В клетке у зверя

50. ♀

От откровений Волжского мороз по коже. А я думала, у меня было такое себе детство в неполной семье с мамой, которая едва сводила концы с концами. Она меня, по крайней мере, любила. Теперь мне становится понятно, как вышло так, что внешне красивый мужчина внутри монстр. Он просто не знает, как можно по-другому. Не силой. Горько за него и обидно за себя. Никто не заслужил детства, как у него, ровно как никто не заслужил участи, как у меня.

Какое-то время мы молчим, продолжая гулять. Странно называть прогулкой круг по скверу, на который приходится дай бог шагов триста. Но здесь спокойно. Это подкупает. Погода привычно серая, хотя солнечная бы не подошла под настроение.

— А где была ваша мама? — спрашиваю спустя очередной круг. — Почему она не забрала вас с собой?

Вадим вздрагивает на слове «мама». Тяжело вздыхает. Топит взгляд под ногами.

— О маме я помню только её мягкие руки и глаза, которые смотрели на меня с любовью. Они были карие, — с теплотой отвечает он. — Но эти короткие обрывки воспоминаний перекрываются последним. Гораздо резче в памяти сохранилось её тело в петле, посиневшее и совершенно мертвое. Мне было четыре, когда она повесилась. Тохе шесть. В предсмертной записке она извинялась перед нами, а отцу желала сдохнуть и гореть в аду всю его вечность.

К концу голос Вадима сипнет и грубеет. Он замолкает, видимо, справляясь с эмоциями. У меня в душе тоже шквал. Не представляю, что бы со мной было, если бы я в четыре года нашла маму мертвой. Да ещё и в результате суицида. У Вадима какая-то нереально тяжелая судьба, и чем больше я о нем узнаю, тем больше сочувствую ему как человеку.

— Отец не позволял её вспоминать, — продолжает Вадим. — И тем более не обсуждать её смерть. Записку нашел Тоха и прочитал, он тогда уже умел читать. Я не понимал концепций рая и ада, не понимал, зачем в нем гореть, но понимал, что мама извинилась передо мной, только вот поступок совершила, который нельзя простить. Смерть не исправить.

— Есть и другие вещи, которые нельзя простить, Вадим, — отвечаю холодно, пытаясь скрыть за этим собственную душевную боль, которая сейчас выросла во весь рост.

— Я поступил с тобой плохо, я это признаю, — произносит Вадим. — Но я не видел другого способа. Даже не допускал, что можно иначе.

— Ты не вернешь того, что сделал, — цежу сквозь зубы. — И я не прощу тебе насилия над собой.

Головой я осознаю, что он и правда мог не понимать, что поступает плохо. Он просто такой. Не садист, который наслаждался, причиняя мне боль, а человек, который привык получать все и без остатка, не встречая отказа или сопротивления. Он каток, которому плевать, что асфальту, который он утрамбовывает, может быть больно. Но от этого осознания не легче.

— Не верну, но смогу исправить! — горячо парирует он. — Мы оба живы, а значит, ничего не кончено!

Люди не меняются. Я всегда это знала, но сейчас его слова терзают мне душу. Это нечестно, давать свой жестокий и неприглядный бэкграунд, а потом накладывать на него посулы добра и исправления!

Внутри меня борются разнонаправленные чувства. Сострадание к его тяжелой судьбе и желание утешить с одной стороны. Горькая обида и недоверие с другой. Одна моя часть вопит, что нужно ужалить его побольнее, показав ему, какой он моими глазами. Другая просит быть снисходительной и дать ему самому до конца все осознать. А я, мой собственный сухой остаток мечется, не зная, что выбрать, и приближается к истерическому состоянию.

— Не надо меня дразнить! — повышаю голос и останавливаюсь. Смотрю на Вадима, не в силах скрыть гнев и обиду, нервы на пределе, слезы вот-вот брызнут. — Не надо прикидываться хорошим! Потому что ты не хороший, Вадим! Ты жестокий и злой! Я тебе не верю! Ты взращен в насилии и не способен ни на что, кроме насилия!

Вадим вместо ответа порывисто сграбастывает меня в объятия. Прижимает к крепкой груди, гладит по голове.

— Я тебя понимаю. Я с тобой согласен. Все выглядит, будто я не способен измениться, а я уже поменялся. Точнее, мне не пришлось особо меняться… Ты показала мне, что я ошибся, вынудила покопаться в себе, — шепчет он мне на ухо. — Я не мудак внутри. Вел себя как мудак, да. Но мне не придется себя ломать, чтобы впредь вести себя иначе. Просто… Поверь. Иначе бы этого разговора бы не было.

Вадим отстраняет меня от себя, держит за плечи и заглядывает в глаза.

— Я могу пообещать тебе, что больше не повторю сделанных ошибок, но это обещание, а не свершившийся факт, — в его взгляде сейчас все: тревога, надежда, обещание. — Ты можешь только дать мне шанс это доказать.

Не мигая смотрю на него. Сердце стучит в висках, ладони остыли, хоть и в карманах, и покрылись липким потом. Какая-то часть меня ему верит, но она такая маленькая, что считай и нет. Меня потряхивает от всей это сцены. От стресса, который снова свалился на меня. Я хочу в тепло, под одеяло, и чтобы проблемы рассосались. Сами собой.

— Лер, — произносит Вадим проникновенно. — Ты дашь мне шанс?