Встреча влюбленных

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Надо поспать хоть немного, а то завтра я буду выглядеть ужасно, — уговаривала себя Хусна, когда за окном уже занималось утро. — А я должна быть красивой, веселой, привлекательной, ведь вечером придет Ахтар Наваз!»

Но сон не шел. Вместо него у постели теснились воспоминания: детство, мать, первые уроки танца, родной Бенарес… «Почему они явились ко мне сегодня, — думала она. — Прошлое причиняет мне только боль, боль и сожаление о том, чего уже не поправить… Сейчас решается моя судьба, и потому, наверное, все, что уже пережито, вновь заявляет свои права на меня… Неужели я вечно буду в плену у прошлого, и это лишит меня всяких надежд на счастье?»

Хусне шел двадцать девятый год, но иногда она казалась себе совсем старой. Так многое вместилось в эти годы — может быть, потому, что взрослая жизнь начинается для танцовщиц слишком рано, куда раньше, чем для других?

Она родилась в Бенаресе, городе, где никто никуда не торопился: медленно катит воды Ганг, неторопливо идут люди, лениво бредут животные, степенные и торжественно-праздничные, словно свадебные гости, собирающиеся к дому невесты. Каждый истинный бенаресец знает наизусть «Бхагавадгиту» — религиозно-философскую поэму из древнего эпоса «Махабхарата» и убежден, что он либо сын, либо внук, либо правнук Вишванатха, а потому и походка у такого «божьего сыночка», как у настоящего раджи — он не идет, а шествует, он исполнен величия, он не выносит суеты и спешки. Бенаресцы утверждают, что движение ни в коем случае не является законом жизни, потому как в итоге приближает человека к смерти. На арке у въезда в древний город начертано следующее:

Душа Бенареса — душа Индии, недаром с этим городом связано столько событий истории, столько древних легенд, и столько могущественных богов с самых вершин индуистского Олимпа спускалось на землю именно здесь, где воздвигнуты в их честь великолепные и свято чтимые храмы.

В одном из них выросла Хусна — девочка из касты девадаси, все женщины которой посвящены храмам и становятся в них музыкантами, певицами, танцовщицами. Мужчины же этой касты учат девочек искусству веселого служения богам. Сами они не танцуют, но почти все знают тонкости древнего танца и преподают их будущим танцовщицам. Для девадаси нет иного пути. Если ты женщина и родилась в этой касте — твоя судьба петь и играть в храме, исполнять ритуальные танцы, впадать иной раз в божественный экстаз, восхищая этим правоверных индуистов.

В роду у Хусны были очень известные танцовщицы, славу о которых паломники, стекающиеся в храмы Бенареса со всей Индии, широко разносили по всей стране. Многие помнили ее бабку — Ситу, которая не только танцевала, но и сочиняла музыку. Мать Хусны тоже была прекрасной музыкантшей, играла на множестве инструментов, так что девочку с самого рождения окружали танцы и музыка. Она пришла в этот мир, чтобы унаследовать передаваемые из поколения в поколение семейные традиции.

Хусну воспитывали так же, как и ее прабабушек, ничто не меняется под бенаресским небом для юной девадаси. Учить танцам начали лет с пяти, не слишком заботясь о том, каково придется ее слабенькому детскому телу.

Наттуванар — учитель танца — приходил на рассвете. Хусне хотелось спать, глаза закрывались сами собой. Но жаловаться на это, как и на строгость и требовательность педагога было бесполезно — никто не разделил бы ее недовольства, ведь она училась тому, на чем впоследствии должна была строиться ее жизнь.

Наттуванар показывал движения и объяснял глубокий смысл, сокрытый в каждом из них. Ничего лишнего, ни одного случайного жеста, танец — это рассказ, который можно прочесть, как по буквам. Как и рассказы, они бывают талантливыми и бездарными. И танцовщица, и писатель должны не только донести до зрителя смысл, но и заставить его сердцем почувствовать то, о чем они хотят поведать, заворожить его бессмертной красотой, живущей в древнем искусстве.

Хусна привыкла к ежедневному и тяжкому труду — он стал ее жизнью. В восемь лет она впервые танцевала в храме, полном желающих взглянуть на маленькую танцовщицу из знаменитой семьи. Мать и учитель нервничали, опасаясь, как бы девочка не растерялась, не забыла все, что должна сделать, не скомкала свое выступление. Но их страхи были напрасны — Хусна держалась, как истинная девадаси. Танцевала она не то чтобы совсем спокойно, а с обычным и даже необходимым для каждого артиста волнением, без которого не бывает успеха. Ее уверенные движения и детская грация создавали особенно яркое впечатление, и каждый из присутствовавших запомнил эту малышку с несомненным талантом.

То, что выступление удалось, признали все, даже строгий наставник. Но до истинного мастерства было еще далеко. Хусна овладела лишь азбукой. Впереди ее ждало постижение более сложных граней танца, его глубинных пластов. Работать теперь приходилось еще больше. Она оттачивала свою технику, но главное — пыталась понять истинный смысл творчества, училась импровизировать, свободно пользоваться освоенным разнообразием движений, чтобы создавать из них танец.

Труд заменил ей радости детства. Она не играла с другими детьми, не ходила в школу — кое-чему ее обучали дома, какие-то знания почерпнула из книг, на которые, впрочем, у нее оставалось не слишком много времени.

Окружающие не могли не видеть, как щедро одарила ее природа. Танец все больше покорялся ей, но в судьбе девушки это ничего не меняло. Хусне предстояло всю жизнь провести в храме и стать утехой богатых брахманов. Больней всего сознавать это было матери, мечтавшей о лучшей доле для своего ребенка.

«Может быть, увести Хусну из храма? Она вполне могла бы стать артисткой, выступать для всех людей, радовать и волновать их своим искусством, — думала мать. — Ее жизнь сложилась бы счастливее, она разорвала бы тот страшный круг, в котором металось и страдало столько женщин из нашего рода. Кто-то же должен покончить с вековым унижением, выйти на другую орбиту…»

Но сомнения не оставляли ее, ведь в обществе со строгим делением на касты у такого будущего была и своя темная сторона. В храме танцовщица на своем месте. Здесь ее не могут коснуться презрение, ведь никому не дано нарушить законы богов, даже брахманам. Но за воротами храма она выпьет до дна чашу пренебрежения. Там ее некому защитить, ведь что бы ни провозглашало государство, оно не в состоянии изменить взгляды, складывавшиеся веками.

И все-таки мать решилась. Хусна должна танцевать для всех — ведь люди достойны того, чтобы любоваться древним искусством. Их признательность смягчит для нее горечь презрения.

Когда она объявила об этом, разразился скандал.

— Как?! — кричал жрец храма. — Хусну хотят сделать артисткой? Нарушить обычай? Лишить богов того, что принадлежит им по праву?! Это преступление перед ними, и тебя ждет кара!

Не менее строго судили и старейшины касты:

— Те, кто хочет попрать наши законы, посягнуть на древние традиции, будут изгнаны. Каста не намерена мириться с таким вопиющим неповиновением воле богов!

— Я хочу только счастья для моей дочери! — объясняла мать. — Разве кто-нибудь знает лучше вас, что ждет Хусну в храме?

— Она родилась девадаси и должна смириться со своей судьбой. Ее путь предначертан, и безумие — не следовать ему, — отвечали ей.

Но мать стояла на своем. Не помогали ни просьбы, ни угрозы. Ее волю было не сломить — ведь она спасала своего ребенка от незавидной доли нарядной танцующей куклы для сластолюбивых и безжалостных людей.

Однажды они с Хусной покинули храм, чтобы больше никогда не возвратиться туда. Оставаться в Бенаресе им было нельзя, и они уехали в Мадрас. Им удалось снять маленький домишко на окраине. Здесь не было специального квартала для касты девадаси, и они оказались «чужими» для соседей, что сразу же существенно осложнило их жизнь. Однако в этом городе состоялся дебют Хусны на профессиональной сцене. Он был настолько успешным, что у молоденькой девушки сразу появилось множество предложений работы и в самом Мадрасе, и в его окрестностях.

Шли годы. Хусна танцевала, покоряя людей своим искусством. Но жизнь не становилась легче. Ей не хватало человеческого уважения, на которое она с ее трудолюбием, талантом и добротой вполне могла рассчитывать при одном условии — если бы принадлежала к более высокой и «чистой» касте. Вне сцены она оставалась отверженной, «низкорожденной», к ней боялись случайно прикоснуться, чтобы не «осквернить» себя, даже те, кто только что рукоплескал на концерте. Денег, которые она зарабатывала, вполне хватило бы, чтобы вести довольно сносную жизнь, но пользоваться преимуществами, которые они давали, было не так просто. Хусна не могла даже нанять служанку, чтобы ухаживать за постоянно хворающей матерью — не всякий согласится работать у девадаси, пусть даже она и стала артисткой.

В последние годы мать уже не вставала с постели, поэтому Хусна отказывалась от гастролей и выступала очень мало, стараясь пореже оставлять ее одну. Но неизбежное свершилось: мать умерла, и девушка осталась совсем одна. Удар был слишком тяжелым: Хусна заболела и почти год совсем не могла выступать. За это время было истрачено все накопленное. Но не отсутствие денег пугало ее. Рядом с молодой и неопытной девушкой в тяжелую минуту не оказалось никого, кто мог бы помочь ей пережить испытания.

Единственным человеком, навещавшим Хусну и понемногу помогавшим ей, была старая женщина-мусульманка, когда-то бывшая профессиональной танцовщицей. Она-то и убедила Хусну, что ее спасение в том, чтобы принять мусульманство — так же, как сделали до нее миллионы индийцев, пытавшихся избавиться от низкой доли выходцев из презираемых каст.

«Для мусульман нет низкорожденных, мы все — дети одного Бога, и он хранит каждого из нас, — внушала она своей подопечной. — Подумай, сможешь ли ты выдержать натиск всеобщего презрения теперь, когда ты одна, когда твои силы на исходе? А что ждет тебя в старости, когда танец уже не сможет прокормить тебя, когда красота твоя поблекнет? Куда ты пойдешь? Ведь дорога обратно в храм тебе заказана навсегда».

Хусна слушала ее и ничего не могла возразить. В словах старухи была правда, с которой не поспоришь. Для девушки было закрыто слишком много дорог — даже замужество. Кто женится на ней, посмевшей пренебречь обычаем? Даже юноша из девадаси не посмеет связать себя браком с ней, нарушившей закон своей касты. А что уж говорить о других…

Старуха ходила не напрасно — все вышло так, как она хотела. Хусна стала мусульманкой, надеясь, что это поможет обрести какую-то основу в жизни, спасет от отчаяния и страха. Наивная, она и не подозревала, что внутрь сообществ индийских мусульман давно проникли и укоренились те же кастовые предрассудки, что и у индуистов. Они не носили здесь такого явно выраженного, формального характера, но все-таки неизменно присутствовали в каждом, определяя его самосознание и отношение к людям.

Многое оказалось не таким, как рисовала себе Хусна, мечтая об обновлении. Она могла теперь жить там, где хотела, нанять слуг, встречаться с людьми. Но мало кто из них считал ее равной себе и не помнил о прошлом, которое тянулось за ней, не выпуская из своих цепких лап. Когда это стало очевидным, Хусной овладело отчаяние, и она решила стать той, которую видели в ней все эти люди.

Она оставила сцену и стала содержанкой богатого и могущественного мадрасца. Он души не чаял в прелестной и талантливой танцовщице, баловал ее, брал с собой в путешествия. Для Хусны были наняты учителя, призванные дать ей знания, которых так не хватало, построен зал, где она могла репетировать и танцевать для гостей своего покровителя. Она стала его гордостью, ему нравилось удивлять людей ее искусством, умом и хорошими манерами. И Хусна по-своему привязалась к нему, хотя не могла, конечно, отвечать на его любовь полной взаимностью.

Жизнь ее стала теперь спокойной и устроенной, правда, в ней не хватало одного — счастья. Хусна была счастлива, только когда танцевала. Во время танца ей случалось забыть о том, где она, для кого танцует, как оказалась в этом роскошном доме, почти что дворце. В ней все больше укреплялась мысль, что она погубила свою жизнь, хотя сама не знала, когда и как это произошло — ведь все шло само собой, она как будто ничего и не предпринимала, не решала. Она даже не сделала никакого зла — так почему ей казалось, что она виновата перед всем миром?

Эта жизнь, с ее спокойствием и мукой, представлялась вечной, но внезапно ей суждено было оборваться — покровитель Хусны погиб в автокатастрофе. Когда вскрыли его завещание, семья покойного пережила шок — половину своего состояния он завещал танцовщице. Хусна и сама была поражена, узнав о таком щедром посмертном даре. Однако она не рассчитывала, что получит эти деньги — наследники могли подать в суд, и дело тянулось бы годами. Однако чопорное семейство предпочло замять скандал и тихо избавиться от танцовщицы, отдав ей все, что причиталось, — они дорожили своим добрым именем, на которое и так легло пятно афишируемой внебрачной связи.

Первое, что сделала Хусна, получив свою часть наследства, — уехала из Мадраса в Лакхнау. Ей казалось, что в новом городе что-то изменится для нее. Она купила прекрасный дом, стала опять танцевать. У нее собирались гости, некоторые вскоре оказались совсем очарованными ее красотой. Она с удивлением обнаружила, что имеет власть над ними, позволяющую ей добиваться чего угодно — если бы она только хотела этого, конечно… Но она не хотела.

Самым преданным ее поклонником стал Джахангир — красивый, богатый, образованный. Хусне нравилось разговаривать с ним — он много знал и умел хорошо излагать свои мысли. Джахангир любил поэзию, разбирался в искусстве танца, много рассказывал Хусне о странах, в которых успел побывать. Хусна не могла не видеть, что с каждым днем он привязывается к ней все больше.

— Вы — первая моя любовь, — признался он ей однажды.

— А как же ваша жена? — удивилась Хусна. — Ведь вы женаты!

— Это-то и ужасно, — невесело усмехнулся он. — Я женат уже шесть лет, но только теперь узнал, что такое быть влюбленным. А ведь мне казалось раньше, что я люблю Насемар.

— Может быть, так оно и было? — спросила Хусна. — А теперь вы поддались на новизну чувства и вам показалось, что предыдущее только ошибка…

— Нет, — покачал головой Джахангир. — Я никогда не испытывал ничего подобного тому, что принесла в мою жизнь ты. Мои чувства слишком сильны, слишком ярки для того, чтобы я мог заблуждаться — никогда не было у меня такого с Насемар… Это все равно, что сидеть в полутемной комнате при одной свече, а потом вдруг увидеть в ней шаровую молнию: и страшно, и ослепительно светло. Разве тут можно ошибиться?

Хусна порой вспоминала его слова. В ее жизни не случилось и свечи, что уж говорить о чем-нибудь поярче… Должно быть, она отдала всю душу танцу, так что для мужчин не осталось ничего.

Ей нравился Джахангир, но и он был не более, чем поклонник — приятный, но не необходимый. Она знала, что он готов жениться на ней. Когда он сказал об этом впервые, Хусна решила, что это случайно вырвавшееся обещание, о котором он потом пожалеет. Но Джахангир возвращался к этой теме снова и снова. Он хотел, чтобы она стала его женой.

— Я не смогу уже жить без тебя, Хусна, — признался он. — Ты должна быть моей.

— Я никогда не буду вашей любовницей, и вообще ничьей, — твердо ответила Хусна. — Вы знаете, что я уже прошла через это. С меня довольно.

— И не надо! Я слишком люблю тебя. Ты будешь мне не любовницей, а женой! — горячился Джахангир.

Женой? Разве это возможно? Хусна была слишком благородна, чтобы принять такое предложение. Она опозорена, на ней пятно, которое не смоешь. Если еще забыть о ее происхождении — а кто из недоброжелателей забудет об этом? Жениться на ней — значит, разделить с ней ее позор, навлечь на себя всеобщее презрение, замарать честь рода — надолго, на многие десятилетия, так что даже внуки будут проклинать деда, уготовившего им такое будущее. Над ее мужем станут смеяться, ему не подадут руки, с ним не захотят иметь дел.

— Разве вы не понимаете, на что обрекли бы себя, женившись на такой, как я? — спрашивала Хусна у Джахангира.

Он понимал, но упрямо стоял на своем. А ведь была еще и Насемар, которую до глубины души оскорбляла мысль о появлении в доме второй жены, даже если бы это была не танцовщица с сомнительным прошлым, а девушка из самого знатного рода в округе. Были дети, которые тоже непременно стали бы объектами насмешек. Была родня, которая отвернулась бы от Джахангира.

Он не мог не думать об этом, но что значили все эти беды в сравнении с его любовью?!

— Ты достойна быть королевой мира, а тебе отказывают в праве стать женой, матерью, хозяйкой дома! — с горечью говорил Джахангир, сжимая ее руку. — Ты чище, добрее, лучше, чем все, кто кричит о добродетели. Я помогу тебе подняться и стать выше их!

Подняться? Встать над людьми, чтобы доказать свое презрение к их несправедливому мнению о ней? Этого ей было совсем не нужно. Она хотела другого: очищения — истинного, а не формального, не в глазах тех, кто презирал ее. Она хотела снять со своей души тяжко давившее бремя прошлого. Став женой Джахангира, Хусна, возможно, и поднялась бы до уровня своего мужа, но ни о каком очищении в этом случае и мечтать было нельзя. Наоборот, она чувствовала бы себя еще хуже. До этой минуты она никому не сделала зла, а тут принесла бы горе его жене, детям, да и ему самому. Ведь это теперь, ослепленный чувством, Джахангир думает, что любовь защитит его от недоброжелательства окружающих, что ему все равно, что скажут, что подумают о нем люди. Но когда пройдет ослепление, все станет на свои места, и он проклянет принятое решение связать судьбу с той, о которой всякий может сказать нечто оскорбительное.

Но что способно принести долгожданное очищение? В каком пламени может сгореть, наконец, это проклятое прошлое? Говорят, очищает любовь, только она способна дать силы заново начать свою жизнь. Но где она, когда придет и придет ли вообще? Как ее найти? Может, распластавшись в пыли, молить о ней Бога как о великой и незаслуженной милости: Господи, пошли мне ее, награди меня любовью, защити меня ею и спаси! Или, будто охотник, бродить по земле, высматривая ее следы, готовить западни, помещая в них, как приманку, свое беззащитное сердце?

Хусна все сразу поняла, когда появился Ахтар Наваз. Вот оно, то, чего она ждала и о чем мечтала! Еще на улице, когда он только подхватил ее и уберег от падения, она почувствовала, что этот человек войдет в ее жизнь. Уверенность в этом как будто ни на чем не основывалась и удивила Хусну. Но она не только не пропадала, она крепла и развивалась в ней. Хусна надеялась, что он войдет однажды в дверь ее дома, хотя и не знала, принесет ли счастье его появление. Но уж любовь-то оно принесет!

Ахтар поразил ее не внешностью, не тем, как просто и естественно встал на защиту чести женщины. Она безошибочно угадала бы его даже в толпе — не зря многие считали, что в ней есть что-то от колдуньи. Если бы так! Если бы она могла наколдовать себе счастье! И все-таки какой-то внутренний голос говорил с ней иногда. Так было и теперь. Она точно знала: этот человек — ее судьба, и сердце ее рвалось ему навстречу.

Когда наконец она увидела его у себя в доме, радости ее не было предела. Но, наверное, радость не для таких, как она. Он пришел сюда не ради нее, он не искал свидания с ней, не думал о их случайной встрече. Его волновала судьба сестры — что ж, значит, он хороший брат, он умеет любить… Хусна все готова была истолковать в свою пользу, даже то, как он разговаривал с ней, хотя ни один человек не причинял ей такую боль, такое страдание, как он с его оскорбительным пренебрежением.

Нет, Хусна не обиделась на него — она не смогла бы сделать этого, даже если бы очень захотела. «Я для него — враг и угроза, — поняла она по его запальчивым речам. — Он думает, что я готова разбить жизнь Насемар, сделать ее несчастной. Откуда ему знать, что у меня нет таких намерений?» Теперь ей было нужно только одно — удержать его около себя, чтобы он успел узнать ее, оценить. Может быть, тогда он по-другому взглянет на нее, разглядит ее истинные черты за той грубой личиной, которую приписывает ей молва?

Обещание приходить к ней каждый вечер Хусна расценила как свою победу — маленькую, жалкую победу с привкусом горечи. Пусть так, но все-таки она будет видеть его, танцевать для него, говорить с ним. Это ее счастье. Немного — но пока все, на что она может рассчитывать.

Ей хотелось поразить его — своим искусством, образованностью, внешностью. Она полночи думала, какой танец выберет для следующего вечера, что споет, как встретит, в какое платье нарядится. Это последнее показалось ей особенно важным, и она, устав дожидаться рассвета, побежала в комнату, где хранились ее костюмы.

— Не то, не то… — шептала она, отвергая платья одно за другим.

Наконец, она вывалила их все из шкафа на ковер и принялась рыться в этой огромной, посверкивающей блестками, шуршащей шелком куче, стараясь найти то единственное, в котором была бы неотразима. Все ей казались нехороши, но, с досадой смирившись с тем, что новый туалет она уже не успеет себе заказать, Хусна остановилась наконец на персиковом кружевном платье на шелковом чехле того же цвета. Она торопливо натянула его, накинула на голову такой же шарф, надела жемчужные подвески, воткнула в косу серебряные булавки с сапфирами и надолго встала у зеркала, вглядываясь в себя.

Даже такой требовательный взгляд, как ее собственный, не мог не признать, что женщина в зеркале была очень хороша: молода, стройна, изысканно красива… Ее портило только одно — слезы, потоком бегущие по нежной коже щек, падающие на грудь, оставляя на драгоценном кружеве мокрые пятна.