Это лишь игра - 2

20. Лена

— Прости меня, — повторяю снова и выхожу из машины Германа, не дожидаясь ответа. Да и не уверена я, что он мне стал бы что-то отвечать. У него сейчас такое лицо, словно его внезапно оглушило горе.

Иду к дому, а сама реву. Такое ощущение вдруг возникло, что нас с Германом до сих пор, несмотря на долгую разлуку, несмотря на расстояние, связывали невидимые нити, которые прочно вплелись в душу, опутали сердце, проникли в каждую клеточку. И теперь с каждым моим шагом я их рву. Не просто рву, а выдираю из себя с мясом, оставляя кровоточащие раны.

Слезы пеленой стоят в глазах, я даже перед собой ничего не вижу. Иду наугад, по памяти. Спотыкаюсь о какой-то камень на дороге, затем — о нижнюю ступеньку. А Герман всё никак не уезжает, и от этого еще больнее…

Поднимаюсь по лестнице, нащупываю ручку двери и вдруг слышу за спиной:

— Лена!

Герман зовет меня. И столько сейчас в его голосе отчаяния, что мне хочется кинуться к нему, забыв обо всем.

Я скорее заскакиваю в подъезд, в его спасительную тишину. Приваливаюсь спиной к стене и, уже не сдерживаясь, рыдаю вслух. И шепчу как в горячке:

— Прости меня… прости…

Как сказал Герман? «Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать того, кого любишь… и видеть в любимых глазах горе… Проще самому сдохнуть…». Как же он прав!

Герман этот ад пережил, а я?

Как буду я жить с этим? Как?! Зная, что делаю больно ему?

Герман хотя бы понимал, ради чего всё это, а я… Я же, получается, просто искупаю вину, пытаюсь усыпить свою совесть…

Но, как ни крути, я не смогу бросить Антона. Потому что это будет не только жестоко, но и подло. Я ведь своим уходом просто добью его окончательно.

К своему ужасу, я вдруг понимаю, что в эту минуту почти ненавижу Антона. И отца Германа тоже, даже несмотря на то, что он помог с операцией. Нет, это не ненависть, конечно. Это злость, несправедливая, иррациональная и эгоистичная. Просто надо кого-то сделать виновным в своих бедах, а ведь виновата только я. Это моя глупость, моя ошибка…

Слышу, как уезжает его машина, а затем из первой квартиры выходит тетя Валя, соседка. Замечает меня, жмущуюся к стене, всю в слезах, и поднимает шум:

— Леночка! Господи! Что с тобой? Тебя ограбили?!

— Нет, ничего… — бормочу я сквозь плач, но она меня не слышит и голосит на весь подъезд.

На ее крики выглядывает бабушка и тоже пугается. Я быстрее захожу домой, пока все соседи не высыпали посмотреть, что случилось. А уже дома обессиленно сползаю на корточки, продолжая подвывать.

— Леночка, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Кто тебя обидел?

А я никак не могу взять себя в руки.

— Никто… Я сама… Сама все разрушила…

Бабушка, слава богу, успокаивается. И меня начинает успокаивать. Тянет на кухню, усаживает на табурет, пытается напоить водой, а потом чаем. И я потихоньку замолкаю.

— С Германом своим, наверное, встретилась?

Я киваю, горестно всхлипывая.

— Ох уж этот Герман твой… — вздыхает она. — Я признаться должна… Это же я дала ему твой адрес. Я, правда, не хотела. Так и сказала ему: «Иди прочь отсюда. Как не стыдно!». Но он… заговорил меня как-то. А я, старая дура, развесила уши и всё ему выложила, а потом уже подумала: зачем? Знала же, что нельзя. Но он приходил сюда несколько дней назад, я уж думала, что пронесло… И вот — пожалуйста. Опять ты вся в слезах… Прости меня, доченька… А что ему нужно-то было?

Я лишь качаю головой.

— Ну что ты? Что ты так убиваешься?

— Я так люблю его… — вырывается у меня со стоном. — Мне так плохо… Бабушка, это же он всё сделал!

— Сделал что? — не понимает она.

— Это Герман оплатил операцию… то есть папа его. Он заставил Германа меня бросить, чтобы тот учиться уехал… в обмен на мое лечение. Это всё Герман… понимаешь? Он любит меня… А я… я не знаю, как мне быть… Я не могу оставить Антона… Но Герман… он такой… а я его так ранила сейчас…

— А как же… — растерянно бормочет бабушка. — Это же губернатор наш бывший? Все же писали… я к нему сама ходила на прием… благодарила…

— Да бывший губернатор — просто друг отца Германа. Вот он через него всё и устроил… — Меня немного раздражает, что бабушку интересуют эти детали, а не самое главное. Не Герман.

— Надо же… — качает головой бабушка. — Кто бы мог подумать! И ведь мне ничего не сказал… этот Герман… выспросил всё, извинился и ушел… Не понимаю его… — Минуту-другую она молчит, словно вспоминает или обдумывает что-то, а потом осторожно спрашивает: — Леночка, а, может, тебе поговорить с Антоном? Объяснить? Рассказать ему про Германа, про операцию, про всё? Антон — хороший мальчик, но… как же ты будешь с ним теперь?

— Не знаю… Бабушка, скажи, только честно, ты бы сама как поступила? Бросила бы Антона, зная, что он — калека из-за тебя? Разве это не подлость была бы?

Бабушка отвечает не сразу. Я вижу, что ей хочется убедить меня или утешить, но совесть не позволяет соврать. Обреченно вздохнув, она кивает:

— Да, ты права… я бы не смогла его бросить…

— Вот видишь! — снова всхлипываю я горестно, как будто слова бабушки могли что-то изменить.

— Ну, может, как-нибудь само все решится… — неуверенно произносит бабушка.

Я качаю головой.

— Нет, ничего уже не решится… всё кончено, всё… Бабушка, видела бы ты Германа! Видела бы, какое у него было лицо! Я его будто ударила… ножом… в спину… а он не ожидал… я его будто убила… — вспоминаю его помертвевший взгляд и опять заливаюсь слезами, а внутри всё болезненно сжимается.

— Герман — сильный, он справится…

Он-то, может, и справится, а я?

Вечером звонит мама Антона. Спрашивает, как я доехала, ненавязчиво укоряет за то, что не позвонила, не сообщила, а они волновались.

— Извините, Вера Алексеевна, я… забыла, — глухо говорю я.

— Ну, главное, все хорошо, а то и мы, и Антоша нервничали… Может, позвонишь ему? А то он сам не свой, как ты уехала. Или лучше он тебя наберет?

Я молчу, а она ждет. Пауза затягивается и становится уже неприлично долгой. В конце концов через силу отвечаю:

— Я сама позвоню, но позже. Просто… я сейчас занята.

— Да, да, конечно, я Антоше передам. Прости, что побеспокоила. Доброй ночи, Леночка. Бабушке привет и мои наилучшие пожелания.

После ее звонка чувствую себя последней дрянью. Но сейчас я никак не могу поговорить с Антоном. Не могу притворяться, подбирать слова, тон и откровенно врать. Не могу и не хочу.

Весь вечер я слоняюсь как неприкаянная. Из рук все валится, думать ни о чем не могу. И когда снова звонит телефон — вздрагиваю и напрягаюсь: неужели опять Вера Алексеевна или, что еще хуже, сам Антон? Но, к счастью, это всего лишь Юлька Орлова.

— Привет! Ты дома? Вырвалась из плена? — хохочет она. А мне не до шуток, но и спорить с ней сил нет, поэтому просто молча слушаю ее жизнерадостный щебет. — Я тоже уволилась. Надоело! Не могу уже смотреть на эти сытые-пьяные рожи, заискивать и улыбаться.

— Тебе же нравилось там работать, — вяло вставляю я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Ну, нравилось, но надоело, аж тошно.

— Ты другое место нашла?

— Нет. А, возможно, и не придется… посмотрим еще… Ты же помнишь Славика?

— Нет, — честно отвечаю я. Как тут все имена упомнить? Юлька постоянно мне рассказывает про каких-то парней.

— Ну ты чего? Я же тебе не так давно про него рассказывала! Славик! Леонтьев! Сын губернатора. Ну!

И сердце рефлекторно дергается. Опять этот губернатор. Просто насмешка судьбы какая-то. Или, скорее, издевка.

— Он с компанией в нашем ресторане регулярно зависал почти все лето. Мы там и познакомились с ним. Он к нам зачастил, иногда вообще один приходил. И всегда за мой столик. Мог заказать какую-нибудь фигню, но чай всегда оставлял вообще шикарный. Потом стал конкретно подкатывать. Звонил постоянно, мемчики в телеге слал. Предлагал то забрать с работы, то куда-нибудь с ним поехать. Я такая: да, да, круто, давай. А в последний момент сливалась. Нет, один раз я с ним в рестик сходила, не в наш, но тоже в пафосный… в Седьмое небо. По этому случаю, кстати, такое офигенное платье прикупила. Правда, на его же чаевые… — смеется Юлька. — Не платье, а чистый секс. Спина голая, разрез на бедре, короче, всё на грани. Он меня как увидел, так с пол-оборота завелся, чуть глазами не сожрал. Да там и другие мужики сидели пялились, слюни пускали. А я чуть-чуть посидела и свинтила. Типа, прости-извини, дела срочные возникли, сама в расстройстве. Лен, ты меня слушаешь?

— Да, да, — отзываюсь я.

— Этот Славик такой офигенный! — мечтательно произносит Юлька. — Красавчик, хоть и блондин. При бабках, само собой. А какие манеры! И стул пододвинет, и дверь тебе откроет… короче, джентльмен.

— Если он такой офигенный, зачем ушла?

— Ну как ты не понимаешь? — удивляется Юлька. — Чтобы его раззадорить. Распалить охотничий инстинкт, так сказать. Потому и мариновала. Ждала, когда моя золотая рыбка поглубже заглотит наживку.

— А если бы твоя рыбка сорвалась с крючка? Если бы ему просто надоело?

— Сразу видно, что ты, Ленка, совсем в людях не разбираешься, — авторитетно заявляет Юлька. — Такие, как он, не сдаются. Он ведь мажор. Привык получать все, что хочет. И отказы он не признает. Отказ для него — как вызов.

— И долго еще ты его мариновать собираешься? — без всякого интереса спрашиваю я.

На самом деле я искренне желаю Юльке счастья. Пусть у нее все сложится. Она давно мечтала найти себе принца и вырваться из нищеты. Просто сейчас все мысли о Германе.

— Да, думаю, хватит с него. Готов уже. Он меня даже с друзьями своими хочет познакомить, прикинь! А это означает серьезные намерения. Серьезнее — только знакомство с родителями. Еще он сказал, что такая, как я, не должна работать в ресторанах… то есть вообще не должна работать, понимаешь? Типа слишком красивая для этого, — смеется Юлька.

— Вот почему ты решила уволиться.

— Ну и поэтому тоже.

Юлька еще минут двадцать расписывает достоинства этого Славика, а я поражаюсь одному: до чего тесен мир. Надо же было Юльке умудриться встретить именно его, сына Леонтьева, брата той самой Вики…

Задумавшись, я теряю нить разговора. А Юлька, между тем, говорит:

— Ну ты сама скоро убедишься в том, какой он классный.

— В смысле? — не понимаю я.

— Ну, здравствуйте! Я же говорю — приглашу его на свой день рождения. Ты меня вообще слушала, Третьякова?

— Прости, я задумалась.

Юлька на миг замолкает, потом спрашивает совсем другим тоном:

— Лен, у тебя там что-то случилось?

— Да нет… ничего такого… устала просто…

— А-а, ну да, еще бы не устать, — хмыкает Юлька. — Короче, Ленка, в ближайшую субботу будем праздновать мою днюху. Славик уже согласился сто процентов. Даже спросил, что мне подарить. Я, правда, поскромничала. Такая сразу: что ты, что ты, ничего не нужно.

Юлька снова заливается хохотом.

— Решила, что рано раскрывать свои меркантильные интересы. Славик, кстати, попросил разрешения, как культурный, привести с собой двух друзей. Таких же мажоров. Так что, Лен, может, и ты себе найдешь кого получше.

— Спасибо, Юль, но я, наверное, не приду. Я пообещала, что на выходные приеду в Листвянку.

— Да, боже мой! Опять этот Антон! Ты себя похоронить собралась в этом болоте? Нет уж, Третьякова, отказы не принимаются! Учти, я на тебя смертельно обижусь, если ты не придешь меня поздравить.

— Если даже я и приду, то совсем ненадолго, только поздравить…

И всё-таки Юлькина болтовня немного вывела меня из этого ужасного состояния, а то ведь я весь вечер места себе не находила. Так грудь ломило и жгло, словно у меня там внутри шипят раскаленные угли.

Нет, у меня по-прежнему очень тяжело на душе. И от тоски сердце стонет. Но всё это уже не так остро, что ли…

А потом вдруг раздается стук в дверь. Уже поздно, но к нам, бывает, и позже кто-нибудь из соседей заглядывает. Обычное дело.

Однако я иду к двери и чувствую, как сердце колотится. Словно, откуда-то знаю, что это вовсе не соседи, что это…

У двери я на мгновение замираю, затем открываю и… будто лечу вниз с горы, даже дыхание перехватывает.

В полумраке подъезда стоит Герман. Глаза его кажутся сейчас совсем черными, горящими. Они затягивают, лишают воли, так, что у меня коленки подкашиваются.

Бесконечно долгий миг мы смотрим друг на друга. Затем, сглотнув, я пытаюсь что-то сказать, но издаю лишь какой-то дурацкий писклявый звук. И тут Герман, не отрывая взгляда, приподнимает руку, а в ней — моя дорожная сумка.

— Ты забыла, — говорит.

И правда. Самое смешное, что я не просто оставила вещи в его машине, но до самого вечера о них даже не вспомнила.

Я киваю, выдавливаю тихое «спасибо», берусь за ручку, но и он ее не выпускает почему-то. Мы соприкасаемся пальцами. Я вновь поднимаю на него глаза. Будто не понимаю и без слов спрашиваю: что такое? И тут вдруг Герман тянет сумку на себя и меня вместе с ней. А в следующую секунду порывисто прижимает к себе.

Тихо охнув, я замираю, будто чего-то жду и смотрю на него во все глаза. Спину, шею, плечи моментально осыпает мурашками.

Я чувствую, как тяжело вздымается его грудь. Чувствую, как у самой внутри всё трепещет. Чувствую, как его свободная рука уверенно ложится мне на затылок. Герман медленно наклоняется к моему лицу.

Я знаю, что сейчас произойдет, но лишь застываю, дрожа в ожидании.

Я понимаю, что должна остановить Германа, но лишь безвольно, с тихим стоном закрываю глаза, когда его губы впиваются в мои…