Сильверсмит

Глава 27

Ариэлла

Я час сидела, уставившись на его записку. Ходила туда-сюда перед столом. Думала порвать ее к черту и бросить в огонь.

Джемма когда-то рассказывала мне о мужчине, который ушел, не попрощавшись, после ночи страсти. Это дерьмовый поступок, говорила она, и если со мной когда-нибудь случится подобное, я должна быть умной и больше никогда не говорить с таким человеком.

Между Гэвином и мной прошлой ночью ничего не произошло. Не было страсти. Вернее, не было ничего, что было доведено до конца. Мы даже не поцеловались, просто разделили постель. Он согревал меня и дал мне самый спокойный сон в жизни — и только.

И, конечно, было еще его… ну, кажется, ему просто нравилось лежать рядом со мной.

И все же я смотрела на эту проклятую записку и чувствовала, как злость и тоска берут меня за горло и тащат вниз — туда, где одиночество ждет с распростертыми объятиями.

Есть дела, которыми нужно заняться. Я скоро вернусь. Обещаю. Я оставил тебе еду и воду. Поешь. Сменишь повязку к полудню. Здесь безопасно, но ни при каких обстоятельствах не покидай этот дом. Пожалуйста.

На слове «пожалуйста» я закатила глаза — двадцать четвертый раз перечитывала эти строчки и уже знала: это слово он добавил просто для вида.

Этот мужчина не умел просить. Он приказывал.

Я верила, что он вернется, но это не мешало тревоге пустить свои горькие корни.

Громкое урчание в животе отвлекло меня от злосчастной бумажки. К счастью, еды он оставил достаточно — хлеб, вяленое мясо, твердый сыр в воске, консервированные груши и банка грецких орехов. Вода из крана возле ванны оказалась чистой, в камине уютно потрескивал огонь. Даже книги нашлись — лежали на стуле у стены, на том самом, где он собирался провести ночь, прежде чем я затащила его в постель.

Он позаботился обо всем, чтобы я могла прожить хотя бы день, но сама мысль, что его может не быть дольше, внушала мне ужас.

Я смотрела в огонь и хмурилась. Мы опять застряли — задержка, о которой Гэвин, похоже, даже не беспокоился. Симеон ждал нас в Бриннее, и, хоть я не торопилась прощаться, зуд в груди не давал покоя: я не хотела разочаровать отца, которого еще не знала.

Как бы я хотела не заботиться о том, чтобы угодить кому-то — Симеону, Элоуэн, Элиасу, его бабушке с дедом… За завтраком из хлеба и фруктов я позволила себе мечтать. Представила, каково это — жить, не стараясь никому понравиться.

Я пообещала себе хранить эти мечты при сердце.

Только это мне и позволено было оставить себе.

После еды я занялась книгами, что он оставил. Первая оказалась короткой любовной историей — я и краснела, и плакала, читая ее. Вторая — сборником рассказов о воительницах, восставших против ожиданий, бросивших вызов судьбе и проживших остаток жизни так, как хотели сами.

Я улыбнулась, заметив закладки, которые он оставил в нескольких местах.

Как тонко с его стороны.

Когда я закончила, солнце почти достигло зенита, и мой желудок снова напомнил о себе. Я решила поесть прежде, чем сменю повязку — не хотелось терять аппетит от вида крови.

Сегодня рана больше ныла, чем жгла, но все равно я вздрагивала, разматывая бинт.

Я согрела немного воды у очага, чтобы сделать ванну терпимой, и налила ее в чугунную купель так, чтобы можно было встать на колени, не погружаясь полностью.

Смыв запекшуюся кровь, я наконец увидела рану. В нее можно было заглянуть. Я скривилась: влажные края бледно-розовой, живой кожи обрамляли глубокий, неровный овал, но жидкость, что сочилась наружу, была прозрачной, не мутной. Кровь остановилась. Кожа припухла и болела, но этот розовый цвет — лучше ярко-красного, желтого или, не дай боги, зеленого.

Мой бинт лег не так ровно, как у Гэвина, но рана была прикрыта. Если ему не понравится, перемотает сам.

После купания меня одолела тревожная скука. Казалось, чем дольше его нет, тем меньше шансов, что он вернется. Я достала карту Нириды от Финна и принялась изучать, куда он мог пойти, каким путем, сколько займет дорога.

Взгляд скользнул на запад, и мысли потянулись к друзьям. Я молилась, чтобы они были в безопасности, если еще не добрались до пещер Уинтерсонов. Когда представляла, как Каз и Марин встречаются вновь, сердце согревалось радостью. Пусть он и потерял ногу, зато жив.

Глаза защипало, и вина кольнула грудь.

— Жив, — повторяла я шепотом, снова и снова, пока это слово не стало единственным, что я слышала.

Последняя книга, что я нашла, оказалась сборником воспоминаний о жизни королевы Кристабель, рассказанных теми, кому посчастливилось встретиться с ней за тридцать семь лет ее правления.

Глаза затуманились слезами, едва я дочитала первый рассказ — историю женщины средних лет, одинокой матери, которая не смогла заплатить десятину из-за неурожая. Симеон, которого она описывала как справедливого, но не жестокого, настоял: десятину придется выплатить после короткой отсрочки. Однако Кристабель, присутствовавшая на сборе, пообещала заплатить за нее сама.

Симеон назвал это безответственным поступком — мол, другие тоже потребуют поблажек, но Кристабель все равно сделала это.

«Безграничная щедрость королевы», — так написала женщина.

— Жизнь, солнце и звезды живут в ее улыбке, — прочла я вслух, с легкой усмешкой. — Она носит такие же серебряные волосы, как и ее брат, они очень похожи…

Я невольно улыбнулась шире.

— Серебряные волосы…

Впервые я не стыдилась своих серебристо-светлых прядей. Теперь я знала, откуда они.

— Ее брат владеет магией, спасшей нас от тиранов, — продолжила я, — но именно ее доброта питает нас.

Что-то теплое, тихое дернулось в груди, пока я перечитывала слова женщины о прекрасной королеве, жившей задолго до меня.

Я понимала: мне не сравниться с ее стойкостью, и это нормально. Кристабель дала мне не мерку, а направление, к которому можно тянуться.

Судя по дате этой первой записи, тот сбор дани произошел за несколько лет до смерти Кристабель, значит, ее щедрость не угасла даже после невыразимых страданий — после того, как Молохай пал во тьму и возложил на нее вину за то, что она выбрала любовь к другому. После того, как он проклял ее медленной, мучительной болезнью. После того, как убил ее младенца.

После того, как она поняла: поколение за поколением будет расплачиваться за ее выбор.

Цена, которую она заплатила за любовь к мужчине…

Я с громким хлопком захлопнула книгу — дальше читать было невозможно. Закрыв глаза, легла на кровать и попыталась ни о чем не думать.

Леденящий холод пропитал весь дом, когда я проснулась одна — огонь в очаге почти угас. Солнце уже зашло, а Гэвина все не было.

Поднимаясь с постели, я скривилась от жжения в глазах. Слезы — чертовы предательницы. Я злилась на себя за слабость. Эти чувства, эта буря внутри казались обузой, мешавшей моему долгу, моей цели.

Когда-то я жаждала чувствовать — теперь же думала, что, может, было бы легче не чувствовать ничего.

Оставшиеся поленья оказались достаточно тяжелыми, чтобы заставить меня стонать от боли — рана саднила и тянула, пока я бросала их одно за другим в очаг.

На ужин я доела хлеб, консервированные груши и вяленое мясо. Еды осталось более чем достаточно и на завтра, и на послезавтра, и я это ненавидела.

Если он оставил так много еды, значит, знал, что вернется не скоро. Зная его, он решил подстраховаться от моего упрямства и привычки недоедать, а значит, его не будет еще несколько дней.

Я села на край кровати и огляделась. Комната снова наполнилась светом — пламя в камине вновь стало ярким и живым.

В углу я заметила небольшой шкаф, который едва доходил мне до колен, из темного дерева, простая работа. Я усмехнулась, открывая дверцы. После жизни с Филиппом я бы узнала бар из тысячи. На верхней полке стояло с десяток маленьких коричневых бутылок пива, на нижней — несколько крупных бутылей с алкоголем.

Одна сразу бросилась в глаза — наполовину полная, с небрежно выведенной надписью «Даймонд».

— Хмм, — протянула я, вытаскивая пробку. Щелчок эхом отозвался по стенам.

Я понюхала — ни запаха, ни цвета. Что бы это ни было, вряд ли яд.

— Спасибо, Даймонд, — пробормотала я в пустоту, подняв бутылку в тост, как делали мои друзья, и сделала глоток.

Я честно попыталась проглотить, хоть и поперхнулась. На вкус это было мерзотно, терпко и остро, будто перец подожгли прямо у меня на языке.

Сладкий коричный виски, каким Даймонд когда-то угощал меня в Товике, и рядом не стоял с этим издевательством над вкусовыми рецепторами. Я решила перейти на пиво.

После второй бутылки приятное тепло разлилось по венам, боль в ране утихла, а тревожные мысли словно отступили.

Я переоделась пораньше в ночную рубашку, заранее готовясь, что потом просто завалюсь спать, и тихо напевала ту самую мелодию, под которую мы с Джеммой танцевали в «Черном Барсуке» пару недель назад.

Закружилась по дому, вращаясь, пока по шее не выступил пот. Хотелось чувствовать себя легкой, свободной. Я собрала длинные серебряные волосы в небрежный пучок, чтобы хоть немного остудить кожу на шее.

Три пива. Потом четвертое.

Я танцевала, смеялась, кружилась по крошечному пространству, теряя счет времени — прошел уже час, может, два, пока не врезалась в стену. В теплую, живую, дышащую стену, пахнущую кедром и кожей.

Я даже не услышала, как открылась дверь.

Задрав голову, встретилась с ним взглядом. Он выглядел… не радостным, мягко говоря.

— Ах, — выдохнула я, шатаясь и делая шаг назад. Смесь раздражения и облегчения хлынула разом при виде его фигуры. Я обвела рукой пустую комнату. — Смотрите-ка, кто решил присоединиться к моей маленькой вечеринке.

— Что ты делаешь? — его голос прозвучал остро, холодно.

Я пожала плечами и чуть покачнулась на месте.

Его ноздри раздулись.

— Ты что, пьяна?

— Может быть, — ответила я, опираясь рукой на бедро.

Он сдавленно выдохнул, зажав переносицу между пальцами. Этот вздох был таким усталым, что у меня опустились плечи, и тут же вспыхнуло чувство вины. Нечестное чувство, подумала я, и заставила себя выпрямиться.

— Ты вообще знала, что алкоголь замедляет заживление, Ариэлла? — он молча пересчитал пустые бутылки, разбросанные по полу. — Сколько ты выпила?

Я изогнула бровь.

— А тебе-то какое дело?

— Какое мне дело?! — зарычал он, и ярость пронеслась по его телу, как грозовой разряд. Его взгляд упал на открытую бутылку с той безвкусной, но обжигающей дрянью, что я оставила на шкафу. Глаза его расширились. Он тихо выругался и потянулся к бутылке у меня в руке.

— Нет! — рыкнула я и прижала пятую по счету бутылку пива к груди.

Он сухо, без тени веселья хмыкнул.

— Ну надо же, какая злая маленькая пьянчужка.

— Не называй меня маленькой! — огрызнулась я, хотя даже не знала, что значит пьянчужка. — И вообще, я еще не закончила!

— Хорошо, Ариэлла, — сказал он тихо, подозрительно спокойно, прищурившись.

Он сделал шаг вперед вплотную ко мне. Между нами не осталось воздуха. Эти проклятые короткие, сбивчивые выдохи, которые я никогда не могла сдержать рядом с ним, снова сорвались с губ. Колени задрожали, едва он взял меня за подбородок, зажав его между большим и указательным пальцами, и наклонился, опасно близко к моим губам…

Я пискнула, когда бутылка выскользнула из руки и со звоном упала на пол.

Отшатнувшись, я толкнула его в грудь. Этот ублюдок сделал это нарочно, чтобы отвлечь меня.

— С тебя хватит, — прорычал он низко, почти шепотом, но с такой силой, что спорить не хотелось.

Не отводя взгляда, он поднес бутылку к губам и залпом допил остатки моего пива, так что его рот коснулся того места, где только что были мои губы. Потом поставил пустую бутылку на шкаф и кивнул в сторону кровати.

— Сядь.

Я, кипя от злости, я подчинилась. Другого выхода не было.

— Ешь, — он протянул мне несколько кусков хлеба. — Удивительно, что тебя до сих пор не вырвало всем этим дерьмом прямо на пол.

Я нехотя откусила, он тем временем наполнил мою металлическую флягу водой из крана.

— Пей. Когда закончишь, я налью снова. И ты выпьешь еще.

— Не хочу, — пробурчала я, сгорбившись.

— Тогда пожалеешь утром.

— Это угроза?

— Нет, — отрезал он. — Это факт.

В его глазах стояла такая усталость, что у меня защемило сердце, и мозг, черт возьми, болел от непонимания, почему он такой вымотанный.

— Ты был в отлучке весь день, — сказала я.

— И я вернулся, — он стоял надо мной, руки скрещены на груди, лицо суровое, резкое, все в шрамах — и при этом слишком красивое, чтобы я могла смотреть спокойно. Он следил, как я жую и глотаю каждый кусок хлеба, будто охранял от самой себя.

— Куда ты ходил? — спросила я, поднеся флягу к губам.

Он проследил взглядом за движением моей руки и за моими губами, пока я пила.

— Нужно было кое-что уладить.

Я нахмурилась, поставила флягу на тумбочку и скрестила руки на груди.

— Больше ни кусочка и ни глотка, пока ты не скажешь, где был.

Он простонал и провел ладонями по лицу.

— Думаешь, мне доставляло удовольствие быть вдали от тебя, Элла? Думаешь, мне было легко не сойти с ума от тревоги каждую секунду, не зная, как ты, жива ли? — рявкнул он. — Это был ад. Быть без тебя — настоящий, ебаный ад. Но мне пришлось.

— А ты думаешь, я тут веселилась?! — я взорвалась снова, понимая, что это бесполезно. — Думаешь, я не волновалась? Не гадала, жив ли ты вообще?

Он тяжело вздохнул и потянулся ко мне.

— Элла, ты не должна за меня переживать.

— Но я преживаю! — я отбросила его руку. — Ты однажды спросил, приходило ли мне в голову, что я должна значить для кого-то больше, чем часть какого-то долбаного пророчества. Так вот, тебе самому приходило в голову, что ты можешь значить больше для меня? — мир закружился, в глазах защипало, но голос звучал четко. — Я не знала, где ты! А если бы все было наоборот? Если бы я исчезла, и ты не знал, где я, что бы ты сделал?

— Я бы разорвал этот мир на части, пока не нашел бы тебя, — ответил он, не задумываясь.

— А я была вынуждена просто сидеть и ждать! Как тогда, когда Элоуэн ушла!

Я пожалела об этих словах в ту же секунду, как они вылетели, потому что это было неправдой. Все, что сделал он, — было противоположностью ее поступков. Он оставил меня в тепле, с едой и водой. Оставил записку. Пообещал вернуться и сдержал слово.

Ужас, сожаление и осознание содеянного легли на его лицо, будто тень. Пламя в очаге выхватывало из темноты суровые черты, придавая им почти неземное выражение. Он приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но…

— Ты был с женщиной? — слова сорвались прежде, чем я успела их обдумать. Я не имела права спрашивать.

— Элла, — мое имя прозвучало на его губах, как мольба. — Боги, конечно нет!

— Потому что я бы поняла…

— Я выслеживал лагерь Инсидионов, — перебил он, и терпение его лопнуло. — Хотел пойти туда прошлой ночью, но ты была ранена. Поэтому сегодня утром, убедившись, что с тобой все в порядке, я отправился туда. Я перерезал глотку каждому, кто там был, чтобы ни один из ублюдков не донес о тебе Молохаю. Вот где я был. Так что нет, Ариэлла, никакой женщины.

Судорожный узел в животе ослаб, уступив место облегчению, на которое я, возможно, не имела права, но все равно почувствовала.

Он положил обе ладони мне на плечи, мягко массируя через ткань ночной рубашки.

— Я не хотел уходить, не хотел пугать тебя, но нужно было замести следы.

— Ты должен был взять меня с собой. Я могла бы помочь.

— Ты была ранена, Элла. Тебя, черт возьми, пронзили клинком, — рыкнул он, и по телу его пробежала дрожь ярости. — Я не стану относиться к тебе как к беспомощной, потому что ты ею не являешься, но я и не собираюсь извиняться за то, что сделал, если это избавило тебя от смертельной угрозы во второй раз за сутки.

Я выдохнула, смиряясь. Да, вряд ли я бы помогла. Обвила его торс руками и вдохнула запах, который давно стал для меня домом.

Гэвин коснулся губами моей макушки.

— Прости, — прошептал он. Его сильные руки сомкнулись вокруг меня. — Прости меня, Элла.

Сердце разломилось надвое от этой просьбы.

— Я прощаю тебя, — выдохнула я в его грудь. Простила уже давно, еще через несколько минут после того, как поняла, что он ушел. Вдохнув снова, ощутила — он чист. Даже пах чистотой. — Почему на тебе нет крови?

Он тихо рассмеялся.

— Искупался в реке по дороге назад, чтобы избавить тебя от вида бойни.

— В реке? — я подняла на него глаза, полные тревоги. — Но ведь так холодно.

Его взгляд скользнул к моим губам.

— Иногда холодная вода просто необходима.

Я опустилась на край кровати и потянула его за собой. Он послушно последовал, опускаясь на одно колено — тело напряжено, колени касаются моих. Все это было неправильно. Несправедливо. Опасно.

Но алкоголь подарил мне смелость, и я решила воспользоваться моментом.

— Элла, — предупредил он, когда я направила его большие, шершавые ладони к своим ребрам.

Я прикусила нижнюю губу. Его голодный, пылающий взгляд метнулся к моим губам. Я раздвинула колени, оставив между нами лишь тонкую ткань рубашки и белья.

Глухой, низкий звук вырвался из его горла. Воздух вокруг нас задрожал, натянутый, как струна. Значит, я делала что-то правильно или… опасно неправильно. Соблазняла его до предела. Мой язык скользнул по нижней губе, и он проследил за движением, будто хотел поклоняться ему. Мне.

— И кто теперь жесток? — прорычал он сквозь стиснутые зубы.

Вот она — сила, которую я хотела. Не магия, не управление стихиями, не голос земли, а способность поставить этого мужчину на колени одним желанием. Только его. Никого другого.

Он осторожно, будто боялся случайно коснуться груди, убрал руки с моих ребер, вместо этого ладонями обхватив мое лицо. Я выдохнула, лишь бы не прекращал касаться.

— А разве ты этого не заслужил? — прошептала я. — Чтоб я была с тобой хоть чуть-чуть жестока.

Он издал низкий, вибрирующий звук, где-то в груди.

— Пора спать, Элла.

Но, произнося это, он уже вплетал пальцы в мои волосы. Я подняла лицо к нему, беззащитная, подчиненная. Сейчас он мог бы все — убить, сломать, поцеловать, но я не боялась. Он защищал бы меня от всего мира. Даже от самого себя.

Он сдвинулся, и я ощутила твердость у своего бедра. Воздух вырвался из груди рывком. Я встретилась с его затуманенным, полным неукротимого желания взглядом, что он больше не пытался скрыть.

Желания, которому он все равно не позволит себе поддаться.

— Да, — усмехнулся он глухо, когда понял, что я почувствовала. — Полагаю, тебя уже не удивляет, что мой член не слушается меня, когда ты рядом, — его губы изогнулись в дьявольской улыбке. — Ты ведь почувствовала его прошлой ночью, да, Элла?

— Трудно было не заметить, — прошептала я.

— М-м… — он издал низкий звук сквозь стиснутые зубы. — Я бы попросил прощения, но это подразумевало бы, что такого больше не случится, а я не люблю лгать тебе, — он провел большим и указательным пальцами по моему подбородку, будто успокаивая, — но я могу себя контролировать, — коснулся губами моей щеки легким, целомудренным поцелуем, от которого мне захотелось большего… и отстранился. — Спи.

Он смотрел строго, почти сурово, укрывая меня одеялом до пояса, но в голосе звучало что-то иное — мягкость, почти ласка.

— Сейчас же.

Я наблюдала, как он наливает себе пару пальцев ликера Даймонда и залпом осушает стакан.

— Ляжешь рядом? — спросила я, и в моих глазах, как и в сердце, теплилась надежда. Он посмотрел на меня и не возразил.

Его рука чуть дернулась, будто действуя сама по себе, пока он обдумывал ответ.

— Никаких глупостей, — пробормотала я, теребя край серого покрывала. Так называла это Джемма — «глупости». На моих губах выражение звучало неловко, почти по-детски. — Обещаю.

На его лице заиграла знакомая, кривая, чертовски красивая полуулыбка. Широкие плечи расслабились, из груди прорезался тихий смешок. Он развязал шнурки на сапогах и жестом велел подвинуться. Я с готовностью уступила место под одеялом.

Но вместо того чтобы лечь на спину, он повернул меня лицом к стене и лег позади — тесно, почти вплотную. Что ж, сегодня сразу к «объятиям большой ложечки». Возражений у меня не было.

Его теплые губы трижды коснулись моего виска в легких, убаюкивающих поцелуях.

— Сладких снов, Элла.

Я втянула воздух сквозь зубы, ощутив, как его возбуждение, большое и тяжелое, даже сквозь ткань брюк прижалось к моим ягодицам.

Всю ночь его желание оставалось явным.

Но всю ночь он просто держал меня в объятиях.