Воля владыки. В твоих руках

ГЛАВА 5

Наверное, стоило попросить у Ладуша успокоительного. Или снотворного. Или успокоительного со снотворным. Но Лин не смогла. Просто не смогла открыть рот, тем более что Ладуш всю дорогу от владыки тоже молчал, а в серале отпустил руку Лин — лишь тогда она осознала, что до сих пор ее держали, — и ушел к себе.

Он тоже злился, и эта злость была понятна. Как для владыки советник и митхуна значили гораздо больше, чем психованная трущобная анха, так и Ладуш ставил заботу об Асире намного выше, чем душевное состояние Лин. В конце концов, они ведь братья, хоть и совсем не похожи ни внешне, ни по характеру. Так понятно, очень по — человечески, да и с точки зрения государственных интересов — правильные приоритеты. Лин не могла его осуждать. И Асира — не могла, пусть не согласилась с ним, но приняла объяснения, хотя за Хессу было больно.

Все понимала, кроме одного — как теперь со всем этим пониманием дальше жить.

Как жить с тем, что Хесса, конечно, формально виновата и вообще повела себя по — идиотски, но ее ждет судьба хуже смерти — лишь за то, что не сумела правильно сказать о своей любви?

Как жить с тем, что явная ошибка Асира как правителя и судьи — это ошибка хорошего человека, который кинулся защищать дорогих ему людей? В чем-то даже достойно уважения — если бы на другой чаше этих напрочь сбитых весов правосудия не была жизнь Хессы.

Как жить с тем, что сама она, едва сущность анхи пробудилась полностью, оказалась готова принять от своего кродаха все? И с тем, что ровно в тот момент, когда это случилось, ее кродах, похоже, от нее отказался. Совсем.

Будь это кто другой, сказала бы: «Подожди до завтра. Или до послезавтра, или пару дней. Людям, знаешь, свойственно психовать, а потом остывать и жалеть о сказанном в запале. Он тебя позовет, вы разберетесь во всем, и все станет хорошо». Но для Асира, насколько Лин успела его изучить, держать себя в руках было делом чести. Чтобы так сорвался — нужно задеть очень сильно. По живому. И у нее, кажется, получилось. А ведь не все обиды легко простить.

Да и сама Лин… Позови ее Асир — сможет ли посмотреть ему в глаза? Хватит ли душевных сил говорить с ним, как будто ничего не было, или спокойно и взвешенно обсудить все то, что было?

В серале стояла почти абсолютная тишина. Лин прошла в свою комнату, отстраненно отметив, что кто-то все-таки сидит в общем зале — ну да, любопытство и жажду сплетен так просто не убьешь. Но ее даже взглядами не прожигали, смотрели как будто украдкой. Их счастье. Попытайся кто-нибудь вякнуть хоть про Хессу, хоть про саму Лин, и… На собственную жизнь ей сейчас было плевать, и дело вполне могло кончиться парой-тройкой трупов и соседней с Хессой камерой.

Ложиться спать казалось кощунством. Разве она заснет? Как будто ничего не произошло, не разлетелось на осколки. Вдребезги.

Лин заставила себя раздеться, завернулась в одеяло и села на пол, прислонившись к кровати. От сброшенной одежды пахло владыкой. Его яростью. Его болью. Его силой. Лин дышала этим запахом и думала, что в серале должен был остаться четко ощутимый, всем понятный след.

Медленно, плавно тишина становилась сонной. Прошла к выходу Лалия, приостановилась, втянув воздух, оглянулась на комнату Лин. Вряд ли заметила ее в темноте, а вот сама Лалия виделась отчетливо в свете ламп — непривычно простая одежда, распущенные волосы, только выражения лица не разобрать.

Проскользнули в общий зал клибы-уборщики, возились долго, но наконец ушли. Лин закусила угол одеяла. Ее охватывало опустошение, хотелось выть, но поддаться этому желанию значило потерять последние остатки гордости. И все же она отпустила себя — немного, ровно настолько, чтобы держаться на грани самоконтроля. Плакала тихо, судорожно содрогаясь, уткнувшись в одеяло, чтобы наверняка приглушить звуки.

В конце концов слезы сменились тяжелой, каменной усталостью — такой, когда нет сил шевелиться даже ради спасения собственной жизни, да и не стоит никчемная жизнь таких усилий. Хотелось пить, но, чтобы напиться, нужно было встать, а вода тоже не стоила усилий. Лин откинула голову на край постели, то и дело облизывая губы и ощущая соленый, а иногда слегка железистый вкус. Чувствовала, как неотвратимо близится рассвет, и понимала, что придется заставить себя подняться, умыться, одеться и… и, наверное, забиться в какую-нибудь щель, где можно будет дождаться ночи. Чтобы ее никто не видел, и она — никого.

Лалия вошла в комнату бесшумно. Лин почувствовала ее раньше, чем увидела. Открыла глаза — сна не было и близко, но держать тяжелые веки открытыми оказалось даже сложнее, чем встать.

— Не воешь, но лучше бы выла. Спать все равно невозможно, — Лалия устроилась на полу рядом с ней. — Что ты сделала?

Отвечать — не то чтобы думать над ответом, но хотя бы открыть рот, пропихнуть через горло какие-то звуки — тоже было тяжело. Хуже, чем скользкие валуны ворочать. Но все-таки Лин попыталась, потому что, как ни странно, именно Лалия не казалась сейчас чужой и неуместной, от нее не хотелось спрятаться. Даже если не посочувствует. Даже если скажет, что Лин сама идиотка, хуже Хессы.

Понять бы еще, что именно отвечать. Что она сделала? Долго рассказывать. А что из этого по — настоящему важно?

— Не знаю, — губы шевельнулись, и Лин тут же закашлялась: горло саднило. Не знала, что можно сорвать голос, пытаясь плакать беззвучно.

Лалия выпрямилась, дотянулась до графина на столике и подала его Лин.

— Знаешь. Иначе не сидела бы тут с похоронным видом и не оплакивала несбывшиеся надежды. О, эти глупые надежды, о которых никто не догадывается. Они уничтожили уже немало анх. Надеюсь, ты все же не из числа этих убогих.

Вода пролилась блаженной прохладой в горло, на подбородок, на шею. Лин пила жадно, захлебываясь и задыхаясь, чувствуя, как возвращаются если не силы, то хотя бы упрямство и гордость.

— Если бы только надежды, — она поставила наполовину опустевший графин на пол рядом. — В моей жизни хватало пустых надежд, я научилась расставаться с ними. — Горло все еще саднило, голос то сипел, то срывался на хрип, но говорить уже получалось и — хотелось. Лин знала, как это бывает — можно крутить в голове проблему до бесконечности, до одури, но стоит рассказать о ней кому-то другому, и все станет если не проще, то хотя бы понятней. — Но сейчас… Слишком много всего. Я наворотила глупых ошибок. Узнала о себе такое, чего предпочла бы никогда не узнать. Боюсь думать о том, что будет дальше. И еще Хесса.

— Вот уж твоей Хессе сейчас гораздо лучше, чем нам. А если воспользуется очередным шансом с умом, а не как обычно, то остальным останется только грызть локти от зависти. Она у Сардара.

У Лин даже нашлись откуда-то силы повернуть голову: хотелось видеть, как будто по лицу Лалии можно понять, насколько та серьезна.

— Как? — Лалия усмехнулась, и Лин объяснила зачем-то: — Ладуш сказал — казармы. И владыка… тоже…

— Не они ее метили, не им решать. Владыка никогда не считал эту трущобную дикарку своей анхой. Ее участь зависит от Сардара и только от него. А тот был само терпение и лояльность, если ты не заметила.

— Но почему тогда?.. — Лин снова закашлялась, махнула рукой: — А, ладно. Теперь уже все равно. Спасибо, что рассказала.

— Смотри, — Лалия взяла Лин за руки, перевернула свои ладонями вверх. — Внимательно смотри, не думай, что я показала бы это любому.

За окном уже слабо, будто неуверенно занимался рассвет. И в сером предутреннем свете, заполнившем комнату, Лин ясно разглядела ее запястья. Исчерченные белыми шрамами, совсем тонкими, едва заметными, и неровными, уродливыми, будто кто-то остервенело кромсал кожу.

— А теперь я расскажу тебе сказку. — Лалия выпустила руки Лин, села, обхватив колено. — Жила-была на свете одна маленькая глупая анха. Единственная дочь очень знатного господина. Любимая дочь от любимой жены, умершей в родах. Похожая на мать, как одна капля воды на другую. Никогда ни в чем не знала отказа. Жила в радости и довольстве, делала, что вздумается, училась всему, потому что хотела быть совершенством. Не было ни одной науки и ни одного занятия, в которых она не могла стать лучшей. Отец любил ее, сильно, страстно. Слишком страстно для отца, но об этом оба узнали позже, чем нужно. Анха росла, хорошела, а вот умнела недостаточно быстро. И не сразу догадалась, что друзья отца, знатные, почтенные кродахи, посещавшие их особняк, приходят вовсе не за тем, чтобы издали насладиться юными прелестями.

Осознание наступило вместе с первой течкой. Кродахов было много, и в течку, и после, так много, что анха сбилась со счета. Сначала их запускали по одному, потом отец решил, что этого недостаточно. Он любил занимать место в первом ряду. Ему нравилось смотреть. Не трогать, не брать, не причинять боль, только смотреть.

Юная анха часто показывалась в свете. Ее наряды и украшения были продуманы до последней нитки, ее улыбки оставались чарующими и сладкими, как прежде. Никто не должен был узнать, и никто не знал. Отец анхи, благородный, преданный своему владыке, почтенному Санару аль Данифу, внушал лишь уважение. Владыка славился мудростью, но возраст давал о себе знать. Ни его чутье, ни его взгляд так и не распознали лжи, а юная анха, целуя его руки, отчаянно надеялась, что он увидит, почувствует хоть что-нибудь.

Тот день был обычным, ничем не отличался от прочих. Вот только в последний час перед рассветом анха увидела себя у постели отца. Увидела расколотый череп, мозги и кровь, пропитавшую подушку. Она не помнила, как это сделала, но если и жалела о чем-то — так о собственной глупости. Она могла придумать разное, могла отвести от себя подозрения, но не сделала ничего — и так и не простила себе этого.

Анха перестала быть юной. В общей тюрьме очень быстро взрослеют. Она, приговоренная к смерти, провела там два года, а казалось — целую жизнь. Жизнь, состоящую из попыток покончить с собой. Ей хотелось умереть раньше, чем ее шеи коснется топор палача или, еще хуже, позорная петля.

В стране царила смута. Санар аль Даниф скончался, а его сына не хотели признать владыкой Имхары очень многие влиятельные семьи. Слишком молод, слишком мягок, позволяет себе слишком много вольностей. Обо всем этом анха узнала гораздо позже. Когда Асир аль Даниф, ради такого случая перестав быть мягким, все же отвоевал свое право наследника и вспомнил о странном деле, о благородной девушке, зверски убившей родного отца. Ему понадобилось два дня, чтобы выпустить ее из тюрьмы, два дня против двух лет. Такая малость. И еще не меньше месяца, чтобы заткнуть глотки недовольным.

Анха давно уже считала себя мертвой и похороненной. Она ни во что и никому не верила. Она не жила. Но потом, позже, поняла одну очень простую вещь — если тебе выпал шанс, один из тысячи, да что там, из бесконечности тысяч, ты воспользуешься им, потому что иначе и впрямь не достойна жизни. Анха прекратила бездельно валяться в кровати и надела это… — Лалия невесомо дотронулась до ошейника Лин, — потому что больше всего на свете ненавидела глупость и слабость.

Она помолчала, подняла с пола графин и сделала несколько неторопливых глотков.

— Ты спрашивала вчера, зачем я ввязалась в это безобразие с катанием по полу. Зачем подкинула дров в костер. Так вот, моя дорогая пришелица из другого мира. Я не знаю, как у вас, но здесь родиться анхой — значит сразу получить себе судьбу, расписанную с рождения и до смерти, небольшие вариации не в счет, они ничего не меняют. Твоя Хесса — идиотка, она боится не того, чего должна, не видит возможностей, с которыми ей повезло гораздо больше, чем остальным. Она не может держать себя в руках, она сгорит и сдохнет, уверенная, что права. И это для нее будет лучшим исходом, поверь мне. Если не остановится сейчас и не выберет, кем хочет быть — подзаборной потаскухой и подстилкой для стражи или собой, то завтра может стать уже поздно. И если она не поймет этого даже теперь, то я буду первой, кто посмеется над ее изувеченным трупом.

Если ты родилась слабой, нежной и беспомощной, ты можешь делать все что хочешь, это не исцелят никакие лекари. Но если ты другая, если в тебе есть хоть искра силы и самосознания, ты не имеешь права сдохнуть, как последняя дура, только потому что не смогла вовремя заткнуться. Анх считают слабыми и безумными не потому что кродахи — тупые звери, а потому что мы сами, сами даем им повод так считать.

Однажды я встретила человека, особенного человека, одного из немногих, кто услышал меня и разглядел за смазливым личиком больше, чем я собиралась показывать. Он не думал обо мне как о вещи, как о сосуде для его будущих детей. Он воспринимал меня человеком, личностью, и дал мне гораздо больше, чем я заслуживала. Я скорее перережу себе горло, чем предам его, и, не задумываясь, выпотрошу любого, кто посмеет это сделать. Не ради него, а ради себя, понимаешь?

Лин не сразу смогла ответить. Сама по себе история Лалии не слишком удивила, домашнее насилие — вещь пусть и не повсеместная, но все же достаточно обыденная для любого мира, и родители, которых стоило бы на выстрел не подпускать к собственным детям, тоже не так редки, как хотелось бы. Но Лалия… Лин будто увидела ее заново, впервые, всю целиком, с непомерной гордостью и смертельными шпильками в волосах, с ядовитым языком и слишком внимательным взглядом. Многое стало понятней, не все, но многое.

— Ты права, — прошептала она. — И, да, понимаю. Я… я еще раньше поняла, но теперь особенно… я ошиблась вчера. Он ведь правда не считает анх вещью. Он не Хессу готов был выбросить на помойку, а защищал вас, тебя и Сардара, от оскорблений «неблагодарной свиньи». Потому и не стал с ней даже говорить. Я зря усомнилась в нем. И наговорила того, чего он совсем не заслуживает. А нужного, правильного — не сказала.

— Мы не нуждаемся в его защите, — Лалия потянулась, по-кошачьи выгибаясь. — Владыка это знает, но у него свои представления о справедливости. А еще он и впрямь бывает чересчур мягким, так и не излечился от этого, и мы очень часто не сходимся во мнениях. Но… он такой, и либо ты принимаешь его таким, либо нет. Третьего не дано.

— Мягким? — Лин спросила и тут же поняла, что именно Лалия понимает под мягкостью. Даже рассмеялась, хотя собственный смех показался нереальным. — Нет, он правильный. Не видела ты мягких кродахов, если его считаешь мягким. Он… — Смех перешел в дурацкие всхлипы, и Лин торопливо отхлебнула воды. — Он достоин уважения. Любви, преданности. Я ведь… я именно этого испугалась, понимаешь? Что уважать не смогу после такого. Вот глупость. Мне не нужно было к нему идти, я все испортила, что могла, но если бы не пошла, не узнала бы… все, может, было бы еще хуже.

— И что же такого ценного ты узнала? — Лалия смотрела на нее с понимающей, немного сочувственной улыбкой.

— Что я не ошиблась. Понимаешь? — Лин заговорила быстро, торопясь объяснить не только Лалии, но и себе самой, пока все, о чем стоило думать и говорить, стало кристально ясным. — Что для него важна не власть сама по себе, не право казнить, он ценит людей и требует от других того же. Я ведь… я решила, что обоих потеряла. Хессу — ясно, а его — потому что не смогла бы любить того, кто утратил мое уважение. Но он… нет. Я не согласилась с ним, но поняла, почему он решил так.

Лалия молчала, и Лин ухватила за хвост еще одну мысль.

— Мне казалось, я разбираюсь в людях, но его, получается, совсем не понимаю. Пытаюсь сравнивать с нашими кродахами или со своим представлением о кродахах, а он совсем другой. Если бы на самом деле решил отправить Хессу в казармы — не стал бы откладывать до утра, правда? Махону забрали сразу. А это… ей просто устроили хорошую встряску, чтобы задумалась? Так?

— Сложно сказать, — помедлив, отозвалась Лалия. — Владыке непросто даются такие решения. У него вообще некоторая слабость к анхам и их правам. — Она усмехнулась, разгладила замявшийся манжет и только тогда взглянула на Лин. — Но вчера был сложный день. Хесса выбрала крайне неудачное время, да и ты тоже. Если бы Сардар отказался от нее, владыка принимал бы решение сам. Возможно, сначала говорил бы с ней, или хотя бы выслушал мою версию. В таких вещах он мне обычно доверяет. Но иногда ему не до сераля. Боюсь, сейчас тот самый случай. Опасная ситуация для всех, кто подвернется под горячую руку. И особенно для тех, кто не понимает с первого раза. Так что твоей Хессе повезло. Снова.

— И мне? — спросила Лин. — Ворвалась без спроса, наговорила бездна знает чего… Хотя сама спрашивала о правилах для анх, еще в первый день, и должна была бы вспомнить. И Ладуш пытался меня остановить. Бе-ездна… Я сидела тут, думала о нем, о Хессе, и только теперь поняла, что сама прошла по краю. Он же в бешенстве был. Но всего лишь велел Ладушу увести меня и больше к нему не пускать. А мог бы… даже не знаю, что.

— Все что угодно. Но мы ведь говорим об Асире, а не об абстрактном владыке, верно? Так что закончить жизнь в вольере зверогрызов или в бассейне для акул тебе вряд ли грозило.

— «Вряд ли», — повторила Лин. — Что значит «в принципе не исключено»?

Лалия тихо рассмеялась.

— Не воспринимай все так буквально. Если твое представление о кродахах верно хотя бы наполовину, ты знаешь, что они далеко не всегда способны себя контролировать. А жажда крови или приступ ярости и вовсе могут довести их до звериного исступления. Но есть те, кому нравится терять контроль. Они считают это нормальным. Владыка Асир так не считает. Иногда мне кажется, что зря. Но это мне.

— Ты мне напомнила… я спрошу еще, ладно? Не о нем, о себе. Я его так разозлила… был момент, показалось — убьет на месте. И я… — Лин запнулась, не зная, как объяснить то ужаснувшее ее ощущение. — Скажи, это вообще нормально, когда понимаешь — тебе одним щелчком могут шею свернуть, но похрен? Не потому что ты кретинка, которая сдохнуть не боится, не ради чего-то важного. Просто именно от этого кродаха ты все примешь. Даже свернутую шею. Мне, может, правда крышу снесло, а я и не заметила?

— Это опасное чувство, — помолчав, сказала Лалия. — Очень опасное. Очень свойственное анхам. Оно роднит нас всех. Как ты думаешь, почему кродахи правят миром? Потому что это они решают, жить нам или умереть, а мы с готовностью подставляем шею. Безумие анхи от неразделенной течки, которого так боятся многие, на самом деле не так уж и страшно. Ты сходишь с ума, и тебе уже все равно. Насадиться животом на меч своего кродаха, осознавая, что делаешь и почему — гораздо страшнее, не так ли? Не думаю, что владыка когда-нибудь может захотеть чего-то подобного из прихоти, но кродахов пьянит власть над нами, а мы любим давать им желаемое. Однако в Имхаре очень строгие законы. Именно для них, потому что это не наша, а их ответственность. После того, как владыка эти законы придумал и умудрился сделать жизнь кродахов гораздо сложнее, чем раньше, Ишвасу лихорадило несколько лет. Многие тогда уехали отсюда подальше. Туда, где их не казнят за милые безобидные шалости. И да, разумеется, с твоей крышей все в порядке, — у Лалии дрогнули губы. — Тебе повезло, ты выбрала разумного кродаха, которого не порадует, если анха изрежет себя ножом или полезет в петлю для его удовольствия. Хотя… лично мне иногда очень не хватает острых ощущений. И я бы не отказалась от петли, если бы знала, что в последний момент меня из нее вытащат.

— Вот бездна, — пробормотала Лин. — Нет, до таких острых ощущений я, надеюсь, не дойду, прости. Но все равно. Как это вообще совмещается с нормальной жизнью? С самоуважением, гордостью, с какими-то своими желаниями? А я, дура, течки боялась.

— Легко, — Лалия пожала плечами. — Главное всегда помнить, что на самом деле власти над кродахами у нас не меньше, чем у них над нами. Ты не безмозглое слюнявое существо, ты — анха. Ты способна сделать из себя что угодно. Если, конечно, у тебя хватит на это мозгов. Раз ты выбрала своего кродаха, значит, увидела в нем что-то, во что поверила, что-то, что может сделать тебя сильнее и счастливее. А если не сумела потом распорядиться этим добром — в этом некого винить, кроме себя.

— Он тоже сказал однажды что-то похожее, — вспомнила Лин. — Что каждому нужен тот, к кому можно прийти и взять у него именно то, чего тебе не хватает. Будь то сила или слабость, или что-то еще… Наверное, к этому тоже нужно привыкнуть. Примерно как к смазке и перспективе течки.

Лалия вдруг напряглась, повернула голову в сторону дверного проема, то ли вслушиваясь, то ли всматриваясь.

— На этом мы закончим нашу приятную беседу, — сказала еле слышно. — Нет настроения радовать чужие уши. Попробуй поспать. Ты не в казармах, не в пыточной, жива, а значит, все не настолько плохо.

— Подожди, — Лин схватила ее за руку, не давая уйти немедленно. Зашептала: — Меня он больше не хочет видеть, а я не могу молчать. Он ранен. Я пришла к нему почти ночью, в спальню, и меня не заметил ни один стражник. Ни один. А если бы это был убийца? Утром нашли бы труп? Это не охрана, а… — она запнулась, не зная, как выразить словами всю бестолковость местной стражи. — В общем, я тебя прошу, скажи тому, кто может что-то с этим сделать.

— Он запретил стражу со стороны сада и сераля. — Лалия качнула головой. — И даже после вчерашнего никто из нас не смог его переубедить. Он упрям. Но не бойся, не беззащитен.

Лин кивнула и разжала пальцы. Лалия ушла молча. А Лин поняла вдруг, что долгий и, чего уж, тяжелый разговор каким-то непостижимым образом собрал ее из осколков и вернул если не радость или душевное спокойствие, то хотя бы силы жить дальше. И к совету Лалии стоило прислушаться, в конце концов, сон — тоже не худший способ никого не видеть.

Но прежде чем лечь, Лин подняла с пола пропахшую Асиром рубашку и сунула под подушку.