежным.

— Люблю, но… — я замолкаю, не зная, как выразить словами полный разлад в душе. — Герман, отвези меня домой, пожалуйста. Мне пора.

Я встаю из-за стола. Иду к двери, но оглядываюсь. Герман тоже поднимается, медленно подходит ко мне. Останавливается напротив.

— И я тебя люблю. Без всяких но, — улыбается он. — Я даже готов слушать твои праведные речи… хоть каждый день.

— Я… я… — проклинаю свое косноязычие, которое нападает всякий раз, когда волнуюсь. — Герман, ты смеешься надо мной?

Я непроизвольно пячусь, потому что взгляд его задерживается на моих губах. А я не хочу ничего. Не могу. Не сейчас.

Шаг, другой, третий. Дальше отступать некуда. За спиной — стена.

— Ничуть… если ты любишь меня, полюби и мою тень… — отвечает он, переходя на шепот. Притягивает меня к себе. Находит мои губы и целует, легко ломая сопротивление. Целует так умело, так мучительно и сладко, что ноги подкашиваются, а внутри всё плавится и дрожит от предвкушения. И хочется, чтобы этот момент длился бесконечно. Хочется даже большего. Запретного. Но… в то же время происходящее не дает полностью расслабиться, не отпускает, свербит.

Он целует всё жарче. Дышит рвано. Вжимает меня собой в стену.

— Не уходи… Я так хочу быть с тобой…

Собрав все силы, я упираюсь ладонями в его грудь и разрываю поцелуй.

— Нет… нет… я не могу… Пожалуйста, перестань!

Герман в ту же секунду останавливается. Чуть отстраняется, убирает руки с моей спины и упирается ими в стену. Нависнув надо мной, смотрит в глаза. Он все еще дышит тяжело, но взгляд его вполне ясный и даже насмешливый. И опять это ощущение, что он видит меня всю насквозь.

— Как скажешь, Леночка, — наконец произносит Герман. И отходит. А я так и стою на ослабевших ногах, привалившись спиной к стене, и пытаюсь унять внутреннюю дрожь.

Спустя десять минут мы уже едем по ночной трассе в сторону города.