Несмеяна для босса

Глава 48. Нежданный гость

Просыпаюсь не потому что выспалась, а из-за глубокой тишины, которая бывает только в добротном бревенчатом домике. Она не звонкая, а такая, будто в доме кто-то осторожно прикрыл все двери и оставил щёлочку света, чтобы не разбудить раньше времени. Приятная и глуховато-вибрирующая.

Я лежу, уткнувшись щекой в мягкую, пахнущую чистотой подушку.

Какое-то время не решаюсь шевелиться, как будто любое движение сорвёт с меня тонкую корку сна и под ней окажется снова всё вчерашнее. Побег, страх… и пустота после, когда ты сидишь на чужой кухне и пьёшь чай, который почти не чувствуешь.

Из окон на меня смотрит мягкое серое утро, а за стенами комнаты живут своей жизнью далекие приглушённые звуки.

Сначала я улавливаю шаги по-утреннему деятельной хозяйки. Слышно, как она двигается размеренно и ловко, как человек, кто умеет виртуозно делать десять дел одновременно: шуршит фольгой, щёлкает выключателем плиты, что-то передвигает в раковине и так далее…

Потом к ее звукам подключаются дети: тоненькое нытье Павлика и глуховатое, уже почти взрослое “Не ори!” Женьки. Кажется, они спорят про вчерашнего деревянного робота, и от этих слов прямо в груди на секунду теплеет. Потому что слово “робот” - оно из другой реальности, где всё просто, и надо только, чтобы ножки стояли ровно.

Ещё где-то рядом шлепает перепончатыми лапами по линолеуму Гриша - этот гордый гусь, которого Лиза совершенно серьёзно называет “нашим сторожем”. А он и не спорит, шагает как генерал с крыльями и клювом. Пару раз он подаёт голос. Только не “га-га”, а вот это своё недовольное “гхр”, когда кто-то покусился на его миску с зерном. И мне, несмотря на все мои скомканно-рваные чувства, хочется усмехнуться.

Я лежу в тишине и пытаюсь не думать. Но мысли, как вода из треснувшего крана, всё равно просачиваются.

Вчерашний день кажется каруселями с вырванными сиденьями.

Сначала момент в дачной лавке у Ревы Виссарионовны, швыряющейся чем попало… перепачканный Бейбарыс с каменным взглядом… страшная дача Германа и его роковой чай… кактус, тёмные провалы между. А потом свет и голос, который я бы узнала из тысячи, даже если бы он сказал одно только слово. И тут же - убивающие этот свет боль и страх, с последующим бегством к Лизе…

В этот дом с мягким ароматом теста, яблок и душевного тепла.

Я с трудом поднимаюсь и свешиваю ноги с дивана. Тело будто склеено из папье-маше: кривое, слабое, но живое. С шероховатого пледа слетает крошечное пёрышко; под пальцами прохладный пол, и это ощущение настоящего как будто приклеивает меня обратно к миру.

Снаружи зима, но в доме тепло, и я ловлю себя на том, что мне стыдно за эту слабость - сидеть, мяться, дышать украдкой, как будто я на чужой территории. Хотя Лиза вчера десять раз сказала: “Мой дом - твой дом”. Я-то ей верю, конечно, но все мои привычки давно подчинены другому закону: не доверять, молчать, не мешать.

- Ты проснулась?

Лиза появляется в дверях как-то сразу, будто стояла и подслушивала. Хотя я чувствую, что это получается у нее как-то само собой, как у интуитивно развитых людей, способных “слышать” свой дом. Она улыбается своей быстрой улыбкой, светлой и дразнящей, как будто не полуживой притащилась вчера, а просто вернулась с долгой прогулки.

- Идём, завтрак остынет. Я уже выставила чайник на второй круг… думаю, тебе нужен горячий и очень крепкий! И тосты как раз подоспели. Пора вставать, соня!

Кивнув, я подхватываю с кресла мягкие носки (Лиза всучила их вечером со словами “без комментариев”) и натягиваю почти на пятки. Затем, держась за косяк, встаю.

Мир не качается - и на том спасибо…

До кухни всего пять шагов, но на третьем я задерживаюсь, невольно принюхиваясь. Оттуда тянет ароматом, который можно было бы записывать на рецепт как лекарство: свежий хлеб, медово-яблочная пастила, сдобное тесто… и дом. Дом, который у меня никогда не получалось собрать из людей и вещей, а у Лизы - получается как будто сам собой.

- Садись, - говорит она, уже оттягивая для меня табурет и накидывая на спинку мягкий плед, - я сейчас тебе намешаю такое, что и мёртвых поднимает. И не смей смотреть на меня так, будто ты тут лишняя, - добавляет она тихо, стучит ложкой о край чашки и ловит мой взгляд. - Сегодня ты просто ешь и дышишь. Всё.

Я опускаюсь и слушаю, как пузырится вода в чайнике, а где-то за стенкой спорят мальчишки. Каждый глоток из утренней симфонии этого дома кажется убаюкивающим куплетом из какой-то детской песенки: “Нам и вьюга не беда, потому что мы семья…”

Лиза двигается вокруг меня быстро, без лишних слов. Она ставит передо мной кружку и тарелку, из которой я покорно беру тост, потому что это - возможность снова принадлежать реальности, а не вчерашнему дню.

- Давай, - Лиза легонько касается моего плеча. - Позавтракаем. А потом разберёмся со всем остальным.

Я неуверенно киваю. Пока что во мне есть готовность только на “позавтракаем”. Остальное… не знаю.

Дом Лизы шумит как маленькая мастерская, где одновременно происходит куча маленьких важных дел - и еда, и воодушевленные детские планы, и смех. Павлик вваливается на кухню первым, босой, с торчащими в разные стороны волосами и горящими глазами. Он тащит за собой по полу неуклюжую деревянную конструкцию на верёвочках - вчерашнего робота, который выглядит как ветвистый табурет с мечтой стать человеком.

- Эй, смотри-и! - не останавливаясь, малыш подскакивает ко мне, пока робот жалобно скрипит суставами. - Мы с Женькой его починили! Он теперь держит равновесие, почти!

- Почти, - сухо подтверждает из дверей Женька, держа в руках отвертку, как меч, и критически осматривает шатающуюся конструкцию. - Только если ты не орёшь ему в ухо.

- У него нет уха, - поспешно понижает голос Павлик. - Может, мы прикрутим ему уши из пробок, а, Жень?

- Из пуговиц, - поправляет старший.

Гриша появляется на пороге кухни, оценивая происходящее взглядом существа, у которого по праву первородства тут самые главные права. Он небрежно задевает крылом пошатнувшегося робота и, не глядя ни на кого, запрыгивает на свой подоконник.

- Гриша, не мешай! - Павлик возмущённо машет на гуся рукой. - Мы тут науку делаем!

- Науку, - повторяет Лиза с той ласковой иронией, которой у неё хватает и на детей, и на взрослых, - это вы ему вчера спотыкательную лапу приделали? Дайте сюда, посмотрю.

Она наклоняется, поднимает робота и тут же уверенно тянется за эластичным бинтом из аптечки.

- Бинт! - осеняет Женьку. - Крутое решение, мам!

- Обмотаем сустав, снимем нагрузку, - подмигивает ему Лиза, ловко орудуя бинтом. - Робот жив будет, не дёргайтесь. - Она ловко закалывает бинт шпилькой. - Всё, пациент стабилен. Идите, испытайте на ковре, а не на кафеле, прошу вас, ради моей нервной системы.

- Есть! - Женька отдает ей честь, приложив руку к голове, и Павлик с радостным визгом уносит своё чудовище обратно в зал.

Мы остаёмся вдвоём.

Лиза ставит передо мной ещё одну кружку чая и почти не смотрит - это её фирменная деликатность, когда она чувствует, что вопрос: “Ну как ты сейчас?” - это для меня всё равно что нож по стеклу.

Я уже почти верю, что день будет таким же умиротворяющим, как этот чай, когда снаружи вдруг раздаётся звук, который ломает всю красоту этого целительного утра.

Сначала слышу низкое гудение, как у большого зверя, который прячется за углом и дышит - длинно, тяжело, с металлом в груди. Потом раздается укороченное “бух” на неровном ухабе у ворот, а следом - короткий, уверенный звук тормозов.

Лиза застывает с полотенцем в руках,а меня так вообще парализует.

Из зала тотчас высовывается Павлик:

- Это что? - но Женька тянет его обратно: - Не мешай маме...

Лиза подходит к окну и осторожно отодвигает край занавески. Всего на два пальца. Замирает на секунду, другую… чуть-чуть сильнее прихватывает пальцами ткань… и я понимаю по её тихому мягкому вздоху, что там - не почтальон и не сосед с мешком картошки.

- Кто? - шепчу я дрогнувшим голосом. В горле сухо, как в пустыне.

Она оглядывается на меня - не испуганная, нет, а скорее удивлённая и взволнованная. И произносит тихо:

- Думаю, это к тебе.

Медленно поднимаюсь со стула.

Внутри такое ощущение, что меня подняли за нитку, как марионетку. Ступни на секунду примерзают к полу, но я всё равно делаю шаг, второй… и сама приподнимаю занавеску.

Перед домом стоит чёрный блестящий фольц туарег. Один из тех мрачноватых внедорожников, что выглядят как лакированные хищники. Широкий, тяжелый, слишком уверенный в себе, с зеркальным лбом лобового стекла, в котором отражается бледное зимнее небо с медленно падающими редкими снежинками.

Мотор глохнет, и на улице маленького пригородного поселка снова наступает тишина.

Сначала из приоткрывшейся дверцы появляется рука в черном рукаве строгого мужского пальто, и только потом ее обладатель целиком: высокий, широкоплечий, слишком мрачный для этого тусклого утреннего света. Мне не нужен второй взгляд, чтобы узнать его походку, стойкую и невозмутимую, как у человека, который в любую комнату входит не “посмотреть”, а сразу “решить”.

Андрей Борисович Батянин.

Мой биологический отец, который так и не признал наше родство, отлично зная об этом факте.

Лиза рядом на секунду распрямляется, как будто по стойке “смирно”, даже полотенце машинально складывает ровнее. И я вдруг замечаю её лёгкое, едва заметное волнение. Она, такая сильная и много чего познавшая на своем веку, почему-то разволновалась, как девчонка…

Но самообладание возвращается к ней быстрее, чем я успеваю об этом всерьез задуматься. Лиза на ходу сбрасывает с себя домашнюю расслабленность и надевает ту самую офисную собранность, с которой обычно приветствуют появление начальника.

- Дети, - зовёт она, не отводя взгляда от окна, - в комнату, живо, без лишних разговоров. Гриша… на место!

Женька молча сгребает топчущегося на пороге Павлика за шиворот и закрывает за собой дверь в детскую, а гусь дисциплинированно косолапит в чулан возле кухни.

Снаружи звякает открывшаяся щеколда ворот, затем раздается короткий стук.

Удар, пауза. Потом ещё раз, ровно и уверенно.

У меня внутри всё сжимается в маленький тугой ком, сердце холодным комком ударяется о рёбра, и я делаю судорожный вдох. На языке почему-то вкус железа - кажется, прикусила на нервах.

Лиза идёт отпирать дверь. А я стою на пороге кухни и вижу, как в открывшемся проёме маленькой тесной прихожей чернеет силуэт моего отца. Он не улыбается, смотрит сначала на Лизу, потом… прямо на меня.

И дом, такой живой минуту назад, будто задерживает дыхание.

Лиза окидывает нас обоих быстрым внимательным взглядом человека, который умеет в одну секунду просчитать атмосферу. И тихо, почти шёпотом, как бы не желая спугнуть хрупкую тишину, бормочет:

- Ну… пойду пока мальчишкам своим помогу. Им… э-э… как раз нужно доделать роботу лапу! - и с реактивной скоростью скрывается за дверью соседней комнаты, плотно притворив ее за собой.

Мы с Батяниным остаёмся на кухне вдвоём.