Тот, кого я ненавижу

37. Кирилл

С отцом наедине мне поговорить так и не удалось. Он домой на выходные не вернулся и на звонки не отвечал. Наверное, состыковался опять с этой девкой и где-то с ней… даже думать об этом спокойно не могу.

Мать же приехала из Аршана в воскресенье вечером. Я к тому времени уже весь издёргался, потому что отец так и не дал о себе знать. Сорвался из-за него на Кристинке. Она названивала до середины ночи, звала опять куда-то, где было сначала суперкруто, потом — отстой и скука. А я всякий раз подрывался к телефону, думая, что это отец. В конце концов, психанул и послал её. Потом извинюсь перед ней. Лишь бы поговорить с отцом до того, как он вывалит своё решение матери.

Мать приехала раньше, вся на эмоциях. Всё ей там понравилось. Приволокла с собой зачем-то огромную пластиковую бутыль с мутной водой. И с радостью вручила её мне.

— Вот!

— Это что? Зачем мне это?

— Это чудодейственная вода из Тункинской долины. Её и принимать можно внутрь, и компрессики. У тебя же болит спина.

— Мам, ну, когда это было-то? Сто лет назад.

Вообще не знаю, к чему она вдруг про спину вспомнила. Я её потянул лет пять назад, ещё Даня был. Уже всё давно прошло.

— Ну ничего, она для всего полезна. А Игорь не приехал ещё?

— Нет.

— А звонил?

— Угу, — моментально напрягся я.

— Когда будет, не сказал?

— Не помню.

Она взглянула с укором и покачала головой. Но потом снова вернулась к Тункинской водичке. Усадила меня с собой на кухне и часа два рассказывала, как они с подругой Аллой грелись в этих источниках и что-то там ещё делали. Ну типа заряжались энергией и всё такое.

Я изображал внимание, а сам с ума сходил. Чёрт, меня собственные тайны от родителей никогда даже близко так не угнетали, как сейчас давил так неудачно вскрывшийся отцовский секрет.

— В общем, я очень рада, что съездила. А давай, Кирилл, в следующий раз поедем вместе, а? С тобой всё нормально? А то ты какой-то нервный или рассеянный.

— Нормальный я, — буркнул я, пряча глаза.

И обнаружил перед собой кружку с чаем. Даже не заметил, когда она появилась.

— А диплом-то пишешь? — спросила, хмыкнув, мать.

— Ну да. Приходится.

— Пойду я Игорю позвоню, узнаю, когда вернётся, — она поднялась из-за стола.

Я тотчас встрепенулся.

— Расскажи лучше ещё про Аршан.

— Ну сейчас позвоню и расскажу.

Отец, кстати, на её звонок ответил почти сразу. Зря, не додумался я позвонить ему с какого-нибудь левого номера.

Я замер в напряжении, прислушиваясь к их разговору. Хотя вряд ли он такое скажет ей по телефону. Не совсем же он.

— Сказал, что вернётся только завтра, — с улыбкой вздохнула мать. — Ну и ладно, правда? А давай закажем китайскую еду и какой-нибудь фильм вместе посмотрим? Выбираешь ты.

Отец на дух не переносит азиатскую кухню, брезгует, а мать вот любит все эти соусы пикантные, острые, кислые, сладкие, но он, наверное, даже об этом не знает.

При нём мать всегда вела себя иначе, чем без него. Ну, если не считать те три года, когда она выпала из жизни. Но до этого и вот теперь она старалась и старается ему соответствовать, если не сказать угождать, что мне, конечно, не очень-то нравится, но я её понимаю. Потому что видел однажды, как отец на неё сердился.

Когда мы с Даней учились в восьмом классе, она ездила в санаторий для сердечников на пару недель. Какой-то нестарый пациент там за мамой приударил. Ну и типа всерьёз запал на неё, звонил, даже сюда притащился. Мать его выпроводила, естественно. И потом долго-долго отцу доказывала, что между ними ничего не было, клялась всем подряд, плакала, даже предлагала куда-то ехать выяснять. Отец выяснять ничего не хотел. Он с ней просто перестал разговаривать. Игнорировал, даже когда она к нему обращалась. Ходил с лицом серым и каменным.

А мы с Данькой ей верили. Не потому что мама, а это же видно. По лицу её было видно и вообще. И тот придурок её на «вы» называл.

Тогда вот тоже был тягостный период. Мы с Даней даже пытались как-то по-своему предков помирить, пока не подслушали их разговор:

— Я не могу так больше, Игорь, — плакала мать. — Я ни в чём не виновата. Я не изменяла тебе, ничего такого не делала, я же люблю только тебя. А с этим человеком у нас ничего не было. Мы просто общались, как и все.

— Но он при этом откуда-то знает и твоё имя, и твой телефон, и твой адрес, — холодно парировал отец.

Она пыталась что-то объяснить, он её и слушать не стал. Так и сказал:

— Я не желаю ничего слышать, не хочу даже касаться этой грязи. Я был о тебе всегда очень высокого мнения. И всегда знал, что уж моя-то жена никогда не даст повода усомниться в её порядочности. Сейчас можно говорить что угодно, но ты предала моё доверие. Если бы не дети, меня бы уже тут не было. А так… я не знаю, как мы будем дальше. Я пока не принял решения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мать тогда рыдала так, что сердце рвалось. Но отец попросил не устраивать дешёвых истерик.

Недели две точно длился этот напряг, и не знаю, чем бы в итоге всё закончилось, но Данька сильно заболел. Сначала гриппом с запредельной температурой, потом всё это дело перетекло в бронхит, а затем и в пневмонию. Ну вот тогда они опять сблизились. И я тогда почти любил своего брата и его болезнь.

Но после этого мать практически возвела отца на алтарь. Нас молиться на его светлый лик, к счастью, не заставляла, но сама отцу даже возражать не пыталась ни в чём.

Иногда я ловил её взгляды на него. Подобострастно-испуганные.

Я не сразу понял, чего ей бояться? Отец никогда на неё не то что не замахнулся, он на неё и голос не повысил. Не обозвал никак. Не пригрозил ничем. Он на такое в принципе не способен. А позже я всё понял. Не отца мать боялась, а того, что он её бросит. Только горе перекрыло этот страх, а теперь… не знаю.

Мы заказали кучу всякой китайской снеди, наобум выбрали в Окко какой-то триллер, заскучали, переключились на комедию. Вот та оказалась годной, мы даже посмеялись вслух в некоторых моментах.

Отец приехал только в понедельник вечером. Он как-то очень старательно на меня не смотрел. Говорил только с матерью. Но когда он начал ей плести про Нижнеудинск, я с облегчением выдохнул.

Как оказалось, зря…

На следующий день, во вторник, он всё ей сказал.

Я приехал домой поздно. Во всех отношениях поздно. Он сидел на кухне и пил коньяк с таким лицом, что посмотришь — и так всё понятно. Увидел меня и покачал головой:

— Я не смог. Прости.

Я застыл на пороге.

— Ты ей рассказал про эту… свою…?

Отец смотрел на меня взглядом больной собаки и ничего не отвечал. Таким жалким я его никогда не видел.

Мать я нашёл в их спальне. Она лежала в темноте, на кровати, поверх покрывала калачиком, лежала тихо, будто спала.

— Мам, — позвал я.

Она не шелохнулась. Я подошёл ближе, тронул за плечо. Уловил, что она подрагивает.

— Мам, — снова позвал я.

У неё вырвался судорожный вздох, затем она произнесла, старательно бодрясь:

— Всё хорошо, Кирилл, я просто устала.

Я сел в изножье кровати. Из окна падал свет фонарей, и лицо её блестело от слёз. В горле встал ком.

— Мам, я люблю тебя. Слышишь? Я с тобой.

Не умею я утешать и всякие слова убедительные искать. Сказал первое, что пришло на ум, но мать наоборот разрыдалась.

Я принёс ей стакан воды, но она и глотка не смогла сделать, так её трясло. Я обнимал её, прижимал к себе, плёл то, что, как мне казалось, положено говорить в таких случаях, обещал ей всё подряд, а самого внутри раздирало просто. Задыхался от того, что не мог ничего изменить и исправить, от того, что сквозь ткань футболки чувствовал, какие горячие у неё слёзы. Она, захлёбываясь слезами, благодарила ещё, было б за что, называла меня всякими словами нежными, а сама горько плакала…

И это длилось почти всю ночь. Она уснула под утро. Я её укрыл, и ушёл к себе в комнату. На универ забил, завалился на диван, но уснуть не смог. Какой тут, к чертям, сон?

Утром отец куда-то ушёл. Вот теперь — вообще плевать. Ещё ночью, когда я ходил за валокордином для матери на кухню, послал его. Выбесил он. Сидел, сука, глушил коньяк, глубоко несчастного изображал.

— Как Ирина? — спросил ещё.

— Да пошёл ты, — даже не взглянув на него, ответил я.

И это я ещё сдержался. Не мог он так больше. Исстрадался. К девочке сильно хочется. Терпеть невмоготу.

Когда утром отец ушёл, я позвонил Алле, маминой подруге. Она врач, друг, пусть помогает. Алла с готовностью согласилась, обещала после приёма в поликлинике сразу приехать. Мать так и лежала, как больная, не вставала почти. Она и выглядела больной.

Я сам не знал, куда себя деть. А потом накатила ненависть. Отчасти — к отцу, но в большей мере — к этой его девочке. К ней наверняка он и умчался, как утро настало.

Алла приехала часа в четыре. Привезла с собой вино. Вот тоже врач. Ну да ладно, пусть, лишь бы помогло. Правда, особой помощи я и не заметил.

— Я не знаю, как буду без него, — рыдала мать, хотя к тому времени они приговорили уже целиком бутылку.

Потом позвонил Димас и сообщил, что девка эта, оказывается, работает в ресторане официанткой. Даже умудрился её график разузнать, Шерлок.

— Съездим познакомимся? — предложил он.

— Да давно пора.

Этот "Фараон" оказался обычной забегаловкой с понтами. Сначала хотели прийти туда с Димасом вдвоём, потолковать с этой девкой, но Кристинка тоже возжелала поучаствовать. А там и Рустик со своей присоединился. Покуражились недолго, минут десять от силы. Однако после похода в эту забегаловку лучше не стало ничуть. Ни облегчения, ни какой-то ясности…



Впрочем, не для того мы туда наведывались, а просто предупредить. Ну и огорчили слегка, чтобы поняла, куда влезла. Но, конечно, хотелось большего.

До зуда в руках хотелось стереть с её лица эту приклеенную приторную улыбочку. Встряхнуть её как следует, чтобы увидеть в глазах испуг, вину да хоть что-нибудь, но настоящее.

Но мы же женщин не трогаем, даже вот таких…

Однако меня просто бомбило от этой её напускной доброжелательности. Вся такая из себя невозмутимая, кроткая — ну сама невинность.

Наши глумились над ней, а она и бровью не вела. Только когда кто-то про позы ляпнул, она наконец стушевалась.

А я вспомнил её — сидели на днях вместе на лекции Стрекалова. Ещё вспомнил, что духи её показались мне знакомыми. У матери же такие есть, точнее, были. Наверняка отец и этой девке их задарил, чтоб на запахе не спалиться. Только если бы он был чуть внимательнее к матери, то знал бы, что она уже поменяла парфюм.

Но отец мать в упор не замечает.

Раньше я думал, что это из-за Дани они так. Просто оба с головой ушли в горе. Отец и сам тогда говорил, что он как мертвый. Нечего не хочет, даже жить. А выходит, не со всеми он мертвый. А с некоторыми очень даже живой и очень даже хочет.