Несмеяна для босса

Глава 49. Отец, а не стратег

На столешнице стоит моя внушительная кружка чая, рядом два блюдца - один с яблочными огрызками после детей, а второй с горкой недоеденных тостов. Всё слишком обычное для момента, когда у тебя в груди словно воздух выкачали.

Я смотрю на него, а он смотрит на меня. И невидимая стена между нами толщиной эдак с Великое Китайское чудо света.

Батянин не делает ни одного резкого движения.

Он снимает перчатки так осторожно, словно сознательно контролирует каждое движение. Прямо как опытный заклинатель лошадей рядом с перепуганным жеребенком. Кладёт их рядом с моим локтем на стол и остаётся стоять рядом, высокий, собранный, со стальным каркасом осанки, который выдает в нём привычку держать себя в руках, когда всё вокруг валится.

Я не знаю, что сказать.

С самого первого мгновения мне ясно, что не стоит ждать от него ничего такого… реально отцовского. Потому что он как звезда, далёкая и недосягаемая, которая в лучшие дни посылает только весточку в виде холодного света, но не реальную поддержку.

Он - отец, которому я оказалась не нужна, потому что у него уже есть дочь. Признанная, любимая, умная Диана, моя зеркальная половинка, которую я никогда не видела вживую. И от одной мысли о ней внутри поднимается похожая на стыд зависть, тихая и злая, как тонкий лед под ногами. Ведь Диане не пришлось угадывать, кому принадлежит её кровь. Её увидели, её назвали, её поставили на важное место в его жизни… а меня - проигнорировали.

Пока я варюсь в этих мрачных мыслях, Батянин делает полшага ко мне и останавливается, как будто проверяет, не напугает ли меня этим движением. И в этой паузе я неожиданно каким-то шестым чувством улавливаю странное…

Глубокий залом у него между бровей, которого я раньше не видела так отчётливо. То, как он сжимает пальцы, когда он смотрит на мои руки, застывшие на краю стола.

И вдруг до меня доходит, что он не меньше моего боится нашего разговора. Только не так, как я… а по-взрослому, по-мужски и без заметных нервных жестов. И от этого наблюдения у меня внутри делается совсем тоскливо и горько. До такой степени, что хочется самой первой нарушить тишину и спросить…

Папа, почему же ты раньше не пришел ко мне в больницу?..

Почему оставил без охраны?..

И почему… почему… почему не признал меня так же, как Диану?!. Почему, папа?..

Пожалуйста… просто поговори со мной…

Но я глотаю эти слова, потому что они сейчас будут звучать не как вопросы, а как глупые истеричные упрёки. А упрёки - это последнее, на что я хотела бы тратить остатки своих душевных сил.

- Здравствуй, Яна, - произносит наконец Батянин мягким низким голосом и как-то тяжело вздыхает: - Нам надо поговорить.

- А разве… нам есть о чём? - отвечаю я так сухо, что сама себя не узнаю.

Батянин садится не сразу.

Обходит стол и, не приближаясь слишком, опирается ладонями о спинку соседнего стула и опять морщит переносицу. Словно ищет точные слова, которые не порвут ни меня, ни его.А затем ровно, без драматических пауз и красивостей, сообщает неожиданно прямо:

- Ты моя дочь, Яна. Думаю… ты должна об этом знать.

Воздух в кухне сдвигается, как вода в аквариуме, если в него опустить ладонь. Не буря, не всплеск, а просто тихий плотный толчок. И почему-то первым делом я замечаю, как на его скуле дёргается маленькая мышца желваков, тревожно и упрямо. И потом уже доходит смысл его слов.

Но вместо того чтобы сорваться, расплакаться или кинуться к нему, я слышу собственный, но словно бы чужой и опустошенный голос:

- Я знаю.

Он будто на мгновение спотыкается об это коротенькое “знаю”.

Я вижу, как странно смешиваются у него в глазах две реакции: облегчение от того, что не надо объяснять, и боль от того, как холодно я это произнесла. И мне почти физически стыдно… но поздно. Мой тон уже выстрелил, и я не могу его забрать назад, поэтому добавляю по инерции, больше не глядя в его сторону:

- Но разве это важно? Вы столько времени молчали. Могли бы… и дальше молчать. Я привыкла.

Слово “привыкла” режет меня саму, как бумага, тонко и глубоко. И, кажется, его тоже… потому что Батянин закрывает глаза буквально на полсекунды, будто пропускает через себя удар. Потом распрямляется и всё это время молчит так, как молчат люди, у которых есть что сказать, но надо выдержать нужную высоту.

Я чувствую, как на меня накатывает новая волна эмоций. Не злости уже, а усталости, да такой, что пальцы немеют. И в этой немоте я вдруг очень ясно понимаю, как странно мы смотримся, стоя друг напротив друга…

Как два родных человека, которым отчаянно нужен хоть какой-нибудь знак от другого, но оба не имеют на него внутреннего права. Потому что между нами - годы, невысказанные вещи, моя обида и его вина. И мы оба не будем первыми. Мы оба держим эту дистанцию, как хрупкую конструкцию, которая, если её тронуть, может или сложиться в объятие, или рухнуть на головы, раздавив нашу тонкую связь окончательно.

Батянин медленно садится рядом и складывает руки на столе. Странное впечатление.. своими размеренными действиями он словно собирает сам себя заново, по кускам. Словно не дает себе права развалиться и потерять лицо у меня на глазах.

А затем я слышу от него негромкое:

- Я хочу объяснить, почему молчал. И почему… держался в стороне. Это не оправдание, Яна. Это - причина.

Я поднимаю глаза и по тому, как он смотрит на меня, понимаю: для него это не лекция и не отчёт. Это разговор, который он примерял внутри сотни раз, прежде чем приехать.

- Герман Мрачко - мой давний враг, - говорит он почти буднично, как произносят диагноз, от которого не умирают сразу, но жить легко уже нельзя. - Он не просто так удочерил тебя. Он растил тебя как инструмент, Яна. Я не мог знать, насколько глубоко он залез в твою голову, и доверять тебе… - он сдержанно морщится, - …я просто не имел права. На мне ответственность за людей, которые на меня работают. Ответственность за корпорацию и за тех, кто окажется под ударом, если я ошибусь и подставлю Герману слабое место.

Он делает паузу, но не для драматизма, а просто потому что дальше говорить ему заметно труднее. Это видно по его изменившейся осанке: он чуть отводит плечи назад, как будто берёт воздух глубже, прикрывает на секунду глаза. И только потом продолжает, всё так же ровно:

- Ты должна знать, Яна, у меня есть такое больное место. И Герман о нем в курсе.

- Какое..? - почти беззвучно спрашиваю я.

- Страх за близких, - просто отвечает он. - Это то, что Герман сделал со мной в тот день, когда мне исполнилось восемнадцать. В мой день рождения он преподнёс особый “подарок”. Взрыв моей машины, в которой оказались мои родители. По его задумке - да, но руками другого человека. Девушки, которая тогда, будучи юной и глупой, работала прислугой в доме моих родителей. Она и была… - он как-то неоднозначно хмурится, прежде чем неохотно закончить: - …твоей биологической матерью.

У меня аж сердце падает куда-то в пятки от такой новости. А Батянин угрюмо продолжает, глядя на свои сложенные на столе тяжелые руки:

- …он виртуозно использовал её слабости и её… влюбленность. Это я понимал. Но в результате моя мать осталась парализованной. Я - со шрамом. А наш отец… - он снова умолкает, и это молчание кажется тяжелым, как бетонная плита, - …он погиб. Наш общий отец с Германом.

Слова “наш общий” тревожно звенят внутри меня, как ложка о стеклянный край. Они не сюрприз для меня, но от того, как он это произносит, меня всё равно передёргивает. И я тихо выдавливаю из себя:

- Герман говорил, что вы братья по отцу… что он сын его любовницы.

Он кивает, не переспрашивая, не уходя в детали, как будто признаёт: это ты уже собрала, ладно, идём дальше.

- Вернемся к тебе, чтобы ты увидела всю картину. Сначала я просто наблюдал за тобой, - в его голосе снова звучит деловая логика, выстроенная ровно, как стыки панелей. - Дал тебе свободу, смотрел, куда ты пойдёшь. Что будешь делать. Потом, когда понял, что ты скорее всего крепкий орешек и сама по себе, чем марионетка Германа, я поручил Артуру присматривать за тобой. Не контролировать… но защищать. Мне показалось тогда… - он на секунду улыбается краешком рта, и эта улыбка такая болезненно-тёплая, что у меня дергается сердце, - …что ты, возможно, будешь этому рада. Когда ты переехала к нему, я настоял на внешней охране из числа своих людей в том комплексе, где вы жили. Охранникам Короленко из его агентства нельзя доверять полностью - у Германа там через Дибира слишком длинные руки, которые я пока не обрубаю. Но Сара… - он сдержанно гладит пальцем невидимую складку на столе, - …спутала нам все карты. Она отвлекла их, а Бейбарыс вырубил ребят. Увы, он в этом деле лучший профессионал в городе. При условии, что на его стороне эффект неожиданности.

Меня пробирает холодом от воспоминания: серая тачка под окнами, крики во дворе, оглушительная пустота лестничного пролёта, и я на секунду закрываю глаза, чтобы это отступило. А когда открываю, то ловлю на себе обеспокоенный взгляд Батянина.

- Это ещё не всё, - говорит он, и я уже догадываюсь, потому что пазл внутри уже почти встал на место, и меня осеняет логичной догадкой.

- Речь о завещании? - тихо спрашиваю я.

- Да, - он коротко кивает. - Я узнал о нем недавно от одного нотариуса, старого друга моего отца. Он был тяжело болен и уже ничего не боялся. Даже угроз Германа. Завещание устроено так, что контрольный пакет наследует прямой потомок по моей линии. Мужского пола. Герман вычислил это раньше меня, сразу после смерти моего отца. И он… - Батянин делает паузу, задумчиво на меня щурясь, - …сляпал план, который показался ему гениальным. Сделать из моей дочери послушную марионетку, заиметь наследника, который получит юридический рычаг. Через тебя. И тогда “Сэвэн”, как преемник активов, станет для него дверью. Вот почему ты - не просто девочка, которую он держал рядом. В его глазах ты - ключ от этой двери, Яна.

Я медленно киваю, давая понять что в курсе. Этот факт уже почти не трогает меня, потому что уже как-то смирилась с этим переплетением холодной физиологии с буквой закона.

- Герман психопат, - коротко подытоживает Батянин, барабаня пальцами по столу. - У него нет тормозов, запомни это. Если он поймёт, что я знаю о завещании и что ты для меня не просто человек, за которого я отвечаю… - он делает очень короткую паузу, - …а кто-то близкий, родной и, что еще хуже, играющий против него самого…

- Он меня уничтожит, - договариваю за него почти безразлично.

- …Да. Причем просто чтобы выбить почву у меня из-под ног. Он так делал всю жизнь. Поэтому в числе всего прочего я и молчал. Поэтому я… - он выдыхает, опуская глаза, - …выбирал безопасность отдаления, а не правду. Но я виновен в том, что это сыграло против тебя таким образом.

Он смотрит на меня тем самым проницательным взглядом, которым он привык проверять в переговорах, понимает ли другая сторона, что сказано, и я, потерянно опустив голову, тихо отвечаю:

- Да. Так оно и есть. И ничего теперь уже нельзя исправить.

Теперь я чувствую не только горечь внутри. У меня с души в самом начале разговора уже слез тонкий налет злости, оставив под собой нечто более голое и честное: усталость, сочувствие и… да, всё ещё стену.

Ту самую, которую мы оба видим и оба боимся трогать.

Некоторое время мы молчим. Батянин не тянется ко мне, и это единственно правильное сейчас. А я не делаю шаг к нему - и это тоже верно. Потому что любое поспешное движение разобьёт хрупкое понимание, которое мы только что установили между собой.

- Я рассказал тебе достаточно много, - произносит наконец Батянин спокойно. - Теперь скажи и ты. Почему сбежала из больницы? Расскажи мне не как стратегу, а как… своему отцу. Что с тобой произошло?

Слова в горле встают комом, но мне и с этой больной вчерашней темой уже как-то всё равно. Я даже сама, по своей воле хочу ее выплеснуть на того, кто не защитил и не уберег от кошмара. Очень коротко, рвано произношу всего несколько страшных слов:

- Вчера на даче у Германа… меня… м-меня… - и не выдерживаю, громко всхлипнув задрожавшими губами.

Слёзы льются сами собой - градом, как дождь из низкого серого неба. Я прячу лицо в ладонях. Мне стыдно за то, как я выгляжу, за то, что голос сорвался и теперь я сижу перед ним такой слабой и жалкой…

И вдруг слышу, как рядом со мной сдвигается стул.

Внезапно Батянин оказывается совсем рядом и говорит так тихо, как он, кажется, не говорил никогда:

- Иди сюда.

И притягивает меня в свои объятия.