Как только я начинаю описывать свою жизнь словами, она стремительно утрачивает даже те жалкие намеки на смысл, которые смутно мерещатся мне, пока я молчу или вру.
Макс Фрай, «Большая телега»
Поганая это штука — микроинсульт. И даже не особо утешает приставка «микро». Оно конечно, хорошо, что не разбило параличом, что руку-ногу не волочишь, и речь восстановилась всего-то за три дня… Да и как восстановилась: она особо и не терялась, лишь язык слегка заплетался, словно не поспевая за мыслью, да губы не сразу слушались, как после анестезии у стоматолога… За эту неделю, вздернув себя с койки, Регина успела побродить по больничным коридорам, позаглядывать в стеклянные двери соседних палат — и уж насмотрелась на прочие жертвы помолодевшего недуга. А заодно и наслушалась.
И во всей полноте ощутила правоту выводов опытных бабулек, сетовавших обычно на скамейке у подъезда: в больницу лучше вовсе не попадать! Придешь с пальцем — оттяпают руку. Пожалуешься на одно, а найдут кучу всего другого и как начнут стращать! И залечивать.
И впрямь, наглядевшись на лежачих, мычащих, плачущих, кое-как шевелящих одной рукой или только пальцами, одолевающих вместе с логопедом первые за время восстановления слова, оставалось только порадоваться. За себя, любимую. Которую сия тяжелая чаша миновала. Кому-то еще предстоит добраться до самого дна, до ее горчайшей гущи, рыдая от многомесячной или многолетней неподвижности — порой, окончательной и бесповоротной; ей же выпало лишь слизать пенку, горькую, совсем не пивную, но отдающую запоздалым ужасом перед тем, что все могло бы оказаться куда хуже.
И вообще: лежать бы ей сейчас… Когда ее шарахнуло-то? Ага, в ночь под субботу. Значит, уже в понедельник похоронили бы… Нет, это если считать три дня, по православному обычаю, ставшему нынче традицией; да если, кстати, ее сразу нашли бы. Допустим, Жанка, что частенько трезвонит по вечерам, в этот раз не дозвонилась бы и забеспокоилась. Впрочем, подруга собиралась в клуб, искать «очередной последний шанс», и до завтрашнего полудня могла считаться вычеркнутой из жизни. А раз так — пока это она забеспокоилась бы, пока добилась разрешения вскрыть квартиру, вызвала бы и скорую, и полицию! Потом тело отправили бы … (Тут Регина содрогнулась: думать о себе, как о «теле» оказалось неприятно.) Потом вскрытие… (Еще ужаснее, просто отвратительно.) Так уж положено; ведь молодая, почти, здоровая баба — и вдруг с катушек долой, с чего бы это?
Прервав затяжной приступ душевного мазохизма, Регина великодушно опустила дальнейшие, леденящие душу, подробности мытарств неупокоенного тела и перешла к финалу. К изящному полированному деревянному футляру, в котором, среди цветов, рассыпанных по белому атласу обивки, лежала бы она сама, бледная и красивая после услуг похоронного дел визажиста. Ну да, мало того, что ее перекошенную морду пришлось бы приводить в порядок; надо ж еще и швы как-то замаскировать. При вскрытии таких, как она, с характерным «поплывшим» лицом в первую очередь снимают скальп, распиливают черепную короб…
Так, хватит!
Наслушалась! Надумалась! Довольно!
Судорожно втянув воздух, со всхлипом, до занывших от холодного воздуха зубов, она зажмурилась и потрясла головой.
Вот так, Регина Брониславовна. Прими, что есть: это все, конечно, могло бы случиться именно с тобой, да не случилось. Видимо, твоих строчек в Книге Судеб после описаний недавнишнего события еще много начертано. Во всяком случае, нынче ты отделалась легким испугом и последующими переживаниями, а с этим можно справиться. Видишь, тебя даже погулять нынче выпустили на полчаса, за хорошее поведение и отличные показатели, до того изумительные, что дяди в белых и нежно-салатовых халатах всерьез засомневались в первоначальном диагнозе. Радуйся, что уже можешь бродить по открытой веранде. Весна, март, оттепель… Восьмое число миновало как-то без твоего участия — и отлично. А, черт…
Только сейчас она вспомнила, что пятница, закончившаяся для нее столь печально, как раз предваряла праздники — это было седьмого марта. Значит, Жанка могла загулять надолго, с новым-то «последним шансом»… Да шут с ней, пусть отрывается, но вот то, что она забыла дату — нехорошо само по себе.
С памятью вообще творилось что-то неладное.
Нет, хвала всем святым, с ней не случилось приступа банальной амнезии, навязшей в зубах у поклонниц слезливых сериалов. Регина Брониславовна Литинских отлично помнила, как ее зовут, кем она работает и где проживает, не забывала год рождения, своих родителей — увы, покойных, и также подруг, коллег, и прочая, и прочая. Даже события трагичного для нее вечера могла пересказать почти поминутно. Перемыкало ее лишь при попытке вспомнить, что же было, когда она открыла дверь в собственную квартиру. В левый тогда висок впилась игла и, кажется, пронзила глаз — такой яростной оказалась набросившаяся боль… И все.
Впрочем, ее, по словам соседки, так и нашли в прихожей. Незапертая входная дверь на хорошо смазанных петлях хлопала от сквозняка, тем и привлекла внимание любопытной бабы Шуры, чтоб ей жить еще столько же, и полстолько, и четверть столько… Она-то и вызвала «Скорую».
Так что помнить там особо было нечего. А вот странные пустоты, обнаруженные Региной в просматриваемой на досуге Книге Собственной Жизни… не то, чтобы пугали — беспокоили. Слишком уж много встретилось ей незаполненных, или отписанных лишь наполовину, страниц.
Когда, на пятый день валяния на больничной койке, ее вконец одолели скука с хандрой, надоело слушать соседок, жужжащих день и ночь о том, как невыносимо плохо именно им, хуже всех на свете! — она выпросила у дежурной медсестры почитать хоть что-нибудь, чтобы не свихнуться. Вообще-то загружать мозги пациентам ее профиля не разрешалось, но Регину, как уже упоминалось, причислили к «особо легким», а потому, поколебавшись, сестричка принесла ей из ординаторской забытую кем-то книгу в зеленом переплете, со странными белыми фигурками на обложке, чем-то напоминавшими пришельцев. Ни фантастику, ни модное нынче фэнтези Регина, по жизни неисправимый реалист, не читала; но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. А потому, вздохнув, пристроилась в постели удобнее, и открыла нежданно доставшийся подарок судьбы.
Поначалу она лишь механически перебегала взглядом по строчкам, заранее предубежденная, твердо зная, что в подобном жанре ничего путного и познавательного быть по определению не может. Просто надо же как-то скоротать время! Но после первых же абзацев, зазвучавших в душе нежной музыкой, что-то в ней дрогнуло и поплыло, как расплываются на солнце макушки забытых за разговором эскимо. Как влюбленные порой не замечают сладких и липких подтеков на пальцах, так и Регина вдруг позабыла и о жестком ложе, и об обшарпанном потолке неухоженной горбольницы, и даже не услышала уборщицу, зудящую кому-то о загнанных далеко под кровать тапочках.
«…щенки тумана разгуливают по всему дому, ластятся к домочадцам, иногда забираются на колени к посетителям. Они идеальные домашние любимцы: хлопот с ними немного, только и дел — следить, чтобы в кувшин с водой никто сдуру не залез, а то ведь растает, жалко. А больше никакой возни: щенки тумана питаются человеческим вниманием, а лужицы, которые они иногда оставляют на половицах, быстро высыхают сами, наполняя дом ароматом сырости и меда, так что не приходится тратиться на благовония. "Следует признать, когда я сама была кошкой, я доставляла своим опекунам куда больше беспокойства, — а ведь они считали меня тихоней и умницей", — думает Триша».
«…И сейчас в кофейне пусто: только Триша, Франк и новый, незнакомый аромат. Он усилился, сгустился, приобрел почти видимые глазу очертания и даже, кажется, вес — того гляди на стул усядется и потребует, чтобы его развлекали беседой».
«…Когда ночь опустилась на Город и трава в саду запахла свежими морскими водорослями, а толстые домашние светляки лениво потрусили по садовым дорожкам на свои обычные места…»
«…— Изредка я становлюсь птицей, — объясняет она. — Если вдруг что, постарайтесь, пожалуйста, на меня не охотиться. Я крупная, когтистая и сердитая птица. Меня и гладить-то в таких случаях не стоит». [1]
…Куда-то подевалась опостылевшая палата, голоса соседок притихли и растаяли на периферии сознания. Остался чистый, омытый волшебными дождями, недавно рожденный Мир, поджидающий новых жильцов, гостей, чудес, знающий о себе, что он и сам — чудо, и радующийся сему факту, прекрасному и удивительному.
«…— Надолго вы или нет, в любом случае я вас никуда не отпущу, пока не расплатитесь за кофе. Он у нас дорогой: каждая чашка стоит хорошей истории. Но, кажется, вам обоим наше с Тришей гостеприимство по карману: вы же знаете много славных историй, верно? Имейте в виду: всякая история хочет стать рассказанной, как всякое семечко хочет прорасти. Когда человек носит в себе слишком много нерассказанных историй, он начинает сутулиться, голова его ноет по утрам, а сны начинают повторяться — одно и то же, из ночи в ночь, сущий кошмар!»
«…Когда человек носит в себе слишком много нерассказанных историй…»
Триша… Нет, Регина, сперва не поняла, что ее вдруг так задело. Зацепило настолько, что она так и застыла взглядом на только что прочитанном абзаце.
История.
Когда человек носит в себе…
… слишком много историй…
Она осторожно прикрыла книгу, осторожно отложила ее на тумбочку, осторожно, будто голова грозилась вот-вот взорваться забытой болью от малейшего резкого движения, откинулась на подушку. Уставилась в потолок, на уже знакомую, змеящуюся по диагонали трещину.
Слишком много историй…
Почему ее так растревожила эта фраза? Отчего ей неловко, стыдно, как… как отличнице, понявшей внезапно, вдруг, уже сдавшей тетрадь с домашним сочинением, что на самом-то деле она спорола полную фигню, что ждали от нее другого, принимая за взрослого, серьезного человека, и скоро учитель откроет ее работу в предвкушении чего-то феноменального, выдающегося, но разочарованно отбросит ручку, даже не зная, что ставить. Двойку вроде бы рука не поднимается, а на троечку не тянет, даже с огромным минусом…
Вот ведь живут иногда люди: не только персонажи, но и вполне себе реальные, живые люди. Копни их прошлое — а там!.. На сотню романов и столько же джезв «Огненного рая»[2] наберется. А то и больше.
И тот самый полированный футляр с атласной подкладкой и вонючими лилиями, которому предстоит замуровать однажды их тела в двух метрах под поверхностью земли — их совершенно не пугает. В отличие от Регины. Потому что им некогда. Вот еще — о какой-то ерунде думать, когда жизнь ярка, полна, насыщена и кажется бесконечной.
А у нее самой найдется ли хоть одна история? Не смешной случай, не курьез, о котором можно поржать в курилке или на сабантуйчике, не сплетня о ком-то или о чем-то — а История с большой буквы, которую можно рассказать даже незнакомцам, осознавая, что стыдиться нечего, а, в общем, даже наоборот. Что пережитое раскрыло в тебе неизвестные раньше чувства, подтолкнуло к подвигу или просто к хорошему делу, красивому решению, гениальной мысли, например. Чтобы тобой тихо восхитились и втайне, а то и открыто позавидовали.
Даже вроде бы незамысловатые байки об амурных победах бывают порой искрометны и поучительны. Даже вранье об охотничьих и рыбацких подвигах. А уж если выпадет рассказать о спасении… пусть не мира, но хотя бы лошади, угодившей в трясину; старушки, у которой под рукой не оказалось нитроглицерина; выуженном из бассейна и нахлебавшемся с испугу воды новичке — все, в глазах слушателя ты уже Герой.
Регина, поначалу шутки ради, как бы красуясь перед собой, попыталась выудить из памяти нечто подобное. Не смогла. И вот тогда-то испугалась в первый раз.
Вроде бы она отлично помнила свою жизнь, лет до тридцати не особо изобилующую событиями, но и не скучную. Правда, слишком монотонную и правильную, с почти идеальными и невероятно скучными родителями… немного деспотичными, в чем она решилась признаться лишь несколько лет назад. Тридцатилетие свое, к примеру, помнит, как, взбесившись от фальшивых поздравлений и фальшивых улыбок маминых подруг — чего приперлись на дочкин юбилей, делать нечего, что ли? — впервые в жизни закатила истерику. Наорала на мать, что, в конце концов, пусть всех этих теток приглашает на свой день рождения, а ей хочется видеть тех… кого хочется. Помнит, как перехватила у выхода Жанку, на которую напустилась родительница, попрекавшая дурным влиянием, как сбежала с ней из дому. Думала, что до вечера, оказалось — навсегда. Как через месяц выскочила замуж. Как через полгода развелась, когда вдруг поняла, что увлечение новоявленного супруга готикой, черной магией и мессами на самом деле не чудачество, а самая что ни на есть шиза: доверить такому папочке возможных детей она бы ни за что не решилась. Отбилась кое-как от Олежкиных родителей, которые едва не на коленях умоляли не бросать сыночка, угодившего, оказывается, уже в третий раз в психушку. Да вы что, ребята, я жить хочу! И жить нормально, с нормальным мужем, а такое не лечится! Да, выходит, не любила, по глупости за него выскочила, да, простите, ну, так получилась, мерзавка я и сволочь… Простите, люди добрые.
Развод помнит. Кочевания по квартирам. Молчание родителей. Потом, когда ее повысили до директора по персоналу на крупнейшем во всей области металлургическом комбинате, когда вполне легальный, заработанный собственной головой — а не иным местом! — оклад плюс премиальные за бесконечную переработку позволили ей и заиметь, наконец, собственное жилье, и приобщиться к достатку и благам сего мира, она почувствовала себя, наконец, состоявшейся, независимой…
… и одинокой.
И мудрой.
Готова была поехать в знакомый до боли дом, с цветами и извинениями, оставалось лишь дождаться, когда постаревшие и, наверняка, тоже одинокие папа и мама вернутся из Египта…
… но вместо катарсиса прощения — лишь похоронить их. Так и не успев проститься. Ведь с тем, что остается после авиакатастрофы, особо не поговоришь, да и в лицо не глянешь в последний раз. Хорошо, если будет что-то вмуровать в стену колумбария. Хоть прийти потом, вглядеться в молодые лица на фотографии… Общайся теперь, сколько хочешь.
Почти пять лет прошло…
Психолог горбольницы, выслушав ее рассказ, покачал головой, расспросил о том, о сем, и подвел ее к мысли, что затянувшаяся с той поры, собственно, депрессия и привела в конце концов ее сюда, на больничную койку. И надо, дескать, переосмыслить, сделать выводы, развернуться лицом к будущему, ибо, пока мы глядим в пошлое — мы ему, своему «завтра», неуважительно показываем задницу, нехорошо. А провалы в памяти? — спросила Регина. Почему я… как тот Леонов-Доцент: «Тут помню, тут не помню»[3]? Начинаю вспоминать какой-то определенный год — и словно вижу склеенную кое-как кинопленку с вырезанными кадрами. Допустим, ездила в Прагу, но абсолютно не помню ни города, ни самой поездки, только факт, что она была. Вот уж пожалеешь, что не вела дневник, даже в блоге не писала и в соцсетях не сидела по недостатку времени… Помню, что провела изумительные Новогодние праздники в прошлом году — но вот с кем, где? Ни-че-го в голове не осталось! Что за ерунда?
Это последствия, вздыхал дипломированный психолог. Голубушка, все-таки инсульт — серьезное испытание для мозга. Да, удивительно, что память словно прорежена; но, возможно, с этими временными участками связано что-то неприятное, ужаснувшее вас? Игры подсознания — хитрая штука… Но в общем и целом вы же владеете целостной картиной своей жизни? Вот видите! Ничего, пройдете реабилитацию, успокоитесь, разберетесь, наконец, со своей затяжной депрессией — и, рано или поздно, все встанет на свои места.
Вспоминая эту беседу, заброшенную книгу, унылую бессонницу под колючим даже сквозь пододеяльник одеялом, непонятную печаль по несостоявшейся Истории — что, может, тоже шиза, как у бывшего мужа? — Регина поглядывала с больничной веранды на жиденький парк, на одинокие, еще не согнанные мартовским солнцем, почерневшие снеговые кочки и пыталась бороться с очередным приступом тоски.
— Может, оно и лучше было бы? — не выдержав, спросила вслух, благо, никто рядом не крутился. — Кому она нужна, в сущности, эта моя никчемушная пустая жизнь? Что и кому я пыталась все это время доказать? А? И главное — зачем?
Разумеется, ей никто не ответил. Где-то вдалеке, за голыми деревьями, плохо сдерживающими звуки большого города, вжикали автомобили, гудел поезд; в небе, оставляя белые пухнущие следы, прокладывала трассу тройка реактивных самолетов. С ветки ближайшего тополя косилась большая черная птица, точь-в-точь Ворон из фильма о Кае и Герде… Вздрогнув, будто его застукали с поличным, гипотетический ворон едва не свалился с ветки, каркнул негодующе и, сорвавшись с места, улетел. Кому тут было отвечать?
— Как-то, однако, надо жить дальше, — вздохнула Регина. — Работу, что ли, сменить? Уехать к черту на рога? Сил уже нет, все достало…
И поняла, что сказала, наконец, то, в чем давно боялась признаться.
Вот оно.
Достало.
[1] Регине досталась одна из книг «Хроник Ехо», Макса Фрая.
[2] «Огненный рай» — фирменный кофе Франка, персонажа из романов Макса Фрая.
[3] Персонаж из кинокомедии «Джентльмены удачи», изображавший потерю памяти.