Несмеяна для босса

Глава 43. “Великий” замысел Германа Мрачко

Автоматические ворота раскрываются медленно, с глухим гудением, будто зевает железный зверь, лениво впуская добычу в своё нутро. Металл массивный, серо-синий, исцарапанный временем и дождями. Но без малейших признаков ржавчины, тут за этим следят. Камеры под карнизом ворот одновременно поворачиваются в нашу сторону и мигают там черно-красными точками, как глаза зловещих зомбированных ворон.

Дача Германа - это не дача в привычном понимании. Ни тебе уютных гномиков в палисаднике, ни облупившихся лавочек под сиренью. Всё строго, рационально и как будто выверено по лекалам его маниакального вкуса. Здание массивное, двухэтажное, с мансардой, сложено из тёмно-серого камня с ровными геометричными швами. Высокая ограда с коваными прутьями венчает бетонный забор, а сверху - проволока, искрящаяся высоким напряжением даже в пасмурную погоду. За домом - лес, глухой и густой.

Идеальное место, если хочешь, чтобы никто не слышал криков…

Так что нет, это никакая не дача. Это его крепость для тайных делишек. Улыбающаяся своему хозяину, но готовая пожрать любого, кто окажется внутри без его благословения.

Меня вытаскивают первой.

Под ногами - плитка, гладкая, но с застарелыми пятнами какой-то тёмной жидкости, то ли машинное масло, то ли нечто гораздо более зловещее. Например, пятна чьей-то плохо отмытой крови.

От этой мысли я ежусь и поспешно перевожу взгляд на дом.

Он возвышается впереди, мощный, как бункер. Каменный фасад с вкраплениями мрамора, прямые углы, зеркальные окна, ни одного цветка, ни кустика, ни даже грязной тряпки на крыльце. Только аккуратно уложенные дорожки и подсвеченные фонарями углы.

Бабу Реву уже не тащат, она идёт сама, сурово выпрямившись. Ступает по плитке твёрдо и уверенно, как будто всё происходящее - не более чем неудачный фарс. Теперь она в режиме боевого наблюдения: сжав губы, зыркает исподлобья сощуренными глазами на наших похитителей. И я прямо-таки чувствую, как внутри неё щёлкает и крутится механизм, просчитывающий слабое место противника для ее следующей атаки.

Я невольно восхищаюсь ею.

В жизни не встречала ни одной подобной ей бабули. Не сдаётся. Не паникует. В её молчаливом упрямстве - больше дерзости, чем во всей показной угрозе мрачковских прихвостней. Мне даже становится чуть легче, когда мой взгляд падает на Бейбарыса и квадратнолицего охранника. Оба взъерошенные, одежда усыпана черными крошками земляного перегноя, а на хмурых лицах - нескрываемое раздражение. Их ровный план дал трещину. И это меня несказанно радует, хоть как-то подслащивая горечь плена.

Ворота за нашими спинами смыкаются с металлическим лязгом. Щелчок замка, короткий звуковой сигнал… и всё. Мы внутри.

Дом источает зловещую тишину. Изнутри не доносится ни малейшего звука, как будто там все вымерли. Бейбарыс грубо подталкивает меня к двери и открывает её. В холле мы разделяемся - охранник уводит Реву Виссарионовну вниз, на полуподвальный этаж, где есть старая подсобка с санузлом.

Я знаю это, потому что Герман лично соизволил провести для меня здесь экскурсию, когда дачу только-только построили. Видимо, его эго жаждало огласки, а осторожность не давала сделать это перед чужими. Вот он и потешил свое самолюбие, хвастаясь своим детищем перед приемным ребенком.

Тогда его фраза “веди себя хорошо, Яночка, а то у меня тут всё предусмотрено, если кого-то придётся изолировать” показалась шуткой. Но теперь в моем воспоминании она звучит как приговор.

Мы поднимаемся вверх по лестнице на второй этаж, где расположен кабинет с хорошим обзором на территорию со стороны дороги. Я иду сама, без слов. Знаю, что сопротивление ничего не даст. Герман всегда планирует всё до мелочей. Если он выпустил на охоту за мной Бейбарыса лично - значит, он уже принял окончательное решение, как со мной поступить.

И вот я стою перед его дверью. В животе холодно, как будто я съела целый поднос льда. Я знаю, что сейчас начнётся спектакль. Он будет вежлив. Возможно, будет тонко улыбаться и спросит, как у меня дела. Как будто сам не приказывал разрушить мне репутацию и использовать для наживки с Короленко. Не говоря уже о его навязчивой идее оплодотворить меня от его братца-уголовника Глеба, наводящей меня на смутные, пока еще не вполне оформившиеся подозрения.

Я знаю, как он разговаривает, когда злится. А сейчас он явно зол. Потому что я сорвалась с радаров. Потому что я посмела не быть тем, что он лепил из меня с самого детства - его послушной безропотной куклой.

Мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки.

Кабинетная дверь открывается без стука. Внутри всё так же, как я помню: массивный стол, дубовые панели, старинные часы на стене и тревожный запах агрессивного мужского одеколона. И вот сам хозяин - сидит за столом, спиной к окну, с тем самым выражением на лице, которое я ненавижу. Хищно-добродушным. Будто волк надел пенсне и притворился школьным завучем.

- Ну наконец-то, - говорит Герман, и голос у него звучит почти ласково.

Я не отвечаю. Только стою, напряжённая, как струна. Он поднимается, обходит стол и подходит ближе. Присматривается.

Мои мысли шумят, словно у меня в голове работает вентилятор на полную мощность. Почему именно сейчас? Что он знает? Догадывается ли, что я уже в курсе про Батянина? И… главное… где сейчас его больной на всю черепушку братец, сбежавший из СИЗО?

Герман смотрит на меня с таким выражением, будто пытается угадать, сломалась я или ещё держусь. Его глаза сверкают холодным тусклым светом, но губы растянуты в намеке на выражение, от которого у меня внутри всё сжимается.

Это не человек, это монстр в пиджаке. Я хорошо знаю эту улыбку. Это его рабочая маска, под которой прячется нечто гораздо более страшное - ненасытная жажда обладать, управлять, подчёркивать власть.

- Садись, - говорит он, кивая на кожаное кресло напротив. - У нас с тобой много дел.

Я медленно присаживаюсь. Мои пальцы подрагивают в такт противной внутренней дрожи.

- Ты ведь понимаешь, моя девочка, что тебе нельзя так вот просто исчезать, - говорит он после паузы жутковатым отечески снисходительным тоном. - Даже если Медведские с кавказской шавкой Бати сильно настаивали. Ты должна была сбежать от них и связаться со мной…

Он не задаёт вопросов. Он не ищет объяснений и просто как бы рассуждает вслух. Причем сразу ставит меня в позицию виноватой. Это прямо-таки классика всех привычек Мрачко. Виновата потому, что я дышу не по его графику.

И всё это время я только думаю об одном: что он задумал? Ведь с его манией всё всегда многослойно. Он никогда не действует сразу. Он сначала заплетает свою паучью сеть, а потом подтягивает её к себе медленно, с наслаждением наблюдая за мучениями дергающейся в ней мухи.

- Я волновался, - рассеянно роняет Герман и тянется к белоснежному пузатому заварнику, источающему аромат свежего напитка. - Ты ведь знаешь, как я к тебе привязан. Кстати, как насчет чая?..

На этом месте у меня чуть не дёргается глаз от удивления. Он шутит, что ли? Или газлайтингом балуется, пытаясь внушить мне, что в наших отношениях не было ни его угроз убить меня за бесполезность, ни его неоднократной подставы перед Короленко?

Герман пододвигает ко мне чашку с ароматным чаем, почти не глядя. Рассеянно, словно мыслями уже в следующем разговоре, или вовсе где-то вне этой комнаты. Движения его плавные, привычные, он действует с той непринужденной уверенностью, которая бывает у людей, контролирующих всё вокруг и не считающих нужным притворяться учтивыми.

- Попробуй, остынет, - негромко бросает он, откидываясь в кресле и устремляя взгляд куда-то в сторону, мимо меня. Словно я лишь одна из деталей интерьера. - Говорят, у чайных листьев тоже есть характер. Этот, например… с нотами терпения. Или терпимости. Как тебе угодно.

Он вздыхает, скрещивает пальцы на животе, откидывая голову назад. И умолкает, снова погрузившись в свои мысли.

Меня немного сбивает с толку его неожиданно новая манера. Прямо сейчас Герман не давит, не сверлит взглядом, не требует ничего. Будто бы мы и правда ведём мирный разговор. Будто это не он меня сюда притащил и запер Реву Виссарионовну в подвал. Не он держит мою жизнь в кулаке.

Запах чая тёплый, уютный, почти домашний. Он пахнет чужим нормальным детством. Жаль, что не моим

Я осторожно прикасаюсь к чашке, чувствую её тепло сквозь фарфор. Медленно подношу к губам. Если сделаю хоть глоток, Герману станет понятно, что я не в истерике. Что я принимаю правила этой сцены. А значит, ослабит бдительность.

Я делаю глоток, потом еще один и еще. Чай терпкий, с лёгким послевкусием цитруса и чего-то пряного. Обманчиво приятный…

И тут Герман, словно проснувшись, выпрямляется в кресле. Опускает взгляд на меня и вдруг говорит совсем другим голосом. Не рассеянным, а собранным, насмешливым и холодноватым:

- Я решил быть с тобой честным, Яна. Отныне полностью. Без игры.

Насторожившись, я застываю с полупустой чашкой в руках. Герман с усмешкой смотрит мне в лицо и вкрадчиво добавляет:

- А теперь, моя девочка, пей свой чай и раскрой уши пошире. Потому что я расскажу тебе кое-что действительно интересное.

Некоторое время он помалкивает, глядя в точку в окне, где за ветками едва виден пруд, мутный и неподвижный, будто там тоже всё замерло в ожидании. Прямо как я с этой неладной чашкой в руках.

- Мой отец был старомодным ублюдком, - говорит Герман вдруг без перехода. Голос у него становится грубее, как будто он вспоминает что-то неприятное и одновременно притягательное, как болячку, которую хочется сковырнуть. - У него была "настоящая семья". Жена вся из себя правильная, приличная, эдакая нежная дщерь дипломата. И один сыночек, золотой и бесценный. Наш с тобой любимец - Андрюша Батянин. Всё при нём.

Я с трудом удерживаю взгляд. Где-то на краю сознания пульсирует тревога: слишком много информации, слишком спокойно он это говорит. Чай в чашке остывает, а тело моё как будто наливается ватной тяжестью.

- Но была ещё одна... - он цедит это слово с такой снисходительностью, будто рассказывает анекдот. - Любовница. Моя мать.. О-о, она была чистый огонь, а не баба. Не просто так папаша от неё голову потерял.

Герман желчно усмехается, и на секунду мне кажется, что я вижу в его лице нечто от его единоутробного братца Глеба. Ту же извилистую жестокость, но прикрытую лоском. Только если Глеб - тупая кувалда, то Герман - заточенный стилет.

- Жена, ясное дело, узнала… - разглагольствует он. - И со своей истеричной жадностью, сама же мне шанс и подкинула, потребовав у моего папаши указать в завещании условия наследования. Чтобы, не дай бог, "левые детишки" не потянулись к наследству. И не то чтобы папаша прям хотел этого… он просто был трусом, подкаблучником и при этом - вот парадокс! - пламенным сторонником патриархата. Поэтому и завещание тайком переписал. Сначала казалось, они все предусмотрели… но это было только на поверхности, - он делает паузу, снова искоса бросает на меня небрежный взгляд. - Представь себе, Яна: завещание написано так, что никто, кроме прямого потомка Андрюши, не имеет права претендовать. И это ещё не всё. Он там, зараза, приписал: "наследник должен быть мужского пола". Шовинист в кубе.

Слушаю его внимательно, а пространство будто бы начинает подрагивать. Постстрессовая усталость, что ли, отходняком накрыла?.. Не знаю… Мне тяжело держать голову прямо. Но я упрямо хватаюсь за чужой голос, как за якорь. Мне нужно услышать, что он скажет дальше.

- Но ты не поверишь, моя девочка, - продолжает Герман с таким азартом, будто мы сидим на кухне и обсуждаем любимый сериал. - Этот кретин даже не понял, что подписал приговор самому себе. Потому что завещание действует, даже если корпорация перестанет существовать. Даже если её раздробят и перезапустят - главное, чтобы в ней остались хоть какие-то активы. Например, такие, как у корпорации "Сэвэн". Мелочь по сравнению с ББ, но юридически - увы и ах - преемник!

Меня качает. Чай будто сдавливает желудок. Я знаю это ощущение. Тот самый момент, когда мир плывёт, но ты ещё цепляешься изо всех сил.

- К чему ты это ведёшь? - выдавливаю я, прищуриваясь, чтобы не отключиться.

Он наклоняется вперёд, и впервые за весь разговор его глаза фокусируются прямо на мне. Строгие. Страшные.

- К тому, Яночка, - шепчет он почти ласково, - что ты мой ключ. Ты - дочь нашего золотого мальчика Андрюши Батянина. А я - человек, который сможет наконец воспользоваться этим завещанием.