Княгиня Ольга. Истоки

Глава XVI: Сон и Морок

ГЛАВА XVI: СОН И МОРОК

На город неторопливо опустилась ночь, бархатным чёрным одеялом накрыв собой узкие улицы, пока ещё многолюдные площади, гавань на Волхове и лавочки торговцев. Один за другим гасли огни свечей в домах, потухая и давая знак всем обитателям родных стен, что пора отходить на покой; над крышами зданий же синхронно им по очереди зажигались серебряные гвоздики звёзд.

Окутанный ночью Новгород постепенно стихает. Даже луна стыдливо спряталась за полупрозрачной вуалью из облаков, скрывая свой взор от рассыпанных кем-то алых маковых лепестков.

Случайный торговец, что в суете своей повредил несколько цветов? Влюбленная девица, что торопилась к суженому и обронила их, поправляя похожий на рубиновый из-за своего цвета венец? Или и впрямь бог Сон спускается по ночам с небес на землю и бродит среди людей, едва уловимым ароматом мака насылая на смертных сновидения и покой? Кому-то — до первых петухов, иному — вечный.

Кругом наступили тишина и покой. Сон — это лучшее лекарство от бодрствующих бед.

Одна лишь темноволосая девица, закутавшись в платок с вышитыми красными цветами, сжала руки в кулаки и нерешительно постучала в старую, покрытую грязными пятнами лишайников и глубокими, неровными трещинами дверь такой же ветхой лачуги.

* * * * *

Следующей, бесшумно отворяя дверь в светлицу в гостомысловом особняке, Сон навещает уставшую от дневных приготовлений к свадьбе Ольгу. И великосветские беседы с посадником и его женой, и рискованные — вдруг засмеют или откажут? — предложения по раздаче хлеба да вина беднякам ее изрядно вымотали и были девице в новинку, не говоря уже о долгом восхождении на холм, что раскинулся на городских окраинах.

Пусть Новгород любил рисковых авантюристов, что ради выгоды не боятся поставить на кон всё, что имеют, традиции построенный Рюриком вблизи старой резиденции в Ладоге город уважал и чтил всё же больше.

А она — так уж получилось — имела неосторожную привычку эти устои и обычаи каждый раз нарушать, осознанно или нет.

Обняв обеими руками подушку с лебяжьим пухом, будущая княжеская жена вдыхает травянисто-ореховый маковый аромат, что струится из-за приоткрытой двери, и проваливается в мягкие волны перины.

Сон возвращает её в те времена, когда всё было куда проще и понятнее, а рядом был горячо любимый — и горячо любящий её, пожалуй, больше всего на свете — отец.

Шесть лет назад, Балтийское море

Небольшое торговое судёнышко бороздит просторы северного моря, а попутный ветер наполняет паруса, легко двигая корабль вперёд. В чистом голубом небе светит яркое солнце, заливая тёплым светом весь экипаж на палубе и слепя бликами от воды. Погода была безмятежной, что в этих коварных водах, известных своими непредсказуемыми штормами и ледяными ветрами, большая редкость.

В ноябре Вирянское море обычно беспокойно, так что застать такой погожий денёк — большая удача.

— Глянь-ка, стоит так уже несколько минут и не шевелится, словно истукан, — пожилой компаньон Эгиля, Альрик, щурится от солнечных лучей и показывает ему пальцем на девятилетнего мальчонку, что вжался обеими руками в борт корабля. — Смышлёный твой Ол. Из него может выйти замечательный купец.

Эгиль кивает и улыбается уголками рта. Олав действительно не по годам умён и проницателен, вот только никто из команды и понятия не имеет, что настоящее имя мальчика — Ольга, да и не мальчишка это вовсе.

В плотной рубахе и шерстяных штанах, с волнистыми русыми волосами до плеч, круглыми щеками и чуть вздёрнутым, вечно лезущим в чужие дела носом она и впрямь напоминала симпатичного и милого отрока. Наследник у скандинава так и не родился, а без помощника в мелких делах в его профессии обойтись было сложно, вот и вызвалась однажды дочь сама отправиться с ним в плавание, тем более, что наливаться соками её грудь ещё не торопилась.

А что? Ольга наконец-то посмотрит мир, который знала только по отцовым рассказам да сказкам, Эгиль же чуть облегчит свою работу. В конце концов, не зря же он учил любимицу счёту и письму.

Одна только сердобольная Ждана была против, но два голоса всегда звучат громче, чем один.

Ольга, неотрывно, с трепетом смотрела на далёкий остров, видневшийся на горизонте. Увлечённая живописным пейзажем, она и не заметила, как отец, вытерев рукавом своё обветренное, пропахшее солью лицо, подошёл к ней и ласково приобнял сзади.

Девочка вздрогнула от страха, но тут же успокоилась, когда правая рука моряка прижалась к её часто стучащему сердечку. Так делал только тятенька.

— Посмотри туда, дитя моё, — произнёс Эгиль, указывая на далёкий кусок суши. — Туда и приведет нас это путешествие. Впереди — славный остров Рюген, земли славян-руян. Живут они торговлей и военными набегами, то также и пашут, и ловят в этих беспокойных водах рыбу. Столица их, Аркона — видишь чёрные башни, что ершатся? — крупный и хорошо укреплённый город.

— Больше Пскова?

— Больше, вдвое — если не втрое. Лежит град на вершине высокой скалы; с севера, востока и юга огражден природною защитой, с западной стороны защищает его высокая насыпь в 50 локтей… Но не это самое удивительное у руян.

— А что? — загораются от любопытства серые глазёнки. — Оружие? Украшения?

— Нет, их военная слава, — мотает головой отец варяжки. — Даже датчане их остерегаются. Стоит в Арконе храм, но посвящён он лишь одному богу, покровителю и предку руян — могучему Святовиту. Делает он их мечи острыми, щиты — крепкими, а руки — не знающими поражений. Высечен в камне огромный идол, четыре бородатые головы у него: чтобы видеть все четыре стороны света, на протяжении всех четырёх времён года, во все четыре времени суток. Рядом с ним всех остальных богов они почитают меньше. Поэтому в знак особого уважения руяне имеют обыкновение ежегодно приносить ему в жертву человека — иноземца или иноверца, на какого укажет жребий.

Ольга снова чувствует, как дрожит — на сей раз представляя жуткий обряд. Эгиль крепче прижимает к себе дочурку и вздыхает:

— Воды под нами забирают куда больше жизней, чем волхвы. Вирянское море — госпожа ещё более непостоянная, чем твоя матушка. Оно может быть и другом, и врагом. И как мореплаватели мы должны всегда уважать его силу и прислушиваться к его предупреждениям.

Девочка кивает, так и не отрывая взгляда от загадочного острова. Она внимательно слушает отца, в чьём голосе звучала мудрость, накопленная годами плавания по этим коварным водам.

— Смотри на эти маленькие волны, Ол. Они хранят свои тайны и истории. Научись читать их, ведь они могут направить нас к безопасным гаваням или предупредить о грозящей опасности. Обрати внимание, как они пляшут и переливаются, открывая скрытые под ними стремительные течения. Они станут нашими союзниками в этом путешествии.

Девчушка закрыла глаза, чувствуя тепло родительских объятий и продолжая слушать поучения Эгиля. Её всегда восхищали мастерство и знания отца-моряка… Жаль, пойти по его стопам она не сможет, хоть, несомненно, и стала бы выдающимся купцом.

Мужчина кладёт тяжёлую руку ей на плечо и продолжает полным любви голосом:

— Помни, дитя моё, корабль — это не просто дерево и паруса. Он становится продолжением нас самих, партнером в нашем путешествии. Обращайся с ним бережно и уважительно, и он пронесёт тебя в целости и сохранности даже через самые жестокие бури. Как ты хочешь, чтобы к тебе относились, так и сама веди себя с другими и людьми, и зверями, и даже теми вещами, что мы считаем неодушевлёнными.

Ольга кивает и заворожённо смотрит на далёкий кусок суши, где-то внутри которого живёт многоликий и всевидящий страшный бог. Она знает, что это путешествие — только начало её совместных с тятенькой морских приключений. Запомнив советы отца, она станет опытным мореплавателем и торговцем, который будет смело и уважительно ходить и по волнам, по базарам от Арконы до Новгорода.

По крайней мере, пока годы не возьмут своё, а её тело не начнёт меняться — так они пообещали Ждане.

И вот, со стоящей на палубе во весь рост маленькой варяжкой, чьи глаза наполняются решимостью, торговое судно уходит всё дальше на запад, к каменистым землям Рюгена. С каждым восходом солнца она будет учиться у своего отца, его товарищей и у самого моря, принимая вызовы и чудеса, которые преподнесёт судьба.

По сердцу разливается щемящая ностальгия, и даже во сне Ольга улыбается, чувствуя на себе тепло сильных и любящих отцовых рук.

* * * * *

Усталые глаза подвыпившего старого воина щурятся, глядя на неровное пламя свечи в окружающей его полутьме: он не мог позволить себе и товарищам вот так покинуть одного из самых уважаемых новгородских купцов и членов торгового братства.

Жизни Вепря всерьёз угрожал какой-то негодяй, и в уверенности его намерений он со спутниками убедился не столь давно. Сейчас и Ари, и Сверр спали в одной из гостевых комнат, сам же Бранимир первым вызвался остаться часовым и следить за безопасностью торговца.

Так что единственными его спутниками стали полурастаявшая свеча да выпитый кувшин вина, на дне которого ещё теплился глоток-другой. Не самая дурная компания!

Чернота за окнами сгущается, и вместе с ней через бревенчатые стены просачивается верная жена Сна. В полутьме Бранимир на мгновение как будто замечает рядом с собой девичью тень, но, помотав головой, решительно отмахивается: чего только не привидится от хмельного напитка.

Дрёма же сквозняком, от которого дрожит пламя свечи, гладит второго воеводу по седым волосам, нежно касается им сухих губ скандинава, проводит по грубым рукам.

— Сив, — со слезами на глазах шепчет воин и всматривается в темноту комнаты, так никого и не различая среди серых силуэтов предметов. — Если твой это призрак явился ко мне… Если твой дух посетил меня… Прошу. Забери меня с собой.

Богиня сонных мечтаний, невидимая для человеческих глаз, хмурится и встаёт у изголовья ложа старого варяга. Коли встаёт "в голове" Дрёма — не займёт Смерть её место.

Лёгким ветерком она целует поддавшегося воспоминаниям седовласого мужа, касается его глаз и что-то тихо поёт, убаюкивая его шелестом листьев за окном. Не сопротивляясь, Бранимир позволяет векам потяжелеть и закрыться совсем.

Пусть перенесут его сны в те времена, когда он был горяч и молод, а сердце ещё не зачерствело от невыполненных обещаний.

26 лет назад, остров Готланд

Готский берег продрог от ветра-босяка, но помеха ли он паре пламенных сердец?

Пристань немноголюдна, но два пришвартованных у деревянного пирса дракара медленно наполняются суровыми бородатыми пассажирами. Лишь один из них не торопится покинуть земную твердь.

Молодой варяг молча стоит перед своей возлюбленной с округлившимся животиком, на бледных лицах обоих отражаются одновременно любовь, печаль и страх. Это расставание будет долгим и тяжелым, без каких-либо гарантий, что они когда-нибудь воссоединятся. Предстоит поход на год, а быть может, и на два.

Глаза Сив блестят от слёз, а рука на животе чувствует их будущего ребенка и толчки его крошечных ножек. Теперь ей придётся преодолевать трудности материнства в одиночку, без утешения и поддержки любимого. Горечь расставания тяжёлым грузом ложится на сердце, и она представила себе предстоящие годы без него.

— Отправляйся со мной в Ладогу. Обильны и богаты земли князя Рюрика, поселишься там со мной, заживём с тобой, как семья.

— Не брошу я престарелых родителей, — отвечает Бранимиру девица с волосами цвета дубовой коры. — Не оставлю родину.

Воин протягивает ей руку и нежно касается прекрасного лика, кончиками пальцев обводя контуры её щеки и вытирая солёные дорожки слёз. Голос его глупо, по-мальчишески, дрожит: передавать эмоции и чувства словами, а не поступками, он так и не научился.

— Любовь моя, моя Сив… Я должен идти, ибо долг зовёт сражаться вместе с моими братьями по оружию. Но знай, что моё сердце всегда будет с тобой и нашим ребенком. Я буду сражаться яростно, ради нашего будущего и богатых трофеев, чтобы обеспечить и тебя, и наше дитя.

Его возлюбленная кивнула. Она понимала необходимость его отъезда, но страх, что им не суждено будет больше увидеться, тлетворным червём точил её душу. Сив крепко прижимается к бородатому молодому мужчине, обнимает его широкую спину, словно пытаясь запечатлеть каждый сантиметр закалённого на поле брани тела в своей памяти.

— Не просто дитя…

Бранимир вскидывает бровь, когда девица продолжает:

— Мальчик. Я видела сон… У нас родится сын. Такой же могучий и смелый, как его отец.

— Сив…

— Обещай мне, — просит она, чувствуя, как задыхается от волнения. — Обещай, что ты вернёшься к нам, чего бы это ни стоило. Наш ребёнок заслуживает того, чтобы знать своего отца.

— Я обещаю тебе, любовь моя, — клянётся Бранимир. — Я буду бороться, не жалея сил, и вернусь к тебе. Мы вместе воспитаем нашего сына и построим будущее, наполненное любовью и счастьем. Эта разлука временная, потому что наша любовь сильнее любых расстояний и трудностей.

С этими словами они обнялись в последний раз, прижавшись друг к другу так, словно в последний раз. И пусть в воздухе витает горечь расставания, надежда на воссоединение, подобная искрам от уголька, не угасает.

С корабля на него недовольно косится старый лидер отряда наёмников. Времени почти не остаётся.

Собираясь уходить, воин бросает последний тоскливый взгляд на свою беременную возлюбленную. Из кармана он достаёт филигранной работы тонкую золотую цепочку с подвеской в виде руны " ᛚ".

— Лагуз означает "поток". Пусть попутные ветра и стремительные течения принесут меня обратно к тебе так скоро, как решат то боги. Не забывай меня и храни память о своём возлюбленном в этом драгоценном подарке, — мягким движением убрав в сторону шелковые на ощупь волосы Сив, он застёгивает ожерелье на её тонкой шее. — Клянусь… клянусь, что мы обязательно увидимся и я обниму вас с сыном!

И вот, с тяжёлым сердцем и полными храбрости руками отправился он в свой военный поход, молясь о том, чтобы судьба была благосклонна и однажды вновь соединила их.

Даже спустя час после того, как дракар исчез за горизонтом, Сив продолжала всматриваться в то место, где соединяются в поцелуе небеса и холодные волны. Руки её гладили живот с растущим в тёплом чреве богатырём, губы шептали тихую молитву о благополучном возвращении.

И он вернулся на родину своей любимой, живой и здоровый, без единого шрама или увечья, вот только не через год и даже не через два — минуло почти четыре долгих года, проведённых в столкновениях с непокорными славянскими племенами, что не захотели вставать под защиту Ладоги по собственной воле, но оказались присоединены огнём и мечом.

Встретила на суровых готских берегах его лишь скромная могила возлюбленной, что, как сказали соседи, в страшных муках погибла во время родов вместе с малышом, до последнего зовя, крича и проклиная оставившего их варяга.

Над погребальным холмиком земли возвышается покосившаяся деревянная перекладина с истлевшей, уже не удерживающей её в горизонтальном положении верёвкой: словно издеваясь над Бранимиром, христианский крест, который так чтила Сив, превратился в тот самый лагуз, в ту самую руну.

Но, увы, печаль старого воина не смыть отныне никакими потоками.

* * * * *

Сын Дрёмы и Сна, проказник Угомон разгоняет внезапно открывшейся от ветра дверью в хлев пугливых кур с гусями и, босоногий, забегает внутрь. Лукавые глазёнки невидимого бога находят посреди сена и свою "жертву" — рыжеволосого юношу, который, несмотря на поздний час, всё никак не торопится спать.

Поглаживая мягкие перья белой голубки в своей левой руке, Щука плавно скользит кончиками пальцев по её пушистому оперению. От крохотной головы его прикосновения медленно перемещаются по шее птицы, что кажется такой хрупкой и беззащитной.

"Угомонись", — доносится до него шёпот, но вокруг — ни единой души.

Огненно-рыжая голова опускается, а сам конюх, нашедший приют в гостомысловом дворе, протяжно зевает. Птица, словно чувствуя нечеловеческое присутствие, встрепенулась и улетела прочь, под потолок сарая.

"Угомонись", — повторяет ему на ухо озорной подросток.

Устроившись на мягкой соломе, Щука прищурился, огляделся по сторонам и, пожав плечами, свернулся калачиком на полу.

"Угомонись", — твердит в последний раз сын Дрёмы, и сон тёплым тяжёлым одеялом с головой накрывает юного помощника Вещего Олега.

Десять лет назад, ростовские земли

Мальчишка лет пяти-шести, с растрёпанной косматой рыжей головой и покрытыми от работы в поле ссадинами пальцами, с тревогой выглядывает из окна скромной избы, замечая десяток приближающихся к деревне коней. Теперь в воздухе пахнет не только свежеистопленными дровами и пресными лепёшками из лебеды и ячменя: их аромат смешивается с удушающим чувством страха, что заполняет собой всё пространство комнаты.

Отец его, высокий и статный обладатель густых каштановых волос, но рыжей бороды, прижимает к себе дрожащую от предчувствия беды жену — побледневшую красавицу с ярко-медной шевелюрой, точно такой же, как и у сына.

Безмятежную тишину ночи нарушают ржание лошадей и топот копыт в подковах. Земля задрожала под их тяжестью, и минутой позже деревянную дверь их жилища срывает с петель целая толпа закованных в кольчуги воинов и врывается внутрь.

Взгляд зелёных глаз скользит по столу и находит рядом с заботливо почищенными матерью от кожуры яблоками его. Сердце конопатого мальчугана колотится в груди так, что вот-вот выскочит, и он крепко стискивает ржавый кухонный нож, зажатый теперь в дрожащей руке.

Витязи, одетые в боевое облачение так, словно пришли сражаться с целой армией, а не семьёй захудалых простолюдинов, с холодной и расчётливой угрозой оглядывают комнату. Пара воинов принимается бесцеремонно швырять вещи, разрезать служащие ложем мешки с сеном, переворачивать сундуки, пытаясь найти им одним ве́домую цель.

Предводитель отряда, грузный лысый мужчина средних лет, в голосе которого звучат по-самодовольному властные ноты, с садистским удовольствием. выкрикивает:

— Гадкая мразь! Нам стало известно о твоём предательстве, и вот, после стольких лет, мы тебя наконец-то нашли. Ты обвиняешься в восстании против князя Олега!

— Не князь он в этих землях, — сверкает на него яхонтовыми глазами хозяин дома. — И вовсе он тоже не князь, а лишь узурпатор при малолетнем щенке Рюрика.

Отец отрока, храбрый, но непокорный человек, делает шаг вперед с натянутой на лицо маской равнодушия. Мать мальчика, с глазами, полными слез, крепко цепляется в руку мужа, отчаянно умоляя незваных гостей освободить его.

— Пожалуйста! Муж мой невиновен. Долгие годы мы живём здесь тише воды, ниже травы, и взгляд не смея бросить в сторону Киева. Не забирайте его у нас! — умоляет она, в её голосе звучит безутешное отчаяние. — Помилуйте его ради бога!

— Бога?! — глаза предводителя отряда наливаются кровью, когда он замечает на анемичной шее женщины гайтан с деревянным христианским крестиком. — Это вашего, что ли, бога? Погибшего как пёс от рук обычных людей рядом с татями и душегубами?

Продолжая насмехаться над её мольбами, он резко протягивает к крестьянке руку и срывает крест с шеи, швырнув его на пыльный пол и растоптав ногой в тяжёлом сапоге. Супруг её дёргается, пытаясь вырваться из хватки двух витязей, но она, словно тиски, как никогда крепка.

— Истинного Господа Бога, а не ваших деревянных истуканов, жадных до восхвалений и кро…

Закончить она не успевает: фразу прерывает жестокий удар тяжёлым поясом с металлической бляшкой по лицу. Щёку рассекает глубокий алый след, и женщина, задыхаясь, падает на пол.

— Уведите его, — властно велит выйти вон вместе с предателем своим воинам их глава, а сам переводит взгляд на обладательницу медной шевелюры, ударяя бляшкой по своей ладони и ухмыляясь. — Проверим, услышит ли твой истинный бог мольбы? Или, может, ты передумаешь и вместо его имени будешь выкрикивать и превозносить моё, шлюха предателя нашего князя? А… Кьярваль, Владислав, вы останьтесь тут. Заслужили свою награду.

Вросшая спиной в стену рыжая красавица вся дрожит, её тело сотрясается от одних только слов воинов, как вдруг до неё доносится тихий и звонкий голосок сына.

— Не трогайте её, — срывается с губ мальчугана, руки которого отведены за спину.

— Поверь мне, одним только троганием мы не ограничимся! — мерзко хихикает предводитель и снимает с себя льняные штаны, медленно шагая к матери отрока и чувствуя растущее внизу его живота звериное возбуждение. — Избавьтесь от ублюдка!

Пара витязей, посмотрев друг на друга, кивают главному и приближаются к ребёнку, пока наконец-то не открывает рот его испуганная родительница.

— Не ег-го он сын. Мой. Ещщщё во время пппервой на-шей встречи… — заикается она. — Уже была на сносях… Не прикасайтесь к нему, прошу.

— Проверьте, с ног до головы. Вы знаете, что искать, — бесцеремонно разведя своей ногой таковые у женщины говорит олегов посланник и разрывает на ней сарафан. — А я пока займусь мамашей.

Надругательство над матерью становится для него последней каплей.

Движимый непреодолимым желанием защитить ту, что дала ему жизнь, конопатый отрок бросается вперёд с ножом в руке, заносит его над головой и всаживает в толстую задницу гада, орошая пол багровыми брызгами. Предводитель визжит как свинья на скотобойне, но тут же его соратники, хорошо обученные и безжалостные, оттаскивают мальчишку в сторону и раздевают.

Две пары рук принимаются осматривать его, нагого и беззащитного, от самой макушки до кончиков пальцев на ногах, отгибая ушные раковины, выворачивая ладони, заглядывая в подмышечные впадины, грубо хватая за ляжки.

Сколько это продолжается, он, залитый слезами, не знает.

Чтобы не видеть полные ужаса глаза матери, покорно не проронившей больше ни звука, чтобы не лицезреть с ускоряющиеся с каждым толчком бёдра главаря воинов, он поднимает глава вверх. Там, на деревянной перекладине, сидит равнодушно наблюдающая за всем дикая горлица.

Птица зачем-то начинает ходить по балке то в одну, то в другую сторону, и будто впавший в транс мальчик начинает считать её шаги и выпадать из окружающей его жестокой реальности. Один… Два… Семь… Семнадцать… Сорок девять… Двести восемь… Четыре сотни… Три тысячи девятьсот шесть.

Когда негодяй отталкивает от себя безвольную женщину и вытирает живот своими же шароварами, он на несколько мгновений возвращается, до него доносятся отдельные обрывки фраз.

— Проверили. Нет его, везде посмотрели. Значит, и правда ублюдок, безотцовщина.

— Понял. Ну что, Владислав, ты следующий, идём по старшинству. Не лежала бы бревном, наслаждался бы ей дольш…

Мальчуган, диким зверёнышем напрыгнув на обидчика матери, впивается в него зубами, жаль, продолжается это недолго: всё та же тяжёлая рука отшвыривает его в сторону, в пыльный, покрытый паутиной угол с ветхим сундуком.

— Гадёныш! Зубы мелкие, острые… как у щурёнка, — сверкает на него взглядом толстый негодяй.

Когда пыль осела, в залитой кровью светлице продолжилось надругание. Он не помнил, сколько вот так вот лежал там, задыхаясь, в синяках и побоях, с привкусом железа во рту.

Его отца, измождённого и сломленного, но живого, в неизвестность утащили пешки князя Олега.

Его мать, ставшую похожей на ожившего мертвеца, использовали цепные псы из его своры.

После этих событий осталась лишь холодная пустота. Мать, не выдержав всего пережитого, дождалась, пока он он заснёт, и повесилась прямо в светлице.

А через пару дней в деревню явились они — совершенно не похожие на других люди. Смуглые, низкого роста, худые, с большими чёрными глазами и в лёгких цветных одеждах, они проделали долгий путь с юга, дабы забрать то, ради чего отправились в ростовские земли.

Чтобы забрать его.

***

В тускло освещённой лачуге даже среди ночи кипит усердная работа. Окружённая полками, уставленными банками с различными высушенными травами, кореньями и минералами, старая целительница со спутанными седыми косами не глядя достаёт нужный для приготовления очередного снадобья ингредиент. Узловатая морщинистая рука будто помнит, что и где лежит, разбираясь в захламлённом на первый взгляд крохотном пространстве так, что даже у хаотичного нагромождения из лечебных растений оказывается какая-то одной ей известная система.

Вначале старуха берёт пучок сухого кипрея, растирая его в мелкий порошок с помощью ступки и пестика. По хижине разносится травяной аромат, словно говорящий о силе каждого растения, каждой былинки и заключённых в них свойствах.

Сама карга тихо принимается петь себе под нос на удивление приятным, почти девичьим голосом:

— С новолуния кипрей,

Ты для мази не жалей,

Сыпь он снимет как рукой,

Подарив тебе покой.

Зуд забудешь,

Сон добудешь,

Если трижды за ночь

Будешь

Мазь на кожу наносить.

Повелел ей Велес быть.

Далее знахарка переходит к следующему ингредиенту. Тяжёлая склянка наполнена купленным у мясника бараньим жиром, что служит основой для мази, обеспечивая её гладкую консистенцию и способность впитывать из лекарственных трав их масла, ароматы и соки.

В небольшом чугунном котелке, подвешенном на трескучем огне, она осторожно растапливает жёлто-коричневый жир, следя за тем, чтобы тот не подгорел. По мере разжижения в него добавляются измельченные в порошок травы — кипрей, пустырник, валериана, цветы календулы — и перемешиваются деревянной ложкой, которая, судя по внешнему виду, была ровесницей самой старухи.

По мере того как все составляющие варева сливаются в однородную массу, смесь приобретает насыщенный земляной цвет и густой, похожий на сусло, аромат.

— Жир от ярки истопи,

Восемь вдохов потерпи.

Следом опускаешь ложку,

Травы, лепестки и крошку

Мела,

Дабы язва омертвела,

Влей от лопуха настой,

И на три дня — на отстой.

Чтобы ещё больше усилить действие своей мази, знахарка достаёт небольшой мешочек с мелко истолченным мелом и добавляет в пузырящуюся кашу несколько щепоток порошка.

Руки тянутся к больше напоминающему ветошь полотенцу, чтобы вытереть сероватую пыль на ладонях, но не успевают — точный до мелочей процесс прерывает чей-то стук в дверь. И это в такой поздний час?

— Злоба! — кричит, барабаня пуще прежнего по дереву, Забава, дочь трактирщика. — Баба Злоба, открывай! За три версты чую, что стряпаешь, и не расстегаи да щи!

* * * * *

В тёмных покоях особняка посадника великий князь не находил столь желанного покоя даже в своём сне. Седыми ночами в его сознании бушевала неумолимая буря, терзая его горькими воспоминаниями, которые никак не хотели исчезать в водовороте времени и всплывали в памяти Игоря.

Спал он беспокойно. Сын Рюрика ворочался, словно находясь в борьбе между своим подсознанием и реальностью, в которую от так отчаянно желал вырваться из цепкой хватки вставшего у изголовья его ложа Сна.

Покрытый мелким бисером холодного пота лоб морщится, закрытые глаза беспокойно шевелятся, а руки дрожат от тяжести минувших лет, от горечи прежних битв, от печали по неслучившимся объятиям.

И заканчивается череда его кошмаров всегда одним и тем же сновидением.

Дворец в Ладоге, двадцать два года назад

В бревенчатых стенах княжеской цитадели завывает промозглый декабрьский ветер, а на кровати неподвижно лежит некогда пышущий силой и здоровьем правитель, жизнь которого уже на протяжении нескольких дней медленно угасает, словно пламя тающей свечи.

Оставленная врагами-карелами рана, что почти полностью зажила, после похода в баню вновь напомнила о себе и принялась наполняться губительными соками, словно отравленные цветы растущей в саду ладожского дворца белладонны.

Несмотря на страдания и опухшую, ставшую похожей на лиловый гнилой окорок с серо-зелёными прожилками ногу, Рюрик сумел собраться с силами и позвать к себе после разговора с Вещим Олегом и своего юного наследника.

Дрожащей рукой великий князь поманил четырёхлетнего испуганного малыша к себе, и в его усталых глазах появился вымученный, вот-вот готовый потухнуть, блеск.

"Игорь, сын мой, — прошептал Рюрик, его голос был слаб и с каждым звуком отдавал болью в висках знатного мужа. — "Я близок к концу своих дней, который всегда представлял иначе. Не от меча я паду или не знающей промаха стрелы коварного врага, а как немощный и дряхлый старик, от какой-то язвы… Но прежде чем я перейду в другое царство, я должен передать тебе, моему юному преемнику, немного слов мудрости".

Когда крохотная фигурка наследника, чьи выразительные глаза тонули в слезах, подошла к постели отца, Игорь протянул свою ручонку великому князю и прижался к его грубой, могучей длани покрасневшей от плача щекой.

Несмотря на то, что эта их встреча могла стать последней, обессиленный родитель… оттолкнул его и отстранился от объятий. Взгляд господина Ладоги стал холодным, как зимний воздух за окном, а голубые глаза напомнили колючие и острые снежинки.

— Не смей реветь, сколько раз… Сколько раз я говорил тебе! — задыхаясь, повышает на него голос Рюрик и начинает кашлять. — Мне невыносимо видеть тебя таким убогим, будто ты не князь, а девчонка! Осталось… осталось только платье нацепить и спрятаться под материну… юбку. И как я могу доверить тебе защиту нашего народа и честь рода… Если… ты вечно наматываешь на кулак сопли, а не сокрушаешь им любые трудности и препятствия…

— Простите, отец… — торопливо вытирает нос рукавом мальчишка и, встретившись взглядом со ставшими пуще прежнего недовольными очами родителя, исправляет допущенную им ошибку. — То есть великий князь. Простите своего глупого раба, княже.

Бледные, приобретающие синюшный оттенок губы угрюмого варяга слегка изогнулись в слабой улыбке, свидетельствующей о том, что хоть здесь он остался доволен поведением сына. Затем он похлопал по ложу ладонью, приглашая наследника наконец-то сесть рядом.

Игорь, будто робкий оленёнок, захлопал огромными глазёнками и осторожно, затаив дыхание, ответил на приглашение и занял своё место — достаточно близко, чтобы это не выглядело его неуважением, но на расстоянии, дабы такое поведение не было воспринято отцом как слабость.

Рюрик ненавидел телячьи нежности.

"Прежде всего, сын мой, — окрепшим голосом продолжил могучий варяг, — Помни, что истинное лидерство заключается не в силе меча, а в силе характера. Веди люд за собой с честью, состраданием и справедливостью, и твой народ сплотится вокруг тебя".

Игорь кивнул, впитывая каждое слово своего родителя, словно губка.

"Во-вторых, — поднимает он взгляд и едва заметно кивает, — Никогда не недооценивай силу союзов. В это неспокойное время не только наше оружие будет защищать обширные земли, но и крепкие связи, основанные на взаимном уважении и выгоде. Ищи союза с теми, кто защищает то же, что и мы… Или протяни руку тем, с кем разделяешь общего врага."

На лбу отца проявились тонкой сливовой сеткой кровеносные сосуды, а крупные жилы на висках надулись подобно горнилам кузнеца. Говорить ему становилось всё сложнее и сложнее.

"И последнее, сын мой, — задыхаясь, прохрипел он, — Никогда не позволяй мести затуманить твой рассудок. Месть может показаться сладкой, но она всегда оставляет горький привкус, что будет на твоём языке до самой кончины. Стремись к справедливости, да, но подумай о том, как твои действия отразятся на нашем народе и на том наследии, которое мы оставим после себя".

С огромным усилием Рюрик протянул дрожащую руку, некогда мощная хватка которой теперь стала хрупкой, и коснулся шершавой ладонью его щеки.

"Помни, сын мой, — прошептал правитель, его голос был уже едва слышен, — Наш великий род пережил бури, которые могли бы разрушить другие семьи. Сила, которой мы обладаем, заключается не только в мужестве и стойкости, которые определяют нас, но и в безусловной верности и преданности родной крови. Только благодаря ей мы сумели выстоять перед всеми невзгодами. Острый ум твоей матушки… Мудрые советы и опыт дяди… Они помогут тебе после того, как я испущу дух. Сохрани наше наследие, защити наш народ и всегда стремись быть лидером, который объединяет, но не разъединяет".

По телу мужчины прошла судорога, он, синяя и жадно ловя губами воздух, продолжил мучиться на смертном одре — боги смерти не желали даровать ему быструю и милосердную кончину. Игорь, едва сдерживая слёзы, отвернулся, дабы не видеть ужасную картину… как вдруг ладонь отца на его щеке с немысливой для ослабевающего воина силой вцепилась в него мёртвой хваткой и развернула, зафиксировав прямо напротив собственного лица, синего, со вздувшимися венами и ставшими красными от лопнувших сосудов очами.

— Будь мужественным… — прохрипел, впиваясь в кожу сына так, что ногти оставили на щеке красные следы. — Смотри… Смотри, я приказываю! Смотри смерти прямо в лицо! Смерть всегда рядом с властью, они следуют друг за другом неотступно, стараясь оказаться на шаг впереди… Твоя задача — дать власти обогнать смерть, чтобы даже после неё память о тебе осталась в поколениях.

Мальчишка до скрипа стиснул зубы, чтобы не дать хлынуть слезам, и уставился на отходящего в мир иной отца.

— Отец!

— Смерть всегда рядом… Всегда… Поэтому… с ранних лет привыкай к её лику как к солнцу в небесах или верному коню под собой… — прошептал старый витязь и, распираемый от гордости за сына, что не шелохнулся и не проронил не слезинки, навеки застыл со слабой улыбкой на своём лице.

С этого дня маленький Игорь больше никогда не плакал, кроме одного — и единственного — раза.

* * * * *

Беззвучно вздыхает Дрёма: ежели мается влюблённый, коли корит себя и не прощает, даже подаренные ей сновидения, что должны утолить душевную боль и вернуть в безмятежные, проведённые с любушкой мгновения, оборачиваются солью на старых ранах.

Седой Бранимир беспокойно ворочается, на его спящем лице блестят в полутьме реки пролитых им по милой Сив и их маленьком богатыре слёз. Здесь она уже ничем не поможет, вытащить себя из этой вязкой трясины, в которой тонул и воду из которой, постоянно себя обвиняя, глотал второй воевода Игоря уже третий десяток лет, способен только он сам.

Зато в следующей светлице сладко дремлет, запустив руку во вздыбленный верх шароваров, растянувшийся на шкуре на полу Ари. Дружинник жмурится во сне и хватает себя ещё крепче за то самое место, Дрёма же смущённо отводит свой взор в сторону и расплывается в светлой, доброй улыбке.

Пожалуй, этот влюблённый справится и без её споспешествования.

Три года назад, дворец в Киеве

В тёмных уголках княжеского дворца, где днём улыбались в лицом и покорно кланялись, а ночью шептались об интригах и власти, ключница и гридь нашли своё тайное убежище в бельевой комнате. Со сверкающими от желания и любви глазами, они встретились взглядом среди грязных одеял и покрытых пятнами крови, масла или пота одежд, совершенно не обращая на них никакого внимания — сегодня они станут для пары самым лучшим ложем с шёлковыми простынями и набитыми лебяжьим пухом подушками.

— Каждый уголок осмотрела? — спрашивает её воин и торопливо снимает через голову серую рубаху. — Никого?

— Никого, — ухмыляется живое воплощение выражения "кровь с молоком", невысокая темноволосая пышка, что достает из пространства между двух больших грудей связку с ключами и запирает одним из них дверь изнутри. — Только я, ты да он.

Ари вопрошающе поднимает брови, не понимая, о чём идёт речь, пока не чувствует, как его спущенные штаны падают вниз, а самого мужа не касаются там, внизу игривые мягкие пальчики.

По спине стражника пробегают мурашки, и он, словно безвольная игрушка, откидывается назад, на груду заношенных одеяний, и закрывает глаза в сладострастной неге. Второй рукой ключница освобождает свою выдающуюся грудь и принимается тереться ей о торс скандинава, распаляя его вожделение всё больше.

— Милица… — шепчет он и тает в глупой улыбке. — Милица, моя любимица… Что же ты делаешь со мной…

— Я ещё только начала, — самодовольно отвечает девица и принимается звонко хохотать, после чего уверенно толкает мужчину на пол и, срывая с себя платье окончательно, нависает над ним всем своим пышным молодым телом. — С первыми петухами мне надобно проверить погреба с амбарами, а до них — ты только мой.

Разгорячённый гридь было открывает рот, чтобы что-то ответить, да замолкает: Милица лукаво щурится и кладёт ему на губы указательный палец:

— Тсс… не для разговоров я тебя сюда позвала, ой не для разговоров.

И Милица, в темноте найдя желанное своими беспокойными руками, оседлала могучего воина, будто коня, и принялась сама двигаться на нём, отчего никогда не видавший ничего подобного Ари издал протяжный стон. Впрочем, бывшая ещё минуту назад ласковой и мягкой рука властно накрыла его рот ладонью — привлекать внимание кого-то из служанок в женской части хором ключница не горела желанием — и удвоенным рвением продолжила ритмично то поднимать, то опускать свои округлые, соблазнительные бёдра.

Когда ночь подошла к концу, они с неохотой расстались, понимая, что время, проведённое вместе, было недолгим, а их отношения ради безопасности обоих лучше держать в секрете, если они хотят сохранить головы на плечах.

И память о том нежном свидании, драгоценном мгновении, до сих пор жила в сердце дружинника и приходила к нему в сновидениях длинными одинокими ночами.

* * * * *

Новая дверь — новая голова, куда вложит она несбывшиеся мечты о любви и подарит воссоединение с тем, кто при дневном свете не может быть рядом. Дрёма, легко ступив на пол просторного зала, закрывает свой рот ладонью, да глядит округлившимися, ставшими похожими на блюдца очами на Сверра.

Утомлённый погоней, терзаемый воспалёнными догадками и мыслями, хмельной от пива и вина, он заснул прямо у стола, упав на спину на устланный медвежьей шкурой пол. И даже будь у светловолосого младшего дружинника милая, суженая Сна ему бы не подсобила — её место уже было занятно.

Нагая, с бесплотным рыхлым белым телом, сотканным из тумана, на его груди сидит мара, одна из многих зловредных духов, что по ночам являются молодым хлопцам да девицам и душат их своими кошмарами. Косматые чёрные волосы призрака клубами дыма расползаются над тяжело дышащим во сне красавцем, а обеими когтистыми руками существо давит на его шею.

На миг замешкавшись, Дрёма всё же сквозняком улетучивается прочь — в этих хоромах нет больше для неё работы, мара же с обезумевшим взглядом грудной жабой наваливается всем своим весом на Сверра, что тянет к шее руки и кашляет, повторяя те же действия, что и в его дурном сне.

Закутанная в плащ с капюшоном фигура так близко!

Долговязый витязь протягивает к ней руку, дабы ухватиться за ткань, но как в безумной горячке преследуемый им человек останавливается… и по-совиному поворачивает на него голову, оставаясь при этом телом обращённым к дружиннику спиной!

Тускло освещённая мерцающими факелами улица наполняется зловещей темнотой, что словно становится густой и осязаемой, маслянистой на ощупь, а Сверр шокированно делает шаг назад, не сводя очей с окаянного незнакомца.

Глаза фигуры светятся холодным белым светом и с недобрым намерением сверлят его, словно буром. В руках фигура держит грубую веревку, скрученную и завязанную на скользящий узел — орудие мучений и погибели.

Сердце Сверра учащенно бьётся, когда он осознал не саму грозящую ему опасность, а того, от чьего лица она исходит.

Не в силах пошевелиться или защитить себя в подобном параличу оцепении, скандинав в ужасе наблюдает, как приближается фигура в капюшоне, как гулким эхом по узкой улочке разносятся её шаги подобно призрачной мелодия зловещих барабанов.

Тук! Тук! Тук…

Голос предвестника смерти — леденящий душу шёпот, от которого по спине пробегают мурашки, твердит:

— Ты слаб, немощен и слаб. Ты был бы никудышным воином и позором для отца.

На застывшую как истукан жертву он набрасывает свой аркан и с силой затягивает его, но в тот момент, когда удушающая хватка смертельными объятиями сомкнулась на его горле, Сверра наполняет невиданная сила. С могучим рёвом он разрывает верёвку и срывает с призрачного душителя его накидку, его маску, за которой скрывается истинное лицо напавшего на Вепря негодяя.

Всё так, как он и думал, как было в его подозрениях, что от хмельных напитков становились всё сильнее и ярче. Длинные и тёмные, почти чёрные, волосы; очерченные скулы, наглый, даже презрительный взгляд карих глаз — на него смотрел его бывший товарищ и брат по оружию.

Да и могло ли быть иначе с учётом брошенных ему во время погони вслед слов? Мог ли кто-то вот так мастерски орудовать удавкой, словно та была продолжением его собственного тела, как рука или глаза?

А потом Лют растаял в сумраке ночного города, оставив от себя лишь одинокую игрушку в виде деревянного коня, что одиноко лежала на утрамбованной шагами тысяч прохожих новгородцев земле. Игрушку, с которой булгарин никогда не расставался и всегда держал у своего сердца как напоминание о младшем братишке.

Сверр проснулся от ощущения внезапной свободы в наполненной воздухом груди, обливаясь потом и задыхаясь.

Осмотрелся по сторонам — всё та же комната с винными кувшинами и едой, что им преподнёс спасённый Вепрь несколько часов тому назад. Словно и не было никакой тёмной улицы, словно и не являлся ему во сне лютый сотоварищ по дружине.

Блондин схватился за грудь — сердце его всё ещё билось так, что вот-вот готово было выпрыгнуть наружу из плена рёбер. Остатки кошмара не покидали мысли, преследуя и напоминая о тьме, способной поглотить даже самые храбрые души.

Одной из этих душ был и Лют.

* * * * *

Бодрствует этой звёздной ночью в доме Гостомысла лишь воевода. Так и не сумев успокоиться после явившегося ему в священной дубраве образа всепоглощающего пламени, что воплотилось в сотканной из огненных языков человеческой фигуре, он твёрдо был намерен ещё раз спросить совета у богов и стать ближе к разгадке послания небожителей.

Вещий Олег садится на пол напротив глиняной курительницы и поджигает покоящиеся там высушенные ароматные травы пламенем от свечи. Когда пелена от горящих трав заполняет собой всю тесную комнатушку, дядя князя делает глубокий вдох и позволяет испарениям проникнуть внутрь его тела, с током крови разнося сокрытую в тонких струйках дыма древнюю как сам мир силу.

Стены комнаты оживают и начинают трястись, и на них, словно на холсте, появляются движущиеся тени различных животных. Каждая из этих химер, согласно представлениям живущих в новгородских землях ильменских словен, представляла собой символ тех или иных пороков, свойственных человеку.

Первым по стене проползает, жужжа парой крылышек и словно в предвкушении чего-то нехорошего потирая передними лапками друг о друга, чёрный призрак крохотной мухи. То — быстротечность жизни и склонность сбиваться с истинного пути, отвлекаться на ненужные мелочи и не замечать главного.

Следующей, легко и грациозно выпрыгивая из тёмного угла светлицы, мимо заворожённого воеводы проносится быстроногая лань. Несмотря на свою красоту и хрупкость, прежде всего это символ излишней осторожности и трусости, боязни встретиться лицом к лицу с угрозой и дать ей отпор.

От кого она пытается улизнуть, остаётся тайной недолго: на брёвнах материализуется, пригибаясь и взмахивая пушистым дымным хвостом, коварная лисица — хитрая и беспринципная тварь, воплощение обмана и манипуляции.

Плутовку настигает, вмиг разрывая ударом головы на десятки чёрных хлопьев копоти, огромный и могучий тур. Похожие на две чертожины рога (1) — и великолепная корона, свидетельствующая о его высоком положении, и смертельное оружие для его неприятелей. Не только мощь и сила есть в лесном рогаче, но и непомерная гордыня со звериной яростью, застилающей глаза.

Последним на сцену теневого вертепа является громадный вепрь. Секач, живым тараном несясь на тура, сбивает его с крепких ног и закалывает длинными бивнями. Живое олицетворение инстинктивных желаний и неуправляемых низменных импульсов застывает в победоносной позе… и тает струйками дыма, что в причудливом танце начинают извиваться и переплетаться подобно змеям во время брачных игрищ гадин по весне.

Наконец, путаница из тёмно-серых щупалец делается гуще и застывает в образе, отдалённо напоминающем человеческую руку, прежде чем окончательно раствориться в воздухе светлицы и исчезнуть.

Олег жадно делает глубокий вдох.

Видение окончено, вот только ответы на вопросы оно не сумело принести, вместо этого только увеличив сторицей количество последних. Лишь одно радует старого воеводу: рассказ о пятёрке этих животных много лет назад он уже слышал, а значит, ведущие к разгадке ниточки могут ждать его не в будущем, что он пытается предсказать, а в далёком прошлом.

* * * * *

Кряхтя и недовольно что-то бубня себе под нос, старая Злоба хватается за деревянную клюку и медленно, не торопясь, следует к дверям через нагромождения пучков с травами, что свисают с потолка, и уставленные самыми разными склянками и пузырями полки.

Морщинистая, напоминающая обтянутую кожей кость без плоти вовсе рука, наконец, отодвигает засов и открывает дверт для ночной незваной гостьи. Помутневший от времени взгляд голубых глаз видит напротив полную противоположность древней карги: девицу румяную, темноволосую, молодую, удалую.

— По что пришла, Забава? — косится на неё старуха и улыбается почти беззубым ртом.

— Молодец, баба Злоба. Молодец захворал и забредил, горячка у него… Помоги, подсоби, не оставь меня без своей подмоги!

— Проходи, коли пришла, — приглашает её взмахом костлявой руки внутрь лекарша, и обе женские фигуры вскоре скрываются посреди окружающего хлама и беспорядка ведьминого жилища.

1) "чертожина" — рогатина, славянское тяжёлое копьё для рукопашного боя или для охоты на крупного зверя;