Когда все плохо, любая мелочь может стать последней каплей.
Макс Фрай. «Большая телега»
Ночью мороз ударил под сороковник. Давно такого не случалось в их черноземном краю; последние зим десять стояли на удивление мягкие, а традиционные мартовские стужи, «когда отчаянье берет[1]», проскакивали как-то несерьезно, словно для галочки… Поэтому увидеть на снежном гребне из откинутого с тротуара снега кучку заиндевевших воробьиных трупиков стало для Регины шоком. Ветер ерошил перышки на навсегда застывших тельцах. ежась, поджимая лапы, спешили в убежище бродячие коты, не обращая внимания на неподвижных птиц; сигналила откуда-то издалека Жанка, не нашедшая места для парковки, а Регина все не могла отвести взгляд от пестрых комочков, в которых больше не оставалось жизни…
«Дурное предзнаменование». Так, кажется, ляпнула нехорошей памяти Анна свет Каренина брату Стиве. Именно что дурное. Предзнаменование. Жуть. Плохое слово. Плохое событие. Плохой день, ай-ай-ай, какой плохой… И щеки от стужи немеют сразу, и пробираться до Жанкиной «Реношки» придется через весь двор, сквозь вонючие дымовые столбы от разогревающихся машин и вялый мат выдохшихся автовладельцев, добрая половина из которых обнаружила аккумуляторы разряженными за ночь… И на сердце скребет.
— Жуть какая-то, — пожаловалась подруга, пытаясь отрегулировать поток теплого воздуха, упорно отчего-то не желающий отогревать все лобовое стекло, а лишь выдувший прозрачное окошко перед ней самой. — И без того еле добралась, сколько времени потеряли… Ой, опоздаем!
— Да ладно, тут ехать то два квартала, — пробормотала Регина, все еще полная мрачных предчувствий.
Жанна поперхнулась леденцом, привычно сунутым за щеку при очередном отвыкании от курения, и уставилась на нее:
— Рина, ты чего? Какие два квартала? Никитины уже седьмой год, как на Космонавтов переехали! Ты ж сама…
Осеклась, пробормотала, отведя глаза:
— Сама рассказывала, как с Игорешкой там встречалась, пока Маринка с детьми в Турцию летали…
Регина так и застыла.
— Что? Я рассказывала? Постой, да ведь… Когда это было?
— Да в сентябре, ты что, не помнишь?
Жалостливый голос так и хлестнул по нервам.
— Не помнишь? — тихо повторила Жанка. — Рин, как же так, а? Это после чертова инсульта, да? А я гляжу, ты и вчера все тормозила…
— Не помню, — сдавленно ответила Регина. И вдруг шарахнула кулаком по пластиковой панели. — Не помню, не помню ни хрена! Да что со мной такое?
Застонав, уткнулась лицом в ладони, угнулась вперед…
— Ну как же, так? Как же так? Амнезия ведь или есть, или ее нет, а тут — будто кусками выдрано все! Не помню! И дома… Фотографий нет, книг нет, всякой хрени нет… Что это? Что?
— Ой, Рина, Рина, Риночка, Региночка, ты только успокойся, ладно? На-ко вот, хлебни!
Подружка не только лепетала, но и дело делала. Отведя ладони, Регина обнаружила прямо перед глазами флягу. Поспешно перехватила. Да. Обжечь горло, пищевод чем-нибудь едким, да хоть кислотой — вот то, что сейчас насущно необходимо, иначе она просто с ума сойдет. Коньяк упал в желудок огненным шаром, непостижимым образом взорвался где-то в голове…
…и принес желанное спокойствие вкупе с вновь затуманенным разумом. Впрочем, не совсем уж поплывшим: просто она словно со стороны видела себя, слышала… А внутри все умерло. Или отключилось. Хорошо бы навсегда.
Оказывается, Жанночка уже вырулила на проспект и успешно влилась в поток машин. Вот и славно, вот и хорошо, они все же успеют, отрешенно думала Регина. И как сглазила. Четверти часа не прошло, как «Реношка» чихнула двигателем — и стала, как Сивка-Бурка. Как лист перед травой. Жанка тихо взвыла, ругнулась и застучала ладонями по рулю.
— Чтоб тебя, образина!
Регина, бровью не поведя, уставилась на шестнадцатиэтажную высотку, одну из трех в жилом комплексе по ту сторону дороги.
— Это… здесь? — спросила неуверенно.
— Ну, хоть что-то узнаешь, — выдала подруга, снова и снова пытая зажигание. — Гадская сила, уже скоро вынос… Слушай, Рин, беги. Беги без меня, оно тебе важней, ей-богу! Мне тут теперь долго торчать, вот печенкой чую, всеми потрохами, что долго. Не брошу же я машину посреди дороги, я даже на обочину не зарулю, гадская сила…
Не печенкой, а всем нутром Регина вдруг поняла: не зарулит. Не выйдет. Не вместе с ней, во всяком случае. Нечто, не подвластное разуму, просто не выпустит Жанку из машины, пока она сама здесь. А значит, идти, прощаться с Игорем надо одной. Отчего-то так нужно. То ли коньяк нашептал, то ли и впрямь продолжала твориться какая-то мистика, но твердое знание, что сделать это придется, осело в голове накрепко.
Молча она вышла из машины, даже не закашлявшись от едкого морозного воздуха, ободравшего легкие. Аккуратно прикрыла дверцу. На автомате шагнула к переходу, до которого было метров пять, подняла руку в нетерпении — только что зеленый человечек на пешеходном светофоре сменился красным, а ждать не хотелось — и вот чудо: поток машин, тронувшийся было с обеих сторон, застыл, пропуская одиночную женскую фигуру в длинном пальто, отороченном лисьим мехом. Она шла, почти не глядя по сторонам, да и перед собой ничего не видя, словно увлекаемая таинственным зовом, который тянул ее за собой бережно, но торопливо, по кратчайшему расстоянию к им одной ведомой цели.
Словно по наитию она юркнула под арку между домами и оказалась в просторном дворе, обрамленном, как крепостной стеной, тылами многоэтажек. По периметру хоккейной коробки, которую пришлось обогнуть, приткнулось множество иномарок; возле одного из подъездов собралась уже порядочная толпа мужчин и женщин со скорбными, багровыми от холода, а потому плохо узнаваемыми лицами. Не во всех семьях, но еще соблюдалась традиция — выносить покойного проститься с домом, с соседями и друзьями, дать возможность сказать несколько добрых слов тем, кто не сможет проводить до самого кладбища. Правда, в этот раз прощание не затянется: распорядитель уже трет пунцовые щеки, его команда нетерпеливо подпрыгивает у распахнутых дверей машины-катафалка, из недр которого проглядывает красный бархат траурного постамента и угадывается зелень соснового лапника…
Регина и не заметила, как оказалась неподалеку, за спинами их с Игорем сослуживцев. Не сколько из стремления скрыть лицо, сколько защищаясь от холода, она натянула поверх шапочки просторный капюшон, зарылась в мех так, что лишь глаза наружу торчали… Впрочем, захоти она и впрямь остаться неузнанной — попытки эти оказались бы ненужными, ибо сейчас присутствующим было не до опоздавших: дружно вздохнув, все устремили взгляды на выплывающую из широко распахнутых дверей подъезда лакированную темную крышку гроба. А затем и на сам гроб.
Толпа чуть подалась вперед, обступила специальный постамент с печальной ношей, чуть рассредоточилась. Однако просветов меж фигур, облаченных в шубы и дубленки, не наблюдалось, и Регина невольно подалась в сторону. Ей и хотелось увидеть Игоря, до какого-то жадного болезненного любопытства — узнает она его или нет? — и было боязно, как девчонке, замешанной в чем-то постыдном. И в то же время кто-то другой внутри наблюдал за ее метаниями бесстрастно, холодно, просто дожидаясь окончания тягостного действа.
Неподалеку взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца. Машинально Регина обернулась…
…и оцепенела, судорожно вцепившись в капюшон, не замечая, что руки, сведенные в кулаки, начинают мелко трястись.
Печатая шаг по звонкому промерзшему асфальту, к расступающейся толпе приближалась… она сама. Регина Литинских. Только ярко-рыжая, ослепительно-рыжая, с зелеными, горящими нездоровым мрачным светом, глазами, в развевающемся изумрудно-золотом бурнусе и с каким-то скипетром в руке… Отчего-то этот скипетр показался Регине самым ирреальным в происходящем, она так и впилась в него взглядом, будто он был самым что ни на есть величайшим свидетельством того, что все происходящее — морок, галлюцинация, хренов гипноз, сон, дурман, наваждение… Не могло же этакое твориться на самом деле!
Но Маринка, Маришка, новоиспеченная вдова с запухшими от плача глазами, завизжала по-настоящему, вполне реально. Голос ее так и ввинчивался в уши, срывая покров странного безразличия, до сей поры более-менее ограждающего Регину от принятия действительности. И вот тут ей стало страшно. Настолько, что лишь вцепившись в застывшего рядом мужчину, пребывающего в полной прострации, она не грохнулась в обморок и кое как устояла на ногах.
Внезапно вдова замолчала, словно подавившись криком. Застыла с распяленным ртом, задрав в беззвучном вое голову к небу, как подстреленная волчица, заломив руки… Не двигались детские фигурки, тянувшие ее за пальто. Да и взрослые — родственники с повязанными на рукавах траурными повязками, распорядители похорон, непременные соседи, зеваки, без которых никуда, незнакомые мужчины и женщины — все словно окаменели с выпученными от удивления и негодования глазами, подавшись вперед, кто негодуя, кто в злорадном любопытстве…
…И кажется стали покрываться изморозью, как те воробьи в сугробе, недавно напугавшие Регину.
Лишь какое-то черное пятно шевельнулось где-то высоко-высоко, на пролете пожарной лестницы, и издало некий звук, напоминающий сдавленное карканье. Но Регина отметила его лишь краем сознания. Осознавая, как никогда, свои бессилие и беспомощность, она следила за своим двойником.
Вот вторая Регина, не обращая внимания на замороженных, по-прежнему чеканя шаг, приблизилась к гробу. Рина услышала едва уловимый скрип, шарканье — и с легким удивлением поняла, что это она сама, скребя подошвами по асфальту, огибает толпу, чтобы не упустить из поля зрения… самозванку? Клона? Вот пришелица склонилась и замерла над красивым мужчиной, отдаленно напоминающим первую Ринкину любовь, но каким-то постаревшим, навек помещенным в деревянный ящик, которого она так боялась. И лицо его… серое, словно припудренное, с подкрашенными губами и неестественно черными, подведенными бровями, было надменным и строгим, как никогда при жизни…
— Мой, — повернувшись к народу, жестко сказала изумрудно-золотая Регина. И вздернула к затерявшемуся меж крепостных стен серому небу золотой скипетр, полыхнувший вдруг нехорошим зеленоватым светом, будто гнилушка. Только гнилое дерево светится в темноте, а это сияние разгоралось и сейчас, белым днем.
От загадочного факела к толпе потянулись нити-протуберанцы. Они присасывались к каждому, чмокали, пульсировали, будто откачивая некую субстанцию, потом отпадали — и уже не человек, а высушенная кукла заваливалась набок, легко, со стуком, не сгибаясь, словно кегля. Светящиеся щупальца подбирались все ближе, ближе… пока, наконец, не сбросив с себя оцепенение, Регина что есть мочи не затрясла мужчину в дорогом пальто, за рукав которого держалась, оказывается, все это время. С таким же успехом можно было тряхануть высохшую яблоню. То самое неведомое чутье, подсказавшее недавно, что прощаться с Игорем ей суждено без Жанночки, шепнуло: бесполезно! Его уже не спасти! И вместе с этим омерзительная петля захлестнула шею.
— Н-нет! — осатанело рявкнула Регина. — Н-не трожь меня, сука!
Не в силах ослабить удавку-щупальце, она вцепилась в него что есть мочи, стискивая, словно ядовитую гадюку, твердя, что не позволит себя высосать! Ей показалось, что пальцы хрустнули. Или это под ними что-то захрустело, будто и впрямь подался хрящ, змеиный хребет или… неважно, главное — подался! И ослаб, неслышно визжа, судорожно дергаясь. Исполнившись омерзения, она отбросила щупальце, как ядовитую тварь, и бросилась бежать, забыв обо всем и обо всех: о жуткой самозванке, об Игоре, о Жанне, которой ни в коем случае нельзя было здесь появляться. Бежать! Бежать!
…В себя она пришла только на вокзале. Как Регина туда добралась — не пешком же через полгорода? — не помнила абсолютно. Она сидела на одной из скамей неподалеку от касс поездов дальнего следования и трясущимися пальцами разглаживала на коленях смятый билет до Сочи. Знакомые буковки распечатки, попрыгав и успокоившись, наконец, сложились в узнаваемые слова. Ее имя, отчество, фамилия. Паспортные данные… (Спохватившись, она зашарила по скамье, но сумочки так и не обнаружила. Паспорт с вложенной зарплатной картой нашелся в кармане, вместе с кошельком и смятыми купюрами. Она так и не вспомнила, как же все-таки расплатилась: впрочем, какая разница?) Номер поезда. Сегодняшняя дата. Время отбытия. Вагон. Купе. Место.
Она поискала глазами табло с информацией о поездах, перевела взгляд на электронные часы и сорвалась с места. Восемь минут! Ничего, она успеет, первый путь — это здесь же, на перроне у самого вокзала, не нужно метаться в поисках других платформ. О-о, хвала всем богам, и вагон пятый, совсем рядом…
Бежать!
[1] Стихотворение Ильи Эренбурга
Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова "вьюга"
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.