Сильверсмит

Глава 1

Ариэлла

Два шага. Всего два человека впереди, и тогда настанет моя очередь торговаться, учитывая то, что у меня было, а было у меня немного. Ну… или это, или сдохнуть с голоду.

Я сосредоточилась на дыхании, хотя мучительный голод застилал зрение туманом боли. Каждый выдох был облачком пара, дрожавшим вместе со мной. Сквозь туман я различала людей, спешащих по гравийной дороге под тяжелым серым небом, а снегопад с каждым мгновением становился до ужаса сильнее.

Даже в шерстяных перчатках кончики пальцев замерзали, теряя чувствительность. Я сглотнула. Уже был ранний полдень, и теплее не станет.

Зима в Уорриче была столь жестокой, что малейшая неосторожность могла стоить жизни. Самый северный край Нириды, он встречал только самых смелых путников, готовых бросить вызов ледяному дикому краю, и, получив шанс, не щадил никого. Все же, как мне и говорили, мало кто заходил так далеко. Города здесь встречались редко и были крошечными, путь к этому занял четыре часа. И людей здесь, судя по всему, было не больше пары сотен, сжавшихся вместе в попытке согреться среди холодной пустоты.

— Следующий!

Человек позади толкнул меня вперед. Я вскрикнула и едва удержалась на ногах. Чудо, учитывая, как ломило колени от усталости, а ведь мне еще идти обратно…

Я вытащила онемевшие пальцы из карманов и протянула хозяину лавки две маленькие золотые монеты. Прочистила горло и выдавила из себя:

— Хлеба, пожалуйста. Какого угодно.

Мужчина средних лет с кривым носом и каштановыми волосами, уже тронутыми сединой, взглянул на мою плату и фыркнул.

— Хлеб стоит три монеты.

Внутри меня похолодело, словно что-то угасло.

— Пожалуйста… — сердце заколотилось от паники, бросаясь в пляс быстрее, чем мог выдержать изнеможенный организм. — Это все, что у меня есть. Должно же быть хоть что-то… Я… я вернусь. Отработаю.

Хозяин лавки поднял на меня глаза и хищно прищурился. Похотливый взгляд скользнул по лицу, губам, по кусочку открытой кожи на шее. Уголки губ расползлись в кривую ухмылку.

— Хотя… я могу рассмотреть и другие формы оплаты.

— Какие… другие формы? — в горле пересохло, в груди все застыло от страха, но живот в ответ завыл голодом, и я осталась стоять. Раз это так просто предлагается посреди деревенского рынка, значит, не может быть чем-то уж слишком страшным.

Он ухмыльнулся шире и окинул меня взглядом с головы до ног. На мне не было ничего примечательного: серая льняная рубаха, самые теплые вещи и штаны, поверх — все, что смогла на себя натянуть. Старые сапоги были затянуты как можно туже, зеленая шаль толстая, но вся в затяжках.

В животе неприятно скрутило, когда он наклонился ближе, чтобы никто не услышал, и прошептал:

— Придется расплатиться этими милыми розовыми губками.

Я отшатнулась и сильнее запахнула шаль на дрожащем теле. Мама не многим делилась со мной, но она говорила, что мужчины умеют использовать женские тела для удовольствия не только «естественным» способом.

— Н-нет… — выдохнула, сжавшись от ужаса.

Боги, я настолько отчаялась, что даже позволила себе колебаться, но еды почти не осталось. Хватит на неделю, может меньше. Придется пустить под нож последних двух куриц — Дейзи и Пенни, а я никогда… не убивала. За последние недели они стали плохо нестись, и я жила на бульоне из овощей, что мы запасли еще прошлым летом, а когда и их не станет…

Я сглотнула и оглядела маленький рынок в поисках другой лавки, где можно было бы найти хоть что-то по моим средствам.

Мама знала бы, что делать.

Три месяца минуло с того момента, как она оставила меня одну в северном Уорриче, толком не объяснившись. Три долгих месяца, и только сегодня я набралась сил, чтобы дойти до ближайшего города, не меньше чем в четырех часах пути. Я думала о ней с куда меньшей теплотой, чем должна была. Мысль о том, что она могла замерзнуть насмерть в глуши, не рвала мне душу. Сердцем я не тянулась к ней. Нет. Голод был сильнее. И виной сжимало живот — сейчас я жаждала лишь той еды и питья, которые она могла бы достать.

И все же клочья надежды, что мать вернется, хоть и изодранные временем и пустотой, тянули меня изо дня в день. Пусть лишь как подспорье выжить. Ее возвращение казалось маловероятным, она сама выбрала уйти, но я все равно надеялась, что она вернется в дом, что был ей так долго дорог. Даже если забота о дочери казалась недостаточной причиной.

Алое полотно хлопнуло на ветру у прилавка в нескольких шагах по каменистой дороге. Я застыла. Холодный пот выступил на затылке. Со сбитым дыханием я уперлась ногами в гравий, стараясь не пошатнуться. Опустила взгляд, ожидая увидеть себя сидящей в постели, неподвижной, словно скульптура.

Именно там я чаще всего видела красное.

Я слишком хорошо знала шок пробуждения в холодном поту, и всегда от одного и того же, кровавого, неизбежного кошмара. Но теперь я не спала. Я была жестоко бодрствующей и до костей промерзшей. Значит, даже наяву я не избавилась от кошмаров. Я моргнула раз, другой, проглотила крик, рвавшийся наружу — так же, как тогда. Но удержалась. Заставила слезы смыть пелену с глаз и размыть воспоминание. Так много красного…

Но как выкинуть из себя всеобъемлющие воспоминания, если заполнить пустоту больше нечем?

Полтора года назад я очнулась без памяти о первых семнадцати с половиной годах своей жизни. Я упала в подвале и ударилась головой, с тех пор чувствуя себя чистым листом пергамента, ожидающим чужой истории. К несчастью для меня, кровь была самым ярким пятном на этом листе. Тот повторяющийся кошмар был не просто сном, а одним из немногих воспоминаний, которые я носила против воли. Ужасом, который никогда не забуду, как бы ни старалась.

Каждый раз, когда он возвращался, я вновь ощущала тот саднящий горло вопль, который вырвался из меня, когда я обнаружила тела моего отца и пятилетнего брата — Филиппа и Оливера Голд².

Я видела лишь последствия. Девять месяцев спустя после пробуждения без памяти я нашла их в родительской постели: глаза закрыты, словно спят, без единого намека на страх. Ни складки тревоги на лицах. Ни синяка на телах. Ни признака борьбы. Либо все произошло слишком быстро, и они умерли, так и не осознав, что случилось, либо кто-то нарочно положил их так, чтобы я нашла.

Порезы на их шеях были глубокие, ровные. Оставленные мне — жутко спокойные. Милосердная казнь.

А на их торсах сквозь рубахи проступила кровь от вырезанных крестов. Знаки? Или мишени? Что это — я не знала.

— Двигайся!

Чье-то тело, куда больше моего, ударилось в спину и вытолкнуло меня из воспоминаний в настоящее. Острые камни прорезали ткань штанов и кожу ладоней, когда я упала на четвереньки. Я слишком увязла в собственных мыслях, чтобы заметить напавшего, да и это не имело значения, его уже и след простыл, а у меня не было ни сил, ни умения защититься.

Я поднялась — не без еще пары грубых толчков и злых взглядов со стороны прохожих. Окинув взглядом рынок, я смирилась с решением возвращаться домой. Цены на табличках говорили сами за себя: не меньше трех-четырех монет. Ни один хозяин лавки не выглядел добрее того, что предлагал мне… иную оплату.

Если успею вернуться до темноты, значит, сегодня хотя бы не умру.

Я содрогнулась. Умереть сегодня или через пару недель — вот выбор, что оставили мне боги. Если бы только они снизошли и потратили свою магию на помощь голодным и никчемным.

Обратная дорога заняла у меня пять часов вместо четырех. Каждый шаг — раз в секунду, и я считала их. Сбивалась со счета и начинала заново. И снова. И снова. Этот монотонный отсчет стал мысленным дублером тяжелых шагов. Считать их было единственным отвлечением от грызущей боли в ступнях, икрах и бедрах. От волдырей, лопнувших на щиколотках. Все болело, и приходилось изо всех сил делать вид, что я не зря обрекла себя на эту пытку.

Наконец над голыми деревьями показалась знакомая потемневшая труба каменного дома. Я рванулась вперед, вдыхая морозный воздух, каждый вдох был вызовом.

Прежде чем войти, поплелась в сарай проверить кур. Чтобы открыть выцветшую дверцу, пришлось навалиться всем голодным, дрожащим телом.

Пенни встретила меня гортанным кудахтаньем.

— Знаю, девочка моя, — всхлипнула я, подхватив пустеющее ведро с кормом и разбросав горстку по полу. Экономить было жизненно важно, чтобы куры дожили так же, как и я. — Идите сюда.

Я сняла с гнезда сначала неохотно дающуюся на руки Дейзи, потом Пенни, опустила их на холодный пол сарая, прикусила губу и проглотила чувство вины, пока они жадно клевали корм.

— Простите. Я тоже голодная.

С тяжелым вздохом я вышла из сарая и направилась обратно к дому, остановившись лишь затем, чтобы потуже затянуть вокруг шеи потертую зеленую шаль, когда ветер почти сорвал ее с плеч. Под ногами хрустели сухие листья. В начале зимы ветви образовывали плотное переплетение, уходящее в бесконечную даль. Плотный слой мертвого лесного мусора создавал подстилку на земле — убежище для мелких созданий, ищущих защиты от холода. В этом безлюдье была странная, безмолвная красота, но, несмотря на одиночество, как же я иногда жаждала хоть чего-то, кроме этой мучительной тишины.

Слева хрустнула ветка. Я обернулась и увидела, как в лес рванула белохвостая косуля, испугавшаяся собственного шума. Я задумалась, каково это — по-настоящему иметь храбрость бежать на свободу. Задумалась, смогу ли когда-нибудь найти в себе это чувство. Смогу ли хотя бы понять, с чего начать.

Гадкий ветер сорвался с деревьев и ворвался на поляну. Не желая больше терпеть уколы ледяных осколков воздуха, я прибавила шагу.

Наш дом построили родители еще до моего рождения. Хоть сучки в дереве все еще имели махагоновые³ спирали в сосновых бревнах, снаружи он изрядно износился.

Я с облегчением вздохнула, дойдя до двери и толкнув ее. Внутри я стянула со ступней кожаные сапоги и разожгла дровяную печь, чтобы подогреть немного бульона.

Изнутри хижина казалась крошечной, но это был единственный дом, который я знала. Пространство одной большой гостиной было ограничено: уголок с диваном и креслами возле крошечной кухоньки с двухместным столиком, дровяной печью, маленькой раковиной и утепленным ящиком для продуктов. От главного помещения отходили ванная и две маленькие спальни. Немного, но нам хватало.

Я стояла у очага и смотрела на потертый кожаный диван. Бывали ночи, когда я просыпалась и видела, как мать спит на нем, каштановые волосы рассыпаны вокруг головы на подушке.

Сдавленно застонала и протерла глаза костяшками пальцев. Наверное, из-за мучительного чувства вины, из желания наказать себя и разрушить одно из немногих теплых воспоминаний о ней — я вспомнила последние слова, сказанные ею три месяца назад, перед тем как она ушла:

— Я бы отдала тебя, чтобы вернуть моего мальчика. Я устала быть твоей тихой гаванью.

Что ж, нас таких было двое. Я бы с легкостью поменялась с ним местами в ту секунду.

Тяжелый груз в кармане вытянул наружу мрачную сцену из памяти. Я и сама не знала, зачем все еще ношу эту чертову записку. Может быть, чтобы не забыть тот день, как забыла так много другого? Я помнила свинцовый блеск облачного неба, страх, сковавший меня, когда я спускалась по плесневелой, шаткой лестнице в маленький погреб под домом. Колени ныли от гравия, когда я опустилась за тремя коробками с вещами брата.

Через шесть месяцев после того, как отца и Олли убили, я спустилась в погреб за банкой варенья. Обернувшись, заметила уголок маленькой записки с потрепанными краями, выглядывающий из-за двух старых детских книжек Олли. На нем было выведено его имя рукой матери, и я не смогла не прочитать.

Теперь, три месяца спустя, эта записка была вся измята, с надорванными уголками — она жила в моем кармане с того самого дня. Сглотнув, я развернула ее. Мое личное наказание за то, что я осталась в живых, единственный ребенок Голд, — заставлять себя читать ее ежедневно.

С,

У Оливера пневмония. У Ари то же самое заболевание, которое довело его до этого. Пожалуйста, пошли за помощью или принеси припасы сам. Ты мне нужен.

— Элоуэн.

Припасы загадочным образом появились у нас на пороге в ту неделю, когда мы оба болели. Тогда я не придала этому значения, но теперь гадала, не прислал ли их кто-то другой — возможно, тот самый С.

Я предъявила матери ту записку, и ее ответ был коротким и ледяным:

— Ты знаешь ровно столько, сколько должна, и не больше.

Я скривилась от воспоминания. Эти ореховые глаза никогда не были для меня материнским прибежищем. Для Оливера в них горел защитный, любящий огонь, но в мою сторону смотрела лишь холодная безразличность.

Я моргнула, словно выталкивая наружу слезы, которые так и не пролились по Элоуэн Голд.

За мутным старым окном унылое небо выплескивало ярость в виде метели. Я вздрогнула и решила найти утешение от холода в горячей ванне.

Я зашла в ванную и остановилась перед кривым, покосившимся зеркалом. Насколько я помнила, когда-то моя бледная кожа еще хранила цвет, но постепенно он угас — от мрака в голове и отсутствия солнца. Остался лишь яркий румянец на почти обмороженных щеках после девяти… нет, десяти часов, проведенных на морозе. Я никогда не ненавидела свое отражение, но сердце сжималось, когда видела усталые красные ободки вокруг зеленых глаз и скелетные очертания тела. Там, где когда-то были хорошие, здоровые изгибы груди и бедер, теперь я была хрупкой и плоской, но мать всегда уверяла, что разумнее сохранять «изящную» фигуру.

— Хрупкая и легкая, Ари. Все, что больше — неприлично.

Длинные серебристо-русые волосы спутались на концах и давно просились под ножницы. Пряди выскальзывали из косы, обрамляли лицо и ложились на тонкую шею. Россыпь светлых веснушек усеивала верх щек и перебрасывалась через переносицу, но зеленые глаза потускнели.

Я смотрела на свое отражение, проводя пальцами по шраму длиной в два дюйма, прямо над сердцем. Ниже, на животе, оставалась бледная изогнутая полоска от операции, что мне сделали в детстве — мать говорила, удаляли какое-то образование. Но самый заметный был именно этот, на груди. Я всегда называла его своим тайным шрамом, потому что ни я, ни мать не знали, откуда он. Или она знала и умолчала.

Меня тревожили не сами шрамы, а то, что я не помнила ничего о том, как их получила. Я могла бы черпать в них силу, если бы только помнила, как выстояла в той боли.

Наша ванна была выложена белым камнем. Под большой каменной чашей отец устроил маленький очаг, который можно было легко разжечь и потушить. Обычно я держала огонь дольше, чем следовало, потому что жаждала этого жара. Горячему настолько, чтобы жечь, но не настолько, чтобы обжигать.

Это заставляло меня чувствовать. Это держало меня в настоящем, и успокаивало.

Я опустилась в широкую чашу, позволив пару и почти кипящей воде поглотить себя. Лоб покрылся потом, конечности горели, как в огне. Я терпела жар, пока сердце не начало биться слишком быстро. Эта дрожь довела до усталости, и я уронила голову на край ванны, позволив себе отдохнуть.

Когда я очнулась от дремоты, свечи на подоконнике уже погасли, а вода в ванне лизала обнаженное тело зловещим холодом.

Я вытерлась, надела ночную рубашку и улеглась на постели из одеял у камина. Когда Оливеру исполнилось четыре, мы делили спальню, но после его смерти я не могла уснуть в полупустой кровати. Каждый раз пальцы нащупывали то место, где его маленькое тело раньше прижималось ко мне, укрытое и спокойное. Теперь оно было холодным. Я пыталась представить его там, но воображение уносило меня слишком далеко, и вместо утешения я находила только призраков.

Я посмотрела, как пламя танцует на свежих поленьях, затем на топор у двери. Дров тоже оставалось мало, и я не знала, хватит ли сил наколоть еще.

Часами позже меня разбудил утренний вой ветра, вырвавший из еще одного слабого, умоляющего сна. Я почувствовала, как тяжесть под глазами будто втянулась глубже в череп. С трудом преодолевая тянущий, вязкий пульс, я поднялась проверить, не вернулась ли мать. Маловероятно, но… а вдруг.

И тут резкий, гулкий стук в дверь встряхнул мои застывшие от холода конечности.

— Ари!

Глаза расширились, горло сжала паника. Я не слышала этого резкого, хриплого, возмущенного голоса больше года.

— Ари, ты знаешь, кто это!

Я сдернула одеяла с ног, ущипнула себя за бедро и ждала, проверяя, не галлюцинация ли.

— Я знаю, что ты там! Не вздумай притворяться, будто не слышишь!

— Невозможно, — прошептала я, неловко вталкивая онемевшие, почти мертвые от холода пальцы в потертые тапки. Я прижала ухо к двери и ждала, чтобы она заговорила снова — доказала, что это не горячечный бред, еще безумнее того кошмара, в котором я и без того жила.

— Открой, мать твою, дверь, Ари!

Я отпрянула, ошарашенная.

— Впусти меня! — заорала она.

Внизу живота завязался тугой клубок ярости. Она думала, что сможет просто вернуться, будто ничего и не было? После… всего? Она вообще знала, что они мертвы? Я положила руку на ручку и замерла, дрожа от ледяного воздуха, что змейкой пробирался под дверь и жалил кожу, как тысяча игл.

— Черт возьми, Ари! Я заслужила каждую каплю твоего презрения и злобы за то, что оставила тебя, но сейчас холодно как в жопе у тролля, еда кончилась, ром тоже, и я, клянусь богами, не постесняюсь вышибить эту долбаную дверь киркой…

Я рванула дверь и уставилась в сердитое, решительное, до боли красивое лицо Джеммы Тремейн.