Это лишь игра - 2

48. Лена

Просыпаюсь от яркого солнечного света. Он льется в окно, щекочет ноздри, слепит даже сквозь сомкнутые веки. Потянувшись в постели, открываю глаза. Германа рядом нет…

Я слегка разочарована — мне очень хотелось с ним поговорить, обсудить то, что между нами произошло. Вчера не получилось. Сначала, ну сразу после этого, Герман рухнул на диван как подкошенный, рядом со мной. Обнял меня одной рукой, прижав к горячей, чуть влажной груди, поцеловал коротко в висок и замер так на минуту или две. Вторую руку заложил за голову. Тогда он и дышал-то с трудом, жадно, часто, рвано, будто ему катастрофически не хватало воздуха. Какие уж там разговоры… Хотя на выдохе он все же едва слышно прошептал: «Я так тебя… люблю». А потом закрыл глаза. Грудь его высоко вздымалась, на губах пьяно блуждала улыбка. А еще я чувствовала, как сумасшедше колотилось его сердце. В унисон моему. Затем Герман открыл глаза, все еще слегка ошалевшие, посмотрел на меня, прошептал:

— Моя… фантастика… Прости, меня что-то так мощно накрыло… вообще унесло… Ты как, Леночка? Ты…

— Я хорошо… нормально… в душ очень хочу, — говорю я, стыдливо прикрываясь халатом.

— Как скажешь, любимая.

Герман не спеша поднялся, не стесняясь своей наготы и не отрывая от меня взгляда. Наклонился ко мне и подхватил вдруг на руки, как маленькую. Охнув, я залепетала: «Ой, зачем? Я бы сама могла…». Но он понес на второй этаж, не обращая внимания на мои вялые протесты.

В ванной Герман плавно спустил меня на пол и обнял сзади, склонив голову, поцеловал рядом с ухом. Я посмотрела вправо и увидела нас в большом зеркале. Себя — в халате, полы которого я удерживала рукой. И его — совершенно обнаженным, хоть и боком, но я тут же зарделась. Он ведь прижимался ко мне…

— Можем принять душ вместе? — с будоражащей хрипотцой в голосе предложил он. — Я не буду…

— Не сейчас… пожалуйста… — пылая, прошептала я.

— Ладно-ладно. Не всё сразу, — улыбнулся он.

Однако, выпустив меня и немного отстранившись, Герман просто развернул меня к себе и снова прижал к себе. Поцеловал в губы, медленно, тягуче, и внутри у меня томительно сжалось. Полы халата разъехались, и я ощутила, как вниз живота упирается твердое. К лицу тотчас прихлынул жар.

Но тут Герман остановил поцелуй и вышел из ванной со словами:

— От тебя невозможно оторваться.

Несколько секунд я еще приходила в себя, выравнивая дыхание. От его ласк, от осознания того, что случилось горело не только лицо, но и тело. Внизу живота слегка тянуло, но в этой боли было тоже что-то упоительное.

Я оглядела себя — на бедрах несколько смазанных следов подсохшей крови. Интересно, Герман это заметил?

Пока стояла под душем, вспоминала его поцелуи, прикосновения и будто заново переживала, даже дыхание сбилось. Видела снова перед собой его лицо и взгляд, когда он делал это. Я никогда не видела его таким. Таким я его даже представить не могла. И тот его взгляд, расфокусированный, полупьяный, шальной от блаженства. Будто он в эйфории, в нирване.

И ловлю себя на том, что хочу опять. Хочу опять увидеть его таким…

Когда вышла из душа, увидела, что в спальне уже расстелена кровать. Полумрак комнаты рассеивал мягкий свет настенных бра. На первом же этаже было и вовсе темно.

Самого Германа в спальне не оказалось. Я немного подождала, выглянула в окно. Он был там, во дворе, говорил с кем-то по телефону. Первая мысль: а вдруг с Викой? С кем еще так поздно? Но я ее тут же отогнала. А то можно додуматься до такого, что только настроение испортится, я себя знаю. Главное — он со мной и любит меня.

Помешкав, я все же сняла халат и нырнула под одеяло. Прохладный шелк коснулся кожи, и я слегка поежилась. Натянула одеяло к самому подбородку и замерла в волнующем ожидании. Сейчас придет Герман… ляжет рядом… горячий, голый… мы всю ночь будем с ним вдвоем… это же… от избытка эмоции у меня перехватывало в груди.

Но я уснула, даже не заметила как. И его не дождалась. Даже как-то досадно. И сейчас его нет. Неужели я так долго спала?

Только я собираюсь встать, как слышу шаги на лестнице. И уже не спешу выныривать из-под одеяла. В комнату входит Герман, в белой футболке и светло-серых домашних брюках. А в руках у него маленький деревянный столик на коротеньких ножках.

Увидев, что я не сплю, он улыбается.

— Проснулась? С добрым утром, Леночка.

Я сажусь в постели, сжимая одеяло подмышками. На мне же нет ничего! А Герман пристраивает столик возле меня, а сам усаживается рядом. То есть, скорее, укладывается полубоком поперек кровати, подперев голову рукой. Смотрит на меня так, что у меня голова кружится. Не сон ли это всё? Боюсь даже поверить.

— Это что, завтрак в постель? — розовея от удовольствия и смущения, спрашиваю я.

Оглядываю столик: кофе в изящной чашечке, тосты с джемом, круассан с творожным сыром и красной икрой.

— Ой, это ты сам всё…?

Он лишь слегка кивает.

— Спасибо, неожиданно, но очень приятно, — благодарю я. — Мне никогда еще…

Я замолкаю. Может, такое не говорят? Отламываю круассан. Он прямо тает во рту.

— Очень вкусно. А ты?

Герман слегка качает головой, мол, не хочет. Скользит этим своим обволакивающим взглядом по моим плечам, по шее, и мне кажется, что я чувствую его физически, как прикосновения. И смущаюсь еще сильнее. Даже есть как-то неловко, хотя круассан безумно вкусный.

— Может, вина выпьем? — улыбается он краешком губ.

— С утра? Ты же вообще не пьешь.

— Сегодня особенный день…

Глядя мне в глаза, медленно поднимает одеяло с конца, оголяя мои ноги до бедра. И целует колено. А у меня тут же сбивается дыхание. Но затем Герман поднимается и выходит. Я быстрее доедаю круассан, выпиваю кофе и отставляю столик. Одеться бы еще во что-нибудь… но вряд ли уже успею.

И правда, в комнату возвращается Герман с бутылкой и двумя бокалами на тонких ножках. Ставит всё это на прикроватный столик, наливает понемногу.

«Просекко», — читаю про себя надпись на этикетке. Правда, мне это ни о чем не говорит.

Герман протягивает один бокал мне. Зажимая одной рукой одеяло, второй беру вино. Он, чуть наклонив свой бокал, касается верхним краешком моего.

— Ну что, Леночка, выпьем… за твое грехопадение, — говорит с улыбкой.

Я тут же вспыхиваю. Значит, он понял, что был первым.

— Вот как? Грешница, значит? — изображаю я возмущение. — А ты тогда… змей-искуситель.

Герман, полулежа боком, опершись на руку, согнутую в локте, коротко смеется.

— А скажи… — спрашиваю я уже серьезно, — а у тебя не изменилось теперь ко мне отношение? Ну знаешь, как бывает… после этого…

Он смотрит на меня с полуулыбкой и молча ждет, хотя прекрасно ведь понимает, о чем я, и видит, что я смущаюсь.

— Ну? Ты же всё понимаешь… тебе так нравится вгонять меня в краску?

— Не то слово. Но ты не должна меня смущаться. Особенно теперь.

Он опять оголяет мои ноги, неспешно склоняется и опаляет кожу чуть выше колена поцелуями. Судорожно сглотнув, я одним махом опустошаю весь бокал.

— Ты… ты не ответил на мой вопрос.

Герман выпрямляется. Взгляд у него потемнел, разговаривать ему, наверное, уже не хочется. Тем не менее он отвечает:

— Я бы тебе сказал, что люблю тебя теперь еще сильнее, если бы возможно было любить сильнее…

Я так растрогана его признанием, что тоже не сдерживаюсь:

— И я тебя люблю… очень-очень…

Мы целуемся с ним до умопомрачения, пока оба не начинаем задыхаться. Целуемся на каждом шагу в его огромном доме — случайно столкнувшись в коридоре, на кухне, когда готовим вместе ужин, в гостиной, на берегу, когда выходим прогуляться. Это похоже на жажду, которую невозможно никак утолить.

— Значит, у вас с Антоном ничего не было… — то ли спрашивает, то ли констатирует Герман, когда мы вечером сидим вдвоем на качелях. — А если бы он не сказал тебе, что разлюбил, ты бы его так и не оставила?

Я отвечаю не сразу. Мне вообще не хочется говорить про Антона, но все же признаю:

— Нет. Скорее всего, нет. Не знаю… Понимаешь, когда ты уехал, когда бросил меня… я даже сейчас, зная, как всё было, почему ты так поступил, вспоминаю и больно. Я даже не могу ни с чем это сравнить… но точно знаю, что мне никогда в жизни не было хуже и больнее, чем тогда. Я… я жить не хотела. По-настоящему. Лежала просто как труп сутками и думала, скорее бы уж, что ли… И если бы не бабушка, я бы… Да я до сих пор не понимаю, как смогла всё это пережить и не сойти с ума. Это так страшно, так невыносимо, когда тебя бросают…

Герман притягивает меня к себе, целует в висок.

— Я ни с кем не смогла бы так поступить. Не смогла бы причинить другому такую же боль. А Антон… он еще и покалечен по моей вине. Как я могла его оставить? Больного, несчастного, изувеченного? Ну, как? — поворачиваюсь к нему. — Добить его окончательно?

Я качаю головой.

— Тяжело тебе, — вздыхает Герман.

— А тебе легко? С Викой тебе легко? Тоже, вроде, не от большой любви ты с ней связался…

— Один — один, — усмехается Герман.

— Она все еще в больнице? А скоро ее выпишут? — раз уж зашел разговор, спрашиваю то, что на самом деле меня очень терзает.

— Завтра.

— О… — вырывается у меня. Спрашиваю со страхом: — И как потом? Если ты с ней разорвешь отношения, ты же не сможешь… ну закончить там свои дела… с отцом. Все твои старания пойдут прахом. Ведь так? Значит, будешь с ней?

— Нет. Леонтьев сразу же отправит ее в частный закрытый рехаб.

— Ты его убедил?

Герман кивает.

— Ну ты и… кукловод!

— Да особо и убеждать не пришлось. Он же сейчас за свои выборы переживает. Скандалов боится. А тут — то она с передозом, то Славик с… твоей подругой. Так что я ему просто посоветовал до выборов подлечить Вику от зависимости. И ей на пользу, и ему новые сюрпризы не нужны. И я выиграю время.

— А сколько тебе нужно?

— Может, месяц, — пожимает он плечами.

— До суда твоего отца? Чтобы суд прошел и его не посадили?

— Не совсем. Чтобы посадили Леонтьева.

— А как? У тебя на него что-то есть?

Герман кивает.

— И ты собираешься это передать куда следует? Чтобы против него дело завели?

— Нет. Там такие люди замешаны, что никто не даст дело завести.

— А как тогда?

Герман поворачивается ко мне и говорит:

— Разделяй и властвуй.

— Что это значит?

— Это значит, что бывшие друзья, прокурор и губернатор, уничтожат друг друга сами.

— Ты их стравливаешь! — догадываюсь я. — Бывшие, говоришь, друзья? Ты их уже рассорил? И продолжаешь потихоньку сеять вражду между ними? И в конце концов столкнешь их так, что они… потопят друг друга, да? А сам в стороне останешься? Как будто не при делах?

— Умница, — кивает Герман.

— Страшный ты человек, Герман Горр! — полушутливо-полувсерьез говорю я. — Но знаешь, так Леонтьеву и надо. Но вот Вика… Что с ней будет?

— Не знаю, — пожимает он плечами.

— Мне жалко ее… — вздыхаю я. — А тебе ее жалко?

— Я об этом стараюсь не думать.

— А я так не умею. Ей ведь очень не повезло. И с женихом, — я поддаю локтем Герману в бок. — И с отцом. Нет, правда, ты подумай! Закрыть дочь черт знает где, чтобы не мешала карьере! Это же ужасно.

— Не драматизируй, Леночка. Ей действительно надо лечиться от зависимости. И рехаб этот больше похож на курорт.

— Все равно, — упрямо бурчу я. — Твой Леонтьев — сволочь. Нет, ну скажи, какой надо быть мразью, чтобы травить и втаптывать в грязь девчонку, которую твой же сын изнасиловал? Да, я помню, ты сказал про безопасность. Даже если и так, то Леонтьев это сделал не поэтому, а потому что переживал за свои интересы. Карьера, выборы эти… Он — мразь. Подлая, жестокая, бездушная сволочь, которая ничем не гнушается. Даже такой низостью, как устроить жертве травлю. Это вообще за гранью! Я не права?

— Права, права, — тяжело вздыхает Герман. А я спохватываюсь и замолкаю — что-то я и впрямь разошлась. Испортила всю романтику.

— Да ну его. Давай не будем больше про них. Давай лучше про что-нибудь хорошее? — переплетаю пальцы с его пальцами. Герман молчит. — А хочешь, я ужин приготовлю сегодня?

Герман кивает, но, по-моему, не особо вникая. Он будто ушел в свои мысли, явно какие-то мрачные. Видимо, тема Леонтьевых для него очень болезненна.

— Или хочешь, я испеку для тебя торт? Шоколадный? Я умею…

Он снова бездумно кивает. Что ж такое? Я не знаю, как еще его растормошить. Соскальзываю с качели и становлюсь перед ним, между его колен. Он сразу же приходит в себя. Обнимает меня за талию.

— Ты замерзла?

Я качаю головой.

— Нет, я хочу… хочу тебя поцеловать…