Несмеяна для босса

Глава 46. Триггер кавказской пленницы

Ольга Евгеньевна сидит на краю кровати, сцепив руки в замок, всё такая же собранная и гордо выпрямленная. Как будто это не она только что призналась в том, что испытала в своем прошлом то же самое. Только глаза и выдают ее внутреннее состояние. Они невидяще смотрят куда-то в пустоту перед собой, как два старых серых шрама.

- Мне было девятнадцать, - говорит она, и я замираю, ловя каждое слово. - Училась в университете, а летом поехала в отпуск с подругами на Кавказ. Тогда это ещё не считалось чем-то опасным. Горы, речки, шашлыки. Экскурсии. Сердце было лёгкое, открытое.

Она на секунду отводит взгляд и теребит безымянный палец, будто проверяет, есть ли на нём кольцо.

- Мы приехали в село… Алаку. Затерянное, дикое место, но красивое, как картинка. Там я и увидела его - Георгия Агаева. Сына местного старейшины, красивого, как чёрт, со взглядом, будто всё в этом мире уже его. И… я влюбилась. По глупости. Быстро, без тормозов.

Я слушаю, затаив дыхание. Не могу даже представить себе эту дисциплинированную ледяную женщину, в которой нет ни капли тепла, глупо влюбленной, да еще и без тормозов.

- Мы начали встречаться, - продолжает она безразличным голосом, как будто пересказывает прогноз погоды. - Он возил меня по ущельям, пел на родном языке, говорил, что увезёт меня, что всё будет. Я верила. Он стал моим первым мужчиной. А потом… - она слегка запинается и неохотно продолжает, как через силу: - Потом был тот вечер. Я возвращалась одна с речки. И меня похитили.

Мурашки ползут по коже. Я чувствую, как всё внутри сжимается.

- Это был другой парень, из конкурирующего с Агаевыми рода. Можно сказать, что в каком-то смысле кровный враг. Намного старше него. Сначала просто тащил меня, крепко, пока не приволок в свой охотничий домик на краю ущелья. Потом… сделал то, что собирался.

Ольга Евгеньевна не смотрит на меня. Она смотрит в окно, как будто там прошлое, за стеклом, и его можно удержать взглядом, пока оно не исчезнет. Мне уже не хочется, чтобы она продолжала свою исповедь, но я слова не могу вымолвить.

- Я сбежала. Вырвалась. Одежда в клочьях, колени в крови. Прибежала к Гоше, сама не знала в поисках чего… чтобы утешил, защитил, отомстил… неважно. Я увидела его во дворе его дома. Он почти в хлам, а на коленях у него сидела другая девушка, - ее голос становится сиплым, руки сжимаются в кулаки. - Он тогда уже знал, что со мной сделали. Там это быстро разносят. Сказали ему, что я “использованная”. И всё. Его родня не позволила бы даже слышать обо мне. А он… даже не заметил, когда я прибежала к нему.

Я зажмуриваюсь с бешено стучащим сердцем. Потому что перед глазами вдруг возникает не она, а я. И не Георгий, а Артур. И не горы, а этот сонный вечер, когда я проснулась и… поняла, что не помню, что со мной было.

- Я уехала в тот же день, никого больше не хотела видеть. Вся в слезах. Рассказала родителям. А они… только ответили: “Сама виновата. Нечего по аулам шастать”, - в её голосе впервые прорывается злость, усталая, как далекое эхо полузабытых эмоций. - Потом я узнала, что беременна. Все говорили: "Сделай аборт, ты чего, после такого?" А я не могла. Потому что была крошечная надежда, что это ребёнок Гоши. Что мне хоть что-то в этой жизни останется от любви.

Я впервые замечаю, как блестят её глаза. Она не плачет. Это просто… память выжимает слёзы из воздуха.

- Больше мужчин к себе я не подпускала. Ни одного. Даже Артуру не смогла быть нормальной матерью. Смотрела… и всё время думала: от кого он? От него или от того ублюдка?

Я больше не могу смотреть ей в глаза. Но и отвернуться тоже не могу. Потому что ее устами говорит настоящая жизненная правда, чужая и безжалостная.

Ольга Евгеньевна вдруг переводит на меня уже сухой взгляд в упор и роняет:

- С тех пор я научилась одному: никому не верить. Ни на кого не рассчитывать. Не обнадёживаться. Быть сильной и всё брать в свои руки. Потому что никто, кроме тебя самой, тебе не поможет.

Её взгляд обжигает, и я вдруг понимаю: именно за счет этого она держалась десятилетиями. Не ради кого-то, а ради выживания себя как личности.

- А что было дальше?.. - сдавленно спрашиваю я. - Вы сообщили Георгию о ребенке?

- Он сам узнал, - Ольга Евгеньевна холодно усмехается. - От своего брата Дибира, с которым мне пришлось однажды пересечься в рамках делового сотрудничества. Дибир очень хорошо запомнил меня с нашего первого знакомства тринадцать лет назад в Алаку… помнится, он даже ухлестывал за мной поначалу, пока я не выбрала его брата. И он сразу все понял, когда увидел меня с сыном. Как оказалось, Артур сильно напоминал Гошу в этом возрасте. Так что стоило Георгию узнать, что у него есть сын - сразу сорвался. У него ведь только дочери были от той, на которой его женили. А тут наследник. Настоящий. С кровью, с характером, с его глазами. Мы сделали тест. Всё подтвердилось. Вот тогда-то он и сделал мне предложение. Я согласилась… не из-за любви. Ради сына. Мне казалось, что так будет правильно. Всё же...

Она умолкает, а потом продолжает чуть сбивчиво:

- Моё влияние на Артура… сказывалось не слишком хорошо. Я это понимала. Я… не была для него матерью в полном смысле. Слишком многое связывало его рождение с тем, что я хотела забыть. Он был мне… не враг, нет. Но боль. Напоминание. Потому я не мешала Гоше воспитывать его в своих традициях. Он учил сына всему, что считал правильным. Артур сильно к нему привязан и до сих пор горячо благодарен дяде Дибиру за то, что тот помог ему обрести отца. А Гоша тогда на радостях даже с братом враждовать перестал… не знаю из-за чего, но они в те годы были почти на ножах, пока Дибир первым не пошел на мировую. Но всё это уже мелочи, поросшие быльем. Зато теперь… когда я смотрю на тебя… я вижу ту девятнадцатилетнюю дурочку, которой была. У которой отняли всё. И которая даже не поняла, в какой момент её мир сломался.

Ольга Евгеньевна поднимает глаза. В них стынет непроницаемая усталость, и мне вдруг становится страшно от того, что я сейчас могу от нее услышать.

- Девичья честь для мужчин с гор, Яна… - произносит она медленно, подчёркивая каждое слово, - ... это святое. Не метафора. Не фигура речи. А правда. Столп, на котором держится их патриархальный мир. И если этот столп разрушен... в отношениях это меняет всё.

Мне становится душно. Я не хочу слушать эти страшные слова, но и не слушать не могу.

- …он может бороться, может пытаться забыть. Но даже если не скажет... в нём это останется. Как ржавчина в металле - сначала невидимая, а потом точит, точит… пока всё не развалится. Я осознала это потом, когда уже осталась одна, а Гоша так за мной и не приехал.

Я молчу. Не могу выдавить ни слова. В сдавленной от нехватки воздуха груди будто щёлкает что-то колкое, причиняя боль всему телу.

- Поэтому, - заключает она, - если это с тобой действительно случилось, я бы на твоем месте не стала рвать себе сердце по кусочкам, осознавая эту истину. И однажды начала бы жизнь заново с тем, кто не будет хранить внутри ядовитый укор. Кто не будет вспоминать, сравнивать, взвешивать твою “ценность” по глупым традициям.

Я продолжаю молчать. Всё вокруг будто плывет, а висках грохочет пульс. Воздуха слишком мало, чтобы дышать и жить, когда ты медленно заполняешься пустотой вакуума изнутри.

Звонок телефона Ольги Евгеньевны заставляет вздрогнуть нас обеих. Я мельком выхватываю имя на экране.

Артур…

Мать Короленко подходит к тумбочке с той же выверенной грацией, с какой, наверное, могла бы преподавать балет или шахматы. Спокойно, точно, ни на миллиметр не позволяя себе торопливости. Ладонь опускается на телефон, взгляд скользит по экрану.

И она отвечает, держа меня на прицеле своего устало-понимающего взгляда.

- Да… м-м, Яна? - вижу, как она вопросительно прищуривается на меня, и неистово мотаю головой, безмолвно умоляя ее скрыть от сына факт моего пробуждения. Потом с облегчением слышу: - Нет. Пока не проснулась.

Из трубки вырываются обрывки слов. Я различаю голос… его голос. Слишком знакомый. Слишком решительный и непреклонный:

- Я буду через пятнадцать минут. И я её увижу. Хоть спящей, хоть неспящей.

Его раздраженный голос грохочет у меня в ушах раскатом надвигающейся бури. Ольга Евгеньевна чуть меняется в лице, но не теряет самообладания:

- Я сказала: не торопись. Она может быть не готова… - но Короленко уже отключился.

Я вздрагиваю, понимая только одно.

Он торопится. Он уже едет. Он вот-вот будет здесь!

Меня немедленно обдаёт волной страха перед его взглядом, когда он поймет всё. Воздух сгущается, становится липким и тяжёлым, словно кислород разом выкачали из комнаты. Грудь сжимается, как под тяжестью чугунной плиты. Ничего не соображая от повторно накатившей панической атаки, я отползаю к спинке кровати, прижав колени к груди. Руки инстинктивно сжимаются в кулаки.

Меня начинает трясти.

- Я... - губы не слушаются, голос рвётся с хрипом. - Мне надо уйти…

К горлу подступает тошнота. В висках пульсирует, будто маленькие молоточки бьют изнутри. Мир перед глазами вдруг начинает плавиться, расплываться, как капля воды на стекле. Я раскачиваюсь вперёд-назад, словно пытаюсь себя успокоить, как ребёнок, запертый в тёмной комнате.

- Простите… - шепчу, отчетливо слыша слезы в своем дрожащем голосе. - Я не могу его видеть…

Ольга Евгеньевна поворачивается. Складывает руки.

- Что ты сказала?

- Я не могу… здесь. Я… я задохнусь. Пожалуйста, - выдыхаю, как перед обмороком. - Мне нужно просто... уйти отсюда. Найти… того, кто...

Я не договариваю. Только глотаю воздух. Ольга Евгеньевна хмурится. Она впервые, кажется, не знает, что сказать. Но что-то в её взгляде меняется, и она действительно начинает понимать, что со мной творится.

- Я сейчас позову врача, - говорит кратко и уже идет к двери.

- Нет! - едва хватает воздуха, но она уже исчезает в коридоре.

Дверь за ней прикрывается тихо, почти ласково.

И тогда я вижу ее пальто на спинке стула. Тёмное, женственно-роскошное и длинное. Оно лежит, будто зовёт: “Надень меня, и я помогу тебе спрятаться, Яна…”

Я скатываюсь с кровати почти кубарем.

Колени дрожат, зрение двоится. Кажется, я слышу своё сердце, как стук каблуков по пустому коридору. Тянусь к пальто и неуклюже натягиваю его. Оно фактически висит на мне, а не облегает красиво, как элегантную фигуру Ольги Евгеньевны. В этих длинных рукавах я, как в скорлупе. Но это лучше, чем ничего.

Я открываю дверь.

Шаг… другой…

В коридоре пахнет антисептиком, цветами и чьими-то смертными страхами. Ускоряю шаг, не чувствуя пальцев и не помня, куда надо повернуть. Не думая, как объясниться, если столкнусь с медперсоналом. Я просто… убегаю. Ведь это уже практически лозунг всей моей жизни.

Бежать, пока не поздно. Пока не раздавлена натянутым взглядом того, кто важен. Этими ожиданиями. Этим "он тебя вряд ли примет, если..."

Я не хочу… узнать… каково это.

Зато знаю, куда мне надо.

К Лизе.

К единственному человеку, кто точно не посмотрит, как на испачканную битую чашку. Кто не потребует объяснений и не навесит чувство вины, страха и грязи. Кто вместо всего этого просто скажет: “Всё будет хорошо, Яна! Сейчас мы подберем тебе одеяло и ты отдохнешь, да? Не думай ни о чем, оно само как-нибудь рассосется!”

Только она сможет поставить передо мной чашку теплого травяного чая и сказать мягко: “Ну ты, конечно, вляпалась, но я с тобой!..”

Сейчас мне не нужна ни правда, ни анализ, ни объяснения с кем-то. Только объятие. Тёплое. Безопасное.

Это только Лиза.

Сильная, уставшая, мудрая.

Она могла бы быть старшей сестрой, какой у меня не было. Местами - матерью. Там, где родной отец… до сих пор держит дистанцию. Потому что знать - не значит любить и признать. А если даже Батянин не спешит звать меня дочерью, то кто ещё меня сейчас примет?

Я сбегаю.

На ватных ногах, с чужим пальто на плечах и одним-единственным желанием:

Добраться туда, где меня никто не спросит: «А ты точно сама не виновата?»

Мир всё ещё плывёт. Но где-то там, за окнами, свет. Я чувствую его. Он теплый и живой. Я должна найти его снова.