Фрося. Часть 1

Глава 67

Алесь заложил руки за голову, вздохнул и начал свой рассказ:

— Поверь мне, Фросенька, начиная с того момента, как я вас покинул в деревне весной сорок четвёртого и вернулся на свою беду в Поставы, начались мои мытарства, душевные, а затем и физические муки.

Сколько пришлось пережить, перестрадать, но вряд ли был такой день, когда бы я не вспоминал тебя и наших деток. Я умолял руководство подполья, разрешить мне уйти в партизанский отряд, а они считали, что от меня больше пользы будет от работы в комендатуре. А потом был злополучный эсэсовский рейд против партизан, в результате которого попали в плен Степан с товарищами. Какими глазами они смотрели на меня во время допросов, этого словами не передать. Да, и мучили их нещадно, у меня кровь стыла, глядя на эти зверские истязания. Мы с одним из членов подполья решили совершить нападение на тюрьму и попытаться освободить заключённых, что нам и удалось. Ты, об этом знаешь из рассказа Степана, вплоть до того момента, когда мы с ним расстались на допросах особистов. Он должен был тебе рассказать, как мы, выбравшись из Постав, кружились по лесам, про то, как мы, скрывались на болоте, как двинулись на встречу наступающей Красной армии, как трое из нас уцелевших попали в руки гэбистов, которые мало слушали из того, что мы им рассказывали, они, казалось, всё знали наперёд. Тот третий, вовсе не партизан или подпольщик, уцелевший вместе со мной и Степаном, спасая свою шкуру, подставил меня, рассказав, что я работал переводчиком при коменданте Постав, ничего не зная при этом про мою подпольную деятельность. К чести Степана, он пытался обратить на это внимание, но у него самого нашли немало к чему придраться, поэтому его защита меня, ни к чему хорошему не привела. Каждую ночь комиссар вызывал меня на допрос, морил жаждой и голодом, и избивал так, что я порой терял от боли сознание, всё требовал подписи, где я признаюсь в предательстве, и работе на немцев. В конце концов, я подписал эту злосчастную бумагу, что бы закончить все эти мучения. После этого состоялся полевой суд, по решению которого мне дали пятнадцать лет строгого режима. Ну, а потом, как говорится, чем дальше, тем страшней, лагерь, тяжёлая работа на лесоповале, полуголодное существование, зимой околевали от холода, летом одолевал гнус и зной…

Что тебе сказать, как выжил в этих страшнейших условиях, сегодня и самому не верится.

Сколько я навиделся смертей, люди умирали от голода, от побоев, от травм на работе и болезней, в междоусобных драках погибали те, кто не соглашался с властью в бараках уголовников. Нас ведь считали не политическими, а врагами Родины. Я уже к концу первого года заключения был на грани смерти, от тяжёлой работы, от недоедания и вечного страха перед конвоирами и урками. Но, как всегда вмешался его величество случай. В соседний лагерь доставили большую партию немецких военнопленных и у заключённых стали дознаваться офицеры охраны, кто владеет немецким языком, я откликнулся, хотя и боялся провокации. Но нет, меня перевели на работу в канцелярию, где я стал переводчиком и писарем. С этого момента моя жизнь в лагере стала значительно легче. Работа, сама понимаешь, физических усилий не требует, да, и для меня хорошо знакомая. Канцелярия, санчасть и кухня это места привилегированные, отношение других заключённых к нам тоже не столь агрессивное, ведь мы на виду, а подставляться лишний раз никто не хочет. Легче то легче, но всё равно барак, а вокруг люди разлагающиеся физически и морально. Что я тебе буду описывать все почти одиннадцать лет этой жизни, если можно назвать это жизнью. Постепенно как-то втянулся, жил одной верой, что, когда-нибудь это кончится и я встречусь с вами. Конечно, ты мне сейчас не поверишь, после того, как увидела эту Александру, но это же опять случай. После смерти вождя народов стали выходить нам послабления. И вот, приехала какая-то комиссия, было принято решение, дать группе особо отличившихся заключённых выход на поселение. К тому времени уже всех немцев из лагеря отправили в Германию и меня из писарей и переводчиков перевели на уборку территории. Работа тоже блатная, но я знал, что под меня уже копают и скоро эта привилегия закончится, и кто знает, возможно, на лесоповал опять бы попал. Но, тут вот эта амнистия и я отправился сюда в Таёжный на поселение. Явился я сюда с зэковским чемоданчиком, в котором сменная пара нижнего белья, трусы, майка, кальсоны и запасная рубаха, вот, и весь мой гардероб, не считая того, что на мне. Да, ещё были подъёмные деньги, которых могло хватить только на месяц, на хлеб супец в местной столовой и на временное проживание в рабочем бараке. У меня и сейчас вид не очень, а тогда вовсе были кожа да кости, никому такой великий работник не нужен был. Хотя в рабочих руках, ещё какая нужда есть, а приду, посмотрят и от ворот поворот. Промыкался я так больше трёх недель, опять голод, холод и полная безнадёга, потому что катастрофа с работой, хоть ложись на дорогу и помирай, ведь денежки почти уже на нуле. Другие наши пошли кедрачить — орехи кедровые заготавливать, но и они меня в свою бригаду не взяли, кому нужен балласт. Вот, сижу я в столовке, свой тощий супец кушаю с кусочком хлеба и думу думаю. Тут и подошла ко мне Александра Кирилловна, она ведь заведующая этой столовой. Подсела, слово за словом и предлагает переехать к ней жить, что поможет устроиться на работу в школу, а когда будут деньги, тогда рассчитаюсь, я конечно тут же согласился, в моём-то положении не согласиться. Вот, я и перебрался к ней со своим чемоданчиком. А тут щедрая и сытная сибирская еда, домашний уют, а через несколько дней на работу в школу приняли, учителем истории, географии и немецкого языка. Нет, Фрося, не чёрт меня попутал, а разомлел я от домашнего тепла и заботы, Александра, хоть женщина жёсткая, даже грубая, но не жадная, по крайней мере, я забыл, что такое голод, холод и страх перед завтрашним днём. Тебе трудно мне сейчас поверить и мне очень трудно это опровергнуть, но вас я никогда не забывал и при первой же возможности написал письмо, поверь мне, не ради посылки. Ведь к этому времени я уже жил достаточно сытно и деньги копил на обратную дорогу, что бы к вам приехать не с пустыми руками. После того, как получил первое твоё письмо, я сразу же хотел уйти от Александры, но дал слабину, подался на её уговоры и слёзы, остался. Вот этого я себе сам простить не могу.

Да, и, послушал своих новых друзей, которые посоветовали мне не быть очень щепетильным в вопросах морали. А потом пришла твоя такая ценная посылка, я радовался, как ребёнок, прижимая к лицу каждую вещичку, зная, что она согрета твоими руками. А Шура, глядя на это страшно бесилась, стала каждый день напоминать, что спасла меня от голодной смерти. Какое барахло подобрала — отмыла, откормила, обогрела, да ещё к тому же устроила на такую престижную работу… и, что я мог возразить… Мы с учителями и другими интеллигентами посёлка собираемся в выходной, в тесном интересном кругу выпить, поиграть в карты, поболтать на высокие темы… я ведь по подобному общению ужасно соскучился, для меня это просто отдушина. И вот, я в очередной раз собираюсь на нашу посиделку, режу сало для закуски, а Александра стоит над головой и пилит меня безбожно, не любила она, когда я уходил куда-то, и вдруг нож дзинк, на стол выкатывается монета. Сноровистая Шурочка схватила её в руки, рассматрела, на зуб попробовала, чуть не лизала, сказала, огогого, золотая, это же царский червонец. Она, её куда-то и сбыла, а может и не сбыла, по крайней мере, мне так сказала, вручив довольно пухленькую пачку денег. И опять я хотел рассчитаться с ней и уйти, но она страшно рассердилась, и заявила, что доложит куда надо, что я получил в посылке царскую золотую монету, если покину её, то пойду я ровнёхонько назад в лагерь, и твоей жёнушке тоже не позавидуешь, займутся и ею органы…

Когда пришла твоя вторая посылка, если бы только ты видела, как она перебирала всё в ящике, всё искала монету, я так обрадовался, что там её не оказалось. Я слабак и, конечно, не достоин твоего уважения. Не мог даже представить, что ты всё бросишь и приедешь ко мне, но глубоко ошибся, таких, как ты, просто нет на свете. Фрося, я отдал ей все деньги, что собрал до этих пор, оставил у неё все вещи, что справил, живя у неё, что бы только закрыть ей рот, что бы она не смела даже приблизиться к тебе в посёлке. Я её перед уходом предупредил, что лучше пусть молчит, а иначе я задавлю её собственными руками, как того постового немца возле тюрьмы в Поставах. Вот, и весь мой рассказ, который вряд ли добавил в твоей душе уважения ко мне, но я очень, очень хочу, что бы ты прежними глазами посмотрела на меня, не с укором, не с жалостью, а с любовью. Я не буду больше пытаться овладеть твоим телом, пока не овладею душой, пока ты сама не позовёшь меня в свои объятья…