Сильверсмит

Глава 23

Ариэлла

Гэвин вынес меня из горячего источника через несколько минут. Когда он осторожно разжал мои руки у себя на шее и поставил рядом с сумкой и сухой одеждой, от его нежелания встретиться со мной взглядом мне стало плохо.

— Почему ты носишь этот флакон на шее? — чтобы отвлечься от неприятного укола отстраненности, я уставилась на изумрудную жидкость, будто живую, переливающуюся в узкой стеклянной колбочке. Но он уже отвернулся, откинул мокрую рубашку и натянул сухую. — Я уже дважды видела его. Ты носишь его вместе с кольцами, с самого утра.

— Неважно, — пробормотал он и спрятал флакон за ворот рубахи.

— Секреты, — я цокнула языком. — Знаешь, когда-нибудь они тебя настигнут.

Он едва заметно поморщился, но ничего не ответил.

Несколько часов он молчал. Мы ехали в изнуряющей тишине. Хоть на мне было свежее белье, да и зеленая шерстяная шапка уютно грела голову, а он, сидя позади, обнимал меня, — я мерзла.

Наша черная кобыла обладала невероятной выносливостью, но даже ей приходилось останавливаться и отдыхать. Узкие, рваные склоны гор Вимары были коварны, и путь по ним занимал куда больше времени. Когда она останавливалась, мы ели хлеб, вяленое мясо, сыр и ягоды, что взяли с собой.

Так и ехали, пока не стемнело. Наконец, добрались до окраины крошечной деревушки — таверна, постоялый двор и несколько домов. Издалека она напомнила мне ту, что стояла у Товика до того, как ее разорили Инсидионы. Парящим дымком над трубами поднимались тихие шепоты жизни, и хотя тусклый свет рассвета еще не угас окончательно, в окнах уже мерцали теплые огни свечей.

Мы спешились, чтобы найти конюшню для лошади — укрыть ее от холода и дать отдых. Вокруг деревни тянулся редкий пояс вечнозеленых деревьев — больше, чем мы видели за весь день среди каменистых склонов. Карта, которую Финн подарил мне на день рождения, лежала в сумке, но я и без нее помнила Нириду. Возвращение деревьев означало, что мы приближались к Бриннее и морю.

Я не удержалась и ласково провела рукой по гладкой черной шее кобылы — поблагодарила за терпение. Ее почти ониксовые глаза словно улыбнулись мне в ответ.

Но стоило мне повернуться, чтобы последовать за Гэвином к деревне, как я натолкнулась на что-то твердое. Его рука, словно стальная клетка, сомкнулась вокруг меня и притянула к себе.

— Не двигайся.

Я медленно повернула голову и, следуя его взгляду, подавила крик. Передо мной стояло самое мерзкое существо, какое я когда-либо видела.

К северу от деревни, на границе леса, замерло черное, как смоль, чудовище, сверкавшее радужной чешуей. Сотня острых, как ножи, зубов. Четыре лапы с лезвиями вместо когтей. Оно было вдвое крупнее любого волка или медведя.

— Что это такое? — прошептала я, сжимая пальцы на его рукаве. Тварь имела голову, похожую на кабанью, с двумя зияющими ноздрями и дыханием, превращавшимся в пар. Она нас пока не заметила, была слишком занята, разрывая тушу оленихи.

— Одно из созданий Молохая. Не знаю, как он их называет, — тихо ответил он. Я услышала легкий звон металла — он вытащил длинный изогнутый клинок. Я вспомнила, как кто-то из моих друзей называл это саблей. — Я, как правило, предпочитаю, чтобы такие знакомства оставались безымянными.

Я вздрогнула.

— Я думала, они не заходят так далеко на север.

Свободной рукой, той, что укрывала меня, он достал из-под потертой кожаной куртки другое оружие — то, что я раньше не замечала. И меня тут же скрутило от дурного предчувствия.

К топорику с широким лезвием был прикреплен стертый деревянный черенок. Такой же я видела когда-то в руках Филиппа — он разделывал нашу корову после ее смерти. Мясницкий нож.

— Похоже, теперь заходят, — произнес он и, не отрывая взгляда от чудовища, наклонил голову ко мне. — Тихо. Не высовывайся.

— Подожди! — зашипела я. — Гэвин!

Но он уже стремительно, как натянутый лук, сорвался с места. Двигался он почти беззвучно, только в конце издал резкий, пронзительный свист, чтобы отвлечь тварь и увести ее подальше от меня.

Из-под туши оленихи поднялась чудовищная морда, глаза с прозрачным дополнительным веком сверкнули в лунном свете. Тварь издала серию пугающих щелчков и метнулась на Гэвина, я прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать. Он, оскалив зубы, зарычал в ответ — сам стал зверем — и увернулся от когтей один раз, второй, третий.

Я видела, как он убивал женщину в храме и рыжего насильника, оба раза это было быстро, но теперь, по его хищной усмешке и злобному огню в глазах, я поняла: с этим чудовищем он не просто сражался. Он наслаждался схваткой.

Гэвин двигался с кошачьей грацией, несмотря на свой внушительный, массивный размер. Одним взмахом сабли он рассек грудь чудовища, и из раны брызнула кровь. Рев боли был резким, нестройным, будто внутри него кричало сразу несколько душ.

Но удара оказалось недостаточно. Под чешуей на груди и спине явно скрывалась слишком плотная броня, чтобы клинок пробил ее насмерть.

Меня охватила паника, когда я поняла: его оружия может быть недостаточно. Чудовище снова метнулось вперед, зубы щелкнули в безумии, вызванном болью. Гэвин будто играл с ним — изматывал, заставляя терять силы, пока кровь капала, капала, ослабляя зверя. Три новых удара саблей, и крови стало больше.

Но и его щелканье стало громче. Оно приближалось. Слишком близко.

Один взмах трех острых когтей, и из груди Гэвина брызнула кровь. Его отбросило на спину.

Я едва успела заметить его хищную улыбку, когда он рухнул на землю — улыбку зверя, что рычит от боли, будто питается ею. Рациональная часть меня видела, как он сжимает рукоять мясницкого ножа — готовясь, выжидая момент, когда чудовище ослабит внимание, решив, что победило. И я знала, что он все это просчитал. Знала, потому что он сам учил меня: принять удар, если можешь, чтобы потом нанести смертельный. И три глубоких рассечения на груди, по его меркам, были вполне «терпимыми».

Но я закричала. Дикий, первобытный крик сорвался с моих губ, когда я увидела его кровь. Как будто невидимая нить связала нас воедино, и удар чудовища рассек не только его тело, но и мое.

Я видела только одно, как оно вновь заносит когти над ним.

Не его. Только не его.

Крик ярости сорвался из моей груди, и я снова оказалась внутри колеса.

То же липкое, парализующее чувство ужаса попыталось схватить меня, затянуть во тьму, но я не позволила. Прорвалась сквозь черную вязь и опустилась прямо на серебряный диск. Удар отозвался в костях, но не так остро, как в первый раз. Все внимание было сосредоточено лишь на одну цель: уничтожить тварь и спасти его. Не исцеление, а разрушение — куда проще. Можно быть неосторожной, у меня ведь было больше силы, больше выбора.

Колесо вращалось вокруг меня, я вцепилась в спицу и почувствовала в ладони правой руки знакомую, мощную энергию. Что-то, что связывало нас с ним.

Лазурный свет.

То же касание силы морского бога, что я ощутила в горячем источнике, вернулось. Я вытянула руку вперед, будто сам Рейнар, Бог Морей, действовал через меня. Вода — все, что осталось в моих порах и воздухе вокруг — рванулась из моих пальцев с нечеловеческой скоростью. Смертельные, прозрачные, сверкающие канаты обвили шею чудовища и сжались.

Сила воды едва не поставила меня на колени. Стоило лишь пожелать, и одна из этих водяных петель вонзилась ему в пасть, пробилась в глотку и глубже.

Крики боли стихли. Его когти рвали воздух, тщетно пытаясь ухватить неосязаемое, но воду не схватить.

Кажется, это могла сделать только я.

Так я заставила замолчать тварь, пролившую кровь мужчины, которому принадлежало мое сердце.

Гэвин нанес последний удар мясницким ножом — одно точное движение по горлу чудовища. Оно выгнулось, будто собираясь завыть, но захлебнулось водой и кровью.

Тело рухнуло на землю. Гэвин ловко отступил в сторону, избегая падения туши, затем поднял глаза на меня.

— Разве я не говорил тебе не высовываться? — выдохнул он сквозь стиснутые зубы, но я увидела, как дернулся уголок его губ, как он сдерживает гордую улыбку. Учитывая, что он мой наставник, я заслужила нагоняй за непослушание, но как его королева и, может, впервые, его партнер в бою, я заслужила его уважение.

Стиснув зубы от боли, он поднялся и встал рядом с мертвой тварью, затем наклонил голову, разглядывая результат. Пнул чудовище носком сапога и коротко усмехнулся. Вода, которой оно захлебнулось, все еще стояла в раскрытой пасти.

— Великолепно, — пробормотал он с насмешкой, глядя на меня. — Ты просто великолепна.

Но я не хотела слышать похвал. Глаза обжигало зрелище трех глубоких разрезов на его груди, сквозь прорезанную рубашку — теплая, ало-черная кровь стекала по рельефным мышцам. Ее было слишком много, не смертельно, но достаточно, чтобы вызывать ужас.

— Надо признать… — он оперся, морщась, и вытер саблю о землю. — Рейнар, Бог Морей… — усмехнулся криво. — Не то, чего я ожидал от тебя в следующий раз.

Мои глаза сузились — слишком горячие от слез, слишком полные страха, чтобы спросить, силу какого бога он ожидал увидеть.

Он заметил мой взгляд и остановился, проследив за ним, к своей изрезанной груди.

— Ах, да, — усмехнулся он, имел наглость «смеяться» над собственной раной.

Мое сердце сжалось и будто треснуло, когда он, слегка прихрамывая, пошел ко мне. Я ненавидела видеть, как ему больно.

— У меня был план, знаешь ли, — сказал он спокойно, как будто не истекал кровью. — Я просто позволил твари подумать, что она победила.

Гнев и отчаяние сжались в моей груди, превращаясь в тяжелый комок. Его легкомысленная, безответственная беззаботность сводила с ума.

Он нахмурился, заметив мое выражение.

— Всего лишь немного щиплет, — сказал он так, будто говорил о царапине.

— Ты мог умереть, — выдохнула я.

Уголки его губ дрогнули, но он сдержал усмешку, почувствовав мой гнев. Он вытер руки о перед черных штанов, коротко кивнув на мертвое чудовище.

— Знаешь, сколько таких уродливых тварей я убил за все эти годы?

— Мне все равно, — выдохнула я сквозь злые, отчаянные слезы. — Ты мог умереть!

Он тяжело вздохнул и подошел ближе, хромота заметно уменьшалась с каждым шагом.

— Не плачь из-за меня, Ариэлла, — тихо сказал он, проведя большим пальцем по моему подбородку, а другим по щеке. — Я не стою твоих слез.

Я резко схватила его за запястье своими тонкими пальцами, и плевать, насколько слабой я казалась рядом с ним. Из тех же глубин, где зародились удушающие волны Рейнара, поднялась новая сила — злость, горячая и праведная. Она вспыхнула в моих глазах, и я молилась, чтобы он ее увидел.

— Еще как стоишь! — прошипела я сквозь зубы.

На лице Гэвина мелькнули изумление и… восхищение, но ни капли страха.

— Может, я и не решаю, какую роль мне играть в этом мире, и за кого мне придется выйти замуж, чтобы поднять армию, — сказала я, — но я сама решу, ради кого мне плакать!

Он какое-то время просто смотрел на меня, обдумывая сказанное, а потом наклонился и мягко коснулся губами моего виска, и, точно зная, что одновременно выведет меня из себя и заставит сердце пропустить удар, прошептал:

— Вот моя девочка.

Я сжала кулаки, сгорая от злости.

— Ты…

— Ты должна поесть и привести себя в порядок, — спокойно закончил он за меня, подхватывая оба наших мешка и закидывая их на плечи с легким, едва заметным стоном.

Он повернулся к кобыле — та, как ни странно, стояла совершенно спокойно, будто кровавая схватка и не происходила.

— И, полагаю, после такого зрелища ты тоже порядком проголодалась, — добавил он, беря поводья и направляясь к деревне. — Идем.

Я простонала от раздражения и бросилась за ним, даже с раненой грудью и хромотой он шел быстрее меня.

Хозяин постоялого двора струсил при одном только виде Гэвина — как только тот грубо бросил на стойку мешочек с монетами и коротко потребовал комнату с двумя кроватями.

Бедняга побледнел, съежился и, глядя в пол, признался, что все комнаты только с одной.

Я уже привыкла к тому, что его боятся, хотя сама — нет. К лучшему это или к худшему, но своего защитника я не боялась никогда. Правда, кровь, покрывавшая его с ног до головы, не особо помогала делу.

Мы поднялись по узкой, расшатавшейся лестнице, освещенной масляными фонарями. На стенах висели живописные картины, но света было слишком мало, чтобы разглядеть детали.

Я сразу поняла, почему не нашлось комнаты с двумя кроватями. Комната была настолько маленькой, что едва помещала одну, но в ней было тепло и уютно — свет единственной лампы на тумбе у кровати мягко разливался по пространству, создавая ощущение покоя.

Гэвин заплатил сверху, чтобы ужин приготовили заново и принесли прямо в комнату. Пока он мылся в крошечной ванной комнате, я, по его настоянию, села есть.

Жаркое из говядины, сладкий горошек с морковью, запеченные бобы, кислый хлеб и молоко — все горячее, ароматное, и я проглотила еду, не заметив, как тарелка опустела.

Пока ела, старалась отгонять мысли о том, что он за этой дверью… что он в ванне, голый, всего в нескольких шагах от меня.

Кроме короткого, ужасного воспоминания о рыжем нападавшем в Товике, я никогда раньше не видела мужчину… ну, такого. Даже воображение отказывалось дорисовывать его полностью, обнаженного под водой.

Когда он вышел из ванной, я сидела на кровати, поджав колени, грызла ноготь и таращилась в пустоту. Пустая тарелка стояла рядом.

На нем были темные штаны и чистая белая рубашка — расстегнутая, чтобы раны дышали. Он был босиком, а темные влажные волосы оставил распущенными.

Даже с порезами на коже он был зрелищем, от которого я не смогла бы устать никогда.

Расслабленный. Невозмутимый. Целостный.

И такой «большой».

Его торс, словно вырезанный из камня, блестел в лунном свете, льющемся из окна. Мышцы двигались, перекатывались под кожей в тех местах, о существовании которых я раньше и не догадывалась.

Я прикусила губу.

Дыхание сбилось на короткие, прерывистые вдохи, когда взгляд скользнул вниз к V-образным линиям на его животе, что вели к…

Из груди вырвался крохотный стон, прежде, чем я успела его подавить. Я ахнула, ужаснувшись себе.

Он услышал.

Он увидел, как вздрогнула моя грудь, но не сказал ни слова. Не ухмыльнулся, не поддразнил — ничего. Просто стоял, глядя на меня, сжимая челюсти, и в его глазах темнело напряжение.

Он тяжело, ровно вздохнул, и этот звук заполнил комнату.

Я не отвела взгляд, несмотря на смущение.

После того ужаса, когда я думала, что потеряю его, я решила смотреть, впитывать, запоминать каждую черту, пока еще могу.

— Ванная твоя, — наконец сказал он, низко и ровно. Безэмоционально.

— Ты должен поесть, — выпалила я, чувствуя жар между бедрами и стараясь взять себя в руки. Вскочила, все еще в мягких черных штанах, шерстяных носках и кремовом свитере. — Еда, наверное, уже остыла.

Я шагнула к двери ванной, но он поймал меня за запястье.

— Я не поблагодарил тебя за помощь с той тварью, — сказал он тихо. Его пальцы дрогнули на моей коже. — А должен был.

Я пожала плечами, взгляд все равно цеплялся за его грудь — смуглую, иссеченную, мускулистую, с идеальным количеством волос, спускавшихся от груди вниз, к пупку, среди узоров татуировок.

Он был диким.

Мужчина до последней капли.

От него исходило такое тепло, что внутри у меня все вспыхнуло в пожар, не поддающийся контролю.

— Как ты сам сказал… у тебя был план, — прошептала я.

Он поднял мой подбородок одним пальцем и встретился со мной взглядом.

— Спасибо, Ариэлла.

Я улыбнулась, вспомнив нашу первую настоящую беседу, и как я благодарила его тогда, за спасение от волка. И его ответ.

— Не нужно благодарить, — сказала я шепотом.

Его усмешка подсказала, что он тоже вспомнил.

— Но, — я нахмурилась, глядя на порезы на его груди, — хочешь, я попробую тебя вылечить? Не знаю, получится ли, но могу попытаться, — внутри поднялось чувство вины за тот раз, когда я не смогла помочь Казу. — Если нет… останутся шрамы.

— Шрамы тебя пугают? — спросил он, и в голосе мелькнуло едва заметное напряжение.

— Нет, — поспешно ответила я, проводя пальцами по шраму над сердцем, едва выглядывавшему из-под ворота свитера. — А мои тебя пугают?

— В тебе нет ничего, что могло бы отвратить меня от тебя.

Сердце сжалось.

Я улыбнулась и легко коснулась его руки.

— Ну, а мне твои шрамы нравятся.

Это я хотела сказать ему еще в тот первый день, в Уорриче.

— Если тебе нравятся мои шрамы… — прошептал он, и я почувствовала, как его пальцы скользнули по моей коже. — Тогда пусть все заживает и оставит след.

Горло перехватило, и я поняла, что хочу… должна почувствовать его, хотя бы так. Если это все, что когда-либо будет между нами, кроме дружбы, я все равно хотела запомнить его на ощупь.

— Можно я посмотрю на них? — спросила я, поглаживая ткань его воротника между пальцев. — Можно я… прикоснусь?

Его кадык дрогнул, он сглотнул, но все же кивнул.

Медленно я сняла с него рубашку. С плеч, по рукам, специально чувствуя жар его кожи, поддаваясь этому движению. Он был гладким там, где кожа осталась нетронутой, и шероховатым там, где пролегали шрамы. Я осторожно провела пальцем по бледно-розовой линии, тянущейся через ключицу. Потом коснулась каждого шрама, не просто изучая, как кожа поднималась и проваливалась, а запоминая, как он реагировал. Как он вздрагивал.

От удовольствия, кажется.

Я не спешила. Наслаждалась тем, как тело будто вспыхивало изнутри, как желание отзывалось в каждом нерве. Один шрам, широкий и грубый, пересекал центр его живота, чуть ниже свежих ран. Я задержала ладонь там, потом прижала ее к коже. Он напрягся и шумно втянул воздух.

Когда я попыталась отдернуть руку, испугавшись, что ему больно даже там, — он накрыл мою ладонь своей, не позволяя отстраниться.

— Ты невероятный… — прошептала я, и голос мой дрожал от восхищения.

Он ничего не ответил, но я чувствовала его взгляд.

Потом я коснулась татуировок. Вечных, но гладких.

— Сколько их у тебя? — спросила я.

— Четыреста две.

— И ты собираешься добавлять еще?

— Боги, надеюсь, нет, — ответил он глухо, и голос его потяжелел от эмоций.

Я грустно улыбнулась, не осмеливаясь лезть глубже — туда, где прятались его тайны. Когда он говорил о них, взгляд его становился потухшим, и я не хотела снова ворошить старые раны.

Мой палец остановился на выцветшем розовом следе на его бицепсе. Толстый, неровный, точно не от ножа. Может, от меча… но скорее от огня.

— Это ожог? — спросила я.

— Да, — его губы дрогнули. — Случайность…

Я кивнула и провела пальцем вдоль шрама.

— Из кузницы, — догадалась я. — А какой из них болел сильнее всего?

Я ожидала, что он покажет на шрам на лице — тот, что тянулся от глаза вниз по щеке, но вместо этого он взял мою руку и осторожно положил мои пальцы на раскрытую ладонь своей левой руки.

— Этот? — удивилась я. — На руке?

— На этой руке, — сказал он, чуть приподняв левую. Видя мое недоумение, добавил: — но оно того стоило.

Шрам был старым, но выглядел так, будто все еще болел. Будто то, что оставило его, пробралось куда-то глубже кожи, прямо под душу. Может, именно оттуда его тьма, его ярость, которую ничем не погасить.

Я провела ладонью по его животу, вдоль бока, пока не оказалась у него за спиной.

Горло сжалось. Я видела эти шрамы раньше, то, как они пересекали спину, создавая перекрещенные узоры, но вблизи поняла: его били плетью.

Меня передернуло. Я сглотнула слезы и, чтобы хоть как-то утешить его, хоть чем-то облегчить ту боль, что он когда-то пережил, я поцеловала его спину. Туда, где кожа была грубой, порванной, прямо между лопатками.

Когда мои губы коснулись изуродованной кожи, он выдохнул низко, глухо, сдавленно, будто был удивлен собственным звуком. От этого стона горячая волна пронеслась сквозь меня, из живота вниз, туда, где уже пульсировало желание.

Этот звук. Грубый. Глубокий. Неконтролируемый. Его можно было запомнить. Повторять в голове. Слушать снова и снова.

И вместо того чтобы оттолкнуть меня, он притянул меня к себе, развернул и прижал к груди.

— Элла, — выдохнул он, касаясь губами моих волос. — Моя Элла.

Его голос звучал как просьба и как предупреждение одновременно.

Я прижалась губами к его груди и подняла взгляд.

— Раньше, — прошептала я, — ты сказал, что хочешь, чтобы я узнала тебя. Так вот, я знаю. Я вижу тебя, — пальцами я провела по уголкам его рта, легко касаясь губ. — Когда-то ты был чистым, без шрамов, молодым… пока этот мир не взял свое, но я вижу твое сердце, и оно доброе.

В темноте я едва могла различить его, но тусклый свет одинокой лампы скользнул по его скулам, и на миг осветил боль, навечно отпечатанную на этом прекрасном лице.

— Ты знаешь, кто ты, — продолжила я, — и иногда я завидую тебе из-за этого.

Мой голос дрогнул, будто сам пытался удержать меня от слов, которые я, возможно, не должна была говорить. Слов, что положили бы мое сердце прямо под лезвие его топора.

— Я люблю друзей и семью, которых знаю, но… я всегда чувствовала себя чужой, просто… не на своем месте, и, если честно, я ненавидела себя за это, — я провела пальцами по его бороде, по мягким и грубым волоскам. — А теперь у меня есть ты, и я чувствую тебя так, как не знала, что вообще способна чувствовать.

Он коснулся моей щеки и заправил выбившуюся прядь волос за ухо. Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, его борода колола и ласкала одновременно.

— Спасибо, — прошептала я у его кожи, улыбаясь, чувствуя, как губы касаются теплого, живого лица. — За все, что ты сделал. За все, что продолжаешь делать.

Горячий выдох сорвался с его губ и скользнул по моей коже, по шее. Я хотела запомнить это ощущение — его дыхание, его руки, его взгляд. Все. Через несколько мучительно долгих мгновений его глаза опустились на мои губы.

В нем, казалось, пронеслась тысяча битв за считанные секунды. Я пыталась прочесть в его взгляде то, что он не высказал, но не успевала — эмоции сменяли друг друга, как волны.

Тогда я приняла решение сама.

Я поцеловала его нежно, осторожно, едва касаясь губами его губ. Так легко, будто боялась нарушить магию. Я почти не почувствовала его вкус, ведь даже не знала, как правильно целовать, но дрожь удовольствия пробежала по всему телу, когда я ощутила бархатную мягкость его губ и легкое жжение от щетины. Я впитывала его дыхание, хранила тепло между нашими ртами, словно этот миг был последним.

Но он не поцеловал меня в ответ.

Когда я отстранилась и открыла глаза, его веки были закрыты. Горло сжалось, он сглотнул, и каждый его вдох и выдох будто эхом отзывался в моем теле, как если бы мое сердце билось в такт его дыханию.

Он взял мое лицо в ладони, коснулся губами моего лба и прошептал:

— Спокойной ночи, Ариэлла.

А потом развернулся и ушел, оставив меня стоять там — будто ударил в живот сильнее, чем могла бы наша кобыла.

— Почему?… — выдохнула я, едва слышно, дрожащим голосом.

Он уже открыл дверь, но остановился с рукой на ручке. И тогда, прежде чем исчезнуть в темноте коридора, я услышала его хриплый, сдержанный голос:

— Потому что, если начну, уже не смогу остановиться.