В клетке у зверя

49. ♂

Вадим

Лера подозрительно смотрит на меня. Мне хочется согнуться под этим взглядом. Мало того, что внутри бушует чувство вины, я ещё и заставил себя поднять то, что похоронил давно под слоем воспоминаний о нормальной жизни и надеялся никогда не вспоминать. Внутри жжется раскаленный ком обиды и невысказанной, неотмщенной боли, который уже некому адресовать. Причастные мертвы. А Лерин взгляд сдирает кожу заживо, вынуждая открыть неприглядное и изуродованное нутро.

— Обещаешь? — спрашивает она доверчиво-наивным тоном.

По глазам вижу, что не разыгрывает. Она правда такая. Наивная, добрая и чистая. Была. До того, как я вломился в её жизнь на танке и раскатал в кашу. Или как она там выразилась.

— Да, Лера, — киваю в подтверждение. — Я держу слово.

Хотя, конечно, не хочу отпускать. И найду, скорее всего, с десяток легальных причин зажержать её рядом с собой. Отсрочить потерю. Я не хочу, не готов её отпустить. Это станет ударом. Но я одновременно готов к тому, что это достойная плата за то, что я сделал.

— А что с моей мамой? Она останется в больнице, если я откажусь жить в твоем доме? — произносит Лера осторожно.

Выводит уже из себя. То мне про долги какие-то втирала, сейчас про это…

Давлю гнев в зародыше. Она могла не сталкиваться с мужчинами, которые, как я не забирают подарки. Вдруг она видела от мужчин только мелочные подсчеты, кто что в кафе заказал.

— Это уже оскорбительно, Лер, — делаю на лице добродушную улыбку, сводя слова в шутку. — Я не забираю обратно свои подарки. Маму твою я решил вылечить не за что-то, а просто так. Чтобы ты не огорчалась.

Она наконец поднимается со скамейки и кивком указывает на сквер, мол, пройдемся. Молча подчиняюсь, иду рядом.

— Зачем, Вадим? — вдруг спрашивает Лера, назвав меня по имени.

Это звучит пронзительно, как гром среди ясного неба. И пробирает до колючих мурашек на руках.

— Не знаю, — отвечаю, пряча ладони в карманы пальто. Становится зябко и неуютно. — Мне просто нравится, чтобы… Это вроде как починить что-то сломанное. Нравится восстанавливать справедливость.

Лера молчит, а я ощущаю, что сейчас самое время. Мне есть что сказать, и я готов сорвать латы, которые приросли к коже за долгих двадцать лет.

— Нас растил отец, — фух, сказал!

Начало положено. Хорошо, что Лера сейчас на меня не смотрит. Мы медленно прогуливаемся по небольшому скверу. Придется понаматывать круги, пока я выговорюсь.

— Он не был… Не так. Он не испытывал к нам с братом ничего, кроме неприязни, — продолжаю, пытаясь подобрать слова, но они кажутся слишком маленькими, ничтожными, не отражающими всю суть. — Тохе доставалось больше, он защищал меня, отвлекая отца на себя.

В голове всплывают картинки из детства, которые хотелось бы развидеть.

— Мы учились в интернате для трудных подростков. Но не потому что были трудными, а потому что он договорился с надзирателями о нас. Чтобы мужиками выросли. Там все, кроме нас, радовались каникулам. А для нас это означало из худо-бедно нормальных условий, где ты можешь защититься, попасть в место, где для тебя нет спасения.

Лера безучастно кивает, но не перебивает.

— На каникулах мы жили в его доме, который находился в глуши по Мурманскому направлению. Этот упырь однажды хорошо поднялся на кооперативах и обманутых дольщиках и жил как рантье. Он стриг нас сам под машинку, выводил на пробежку в одних трусах в любую погоду. И постоянно бил. Это была не жизнь, а выживание, — замолкаю. В горле встает ком безмолвной ярости. — Я уже не могу воздать ему по заслугам. Не могу запирать в полуметровом подполе и держать сутками без еды. Не могу заставить качать пресс на мерзлой земле.

— Поэтому коллекция? — подает голос Лера. — Ты поэтому помогаешь другим?

Задумываюсь.

— Я не связывал это, — чешу затылок. — Просто ощущал, что тех, кто не может защититься от тиранов, нужно защищать.

Произношу эти слова и вспоминаю слова Леры.

— Ты сказала, что я выступал для тебя таким же тираном, от кого защищаю других, — голос сипнет от накатывающего стыда. — Я должен извиниться. Мне очень жаль. Я был не прав. Но я не ставил целью причинить тебе вред, просто действовал единственным, известным мне способом.

— Как? Запугивать и насиловать? — Лера идет в атаку. Жестокие слова. Такие же жестокие, как поступки, которые я совершил.

Молчу. Внутри разрастается чувство вины.

— Ты не такая, как остальные, с кем я привык иметь дело. Я не сделал скидку на это, — произношу виновато. За это я правда себя корю. — У меня до тебя были только эскортницы или девушки, явно заинтересованные во мне. Мне было привычно, что мне отдаются с удовольствием. Я поздно отсек, то ты удовольствия не получаешь. И об этом я тоже сожалею.

— Ты силой забрал мою невинность, Вадим, — тяжелым тоном произносит Лера.

И вот снова звучит мое имя, а ощущается, как удар хлыста поперек хребтины. Никто до неё не произносил мое имя так пронзительно. Или ни с кем это так не воспринималось.

— Ты у меня тоже была первой девственницей, — улыбаюсь. — Я никогда не стремился быть у женщин первым. Так было проще. А с тобой… Я не справился. Не удержался. Следовало подождать, а я хотел дорваться до тела. И не потому что ты была в моей власти, а потому что от тебя крышу сносит. Есть в тебе что-то, к чему хочется тянуться, а точнее, впиться клещом и не отпускать.

Замолкаю, пытаясь снова подобрать слова. Никогда не был так многословен с женщинами. И уж точно никогда не стремился выбирать выражения. А тут… Чувство, что по тонкому льду, любое неверное движение, и ко дну топором, в ледяную муть. Одиночества. Именно сейчас я вдруг осознаю, что всегда был одинок. Но не гордым одиноким волком, а одиночкой, который не может никого подпустить.

— Ты свет, Лер, — вот! Правильное слово. — Рядом с тобой тепло. Но осознал я это только после того, как довел ситуацию до кризиса. Всему виной Олег и другие проблемы. Они забивали эфир, не давали остановиться и подумать. В моем мире или я, или меня, понимаешь? Нет возможности отсидеться в сторонке и помедитировать. Расслабился — сдох. В прямом или переносном смысле.

Ненадолго замолкаю. Я сказал почти все, что хотел, и не уверен, что способен вернуться и повторить.

— Ты — единственная, кто это узнал, — добавляю против воли мрачно. — Мы с Тохой выросли без доверия к миру, потому что самый близкий, кто призван защищать, раз за разом уничтожал это доверие. Я в результате начал помогать людям спрятаться от насилия, а Тоха… Он не злой сам по себе, просто он так и не вырвался из отцовского плена и живет с заряженным стволом под подушкой.

Лера молчит и, кажется, в шоке от услышанного. Я тоже молчу, я эмоционально вымотан и подавлен. Сейчас хочется только опрокинуть в себя бутылку виски.

Я пустил Леру туда, куда никого никогда не пускал. Потому что уверен, что она не оставит грязных следов. Но она вдруг задает тот вопрос, на который я бы никогда не хотел отвечать.