Знаки внимания

Глава 42

— Не надо больше… ни про Риту — теперь с ней все ясно, да и про остальное…

— Почему, — не понял он, — с Ритой нас случайно познакомил сам Дикер, только он и знал о нас. И о том, что мы с ней изредка встречаемся — на бегу, наспех, никак, он нечаянно узнал тоже от нее. У меня просто не было времени на любые отношения, даже несерьезные. Лена понимала, наверное, что могут быть такие эпизоды, но я никогда не разрешал себе…

— Я понимаю… да.

— Катя, после нашей встречи больше никого не было, ты можешь не верить мне, но так бывает. Не хотелось больше размениваться… даже на эпизоды, захотелось настоящего — я в твоих глазах его нашел. Я же даже не надеялся! Просто противно стало… другое. Почему ты не хочешь слушать? Ты должна знать обо мне все, понимаешь? Что я сейчас в разводе, а Лена замужем. Что мне пришлось написать отказную на Натку и Сашку для того, чтобы их смог усыновить Михаил. Это нужно детям — для лечения, учебы, гражданства. Но и они, и я понимаем, что это просто формальность и мы продолжим оставаться родными людьми. Сашку нельзя разорвать надвое и лечить его будут там — за нас сделала выбор сама жизнь!

— Извини… пойдем в лагерь, мне на самом деле нужно подумать, — встала я и стала складывать кресло. Он, чуть замешкавшись, помог мне, потом чуть придержал за руку.

— Катя, подожди… я далеко не предел мечтаний и твой папа в чем-то прав, я понимаю его. И что теперь — у меня нет шансов? Я неправильно все понимал или у тебя все прошло — перегорело? Но ты сказала, что тоже… Ты не совсем уверена или я все-таки опоздал со своими признаниями? Или ты разочаровалась из-за того, что сейчас узнала?

Я задержала дыхание, глядя в его лицо, на котором застыло какое-то странно решительное выражение — спокойная обреченность, готовность услышать самое плохое для себя и пережить еще и это, что-то с этим делать. Мне было больно видеть его таким, физически больно — что-то сжалось в груди под горлом — мучительно и горько.

Нет, ну можно прямо сейчас сказать, что он не ошибся и не опоздал. И он сразу перестанет переживать и нервничать — ему станет хорошо. Все будет, как с Сергеем — для него, под него, ему, а мне уж как получится. Я опять буду делать все, чтобы не разочаровать, чтобы соответствовать тому образу в его стихах и просто из чувства благодарности за эти признания… А мне страшно сейчас — опять сделать ошибку, снова смертельно обидеть. После того, что он вынес — страшно вдвойне.

— Хорошо, — решилась я, — я попробую объяснить — у меня такое чувство, что мы придумали себе друг друга. У тебя была целая жизнь и это понятно… это — само собой, но я-то тебя почти не знаю. И думаю, что если бы мы были свободны в своем выборе с самого начала, и не было бы этого загадочного флера и ощущения запретности, то может и не возникло бы ничего. Я уверена, что до такого безумия не дошло бы точно. Все это время мы любили непонятно кого и что… мечту. А сейчас ты здесь — живой и со своей непростой историей и я — не придуманная тобой в стихах, а настоящая… вот чего я боюсь. Не обижайся, но… я не хочу спешить. Страшно сейчас опуститься до пошлости, до примитивной физиологии. Это будет далеко не то… мне это не нужно. Теперь я буду делать только то, в чем почувствую настоящую… неодолимую потребность. Я уже один раз поспешила и… не могу ничего обещать…

Он слушал, не перебивая, и не знаю — понял ли? Если не поймет… перетерплю этот горький комок в горле, пройдет со временем острая, почти невыносимая жалость к мужчине, который сейчас смотрит на меня с такой надеждой и обреченностью в то же время, что хочется плакать. Но мне нужно было время, чтобы быть абсолютно уверенной в своем выборе — необходимо, как воздух.

— Тебе просто нужно время, — прочитал он мои мысли, почему-то выдыхая с облегчением и оживляясь, — я понял тебя, но мы уже не чужие, какие угодно, только не чужие. Катя… я не развернусь сейчас и не уеду — уже нет, поэтому давай так: твоему папе нужна помощь в работе. Будем помогать вместе, сколько это будет нужно — неделю, две? Я уже говорил, что сейчас мне достаточно просто видеть тебя, любоваться…

Я раздраженно повела плечами. Вот и доказательство моей правоты — этот возвышенный образ. Принципиально не стану ничего делать, чтобы соответствовать.

— Завтра уезжаем отсюда. Сидеть здесь не имеет смысла, все равно мы не знаем, чем тут можно помочь. Папа много о чем рассказывал, но я не разбираюсь в тонкостях, да он и не поручал никаких дел здесь. Утром — в Будву. Вы с ним заезжали туда? — интересовалась я по дороге в лагерь.

— Нет. Сразу — сюда, — бодро и с готовностью ответил он. Поддерживает разговор — ну да, а у меня мнительность уже зашкаливает. Передохнула… нужно успокоиться и вести себя, как обычно — как с папой, например.

— Я сейчас буду готовить ужин — кулеш, это жидкая каша с мясом. Ты не против?

— Я пробовал кулеш — с пшеном.

— Он же всегда с пшеном, нет?

— Да… наверное. Я — за кулеш.

Ну, вот так… потихоньку, как-то… Вскоре на площадке над обрывом горел костер и в котелке тихо булькало. Оттуда пахло жареным мясом и луком, пшено потихоньку разваривалось. Готовили мы вдвоем и будто бы сработались. Он организовал костер и принес воду, я делала все остальное. Но его постоянные взгляды жутко нервировали — ползали по телу, как лесные пауки. Я их чувствовала, я не могла двигаться свободно — зажималась и все время об этом думала. Отворачивалась и краснела… почти в костер лезла, чтобы щеки горели, будто от огненного жара. Это было невозможно!

— Ты не хочешь пока немного отдохнуть в домике? Я позову, когда все будет готово, — повернулась я от костра и, конечно же, сразу наткнулась на его взгляд…, задержала дыхание. Соврал…, все он себе представляет и, похоже — очень даже живо.

— Я мешаю тебе, раздражаю?

— Мне не по себе, когда меня так пристально разглядывают.

— Любуются…

— Называй это, как хочешь, но мне не по себе, — сдерживалась я, чтобы не сказать какую-то резкость.

— Привыкай… хочешь стихи? — вкрадчиво и чуть хрипловато протянул он. Прокашлялся и улыбнулся…

— Так легко получаются? По принципу — что вижу, то пою? — съязвила я. Похоже — мои слова не были восприняты им достаточно серьезно. Со мной творилось непонятно что — я и злилась и боялась обидеть его. Помешав в котелке, отгребла в сторону горящие дрова, превращающиеся уже в угольки. Добившись самого слабого кипения, прикрыла крышку и повернулась к Георгию. Он опять улыбался, ну да…

— Примерно так и есть — точно сказано.

— Ну… озвучь тогда, — согласилась я.

Он медленно кивнул, глядя на меня, и тихо прочитал, выпуская те самые пресловутые стада мурашек и давая им волю гулять по моему телу:

— Мой жадный взгляд ласкает тонкий силуэт,

Ткань тоже тонкая, луч солнца на просвет.

Обнять тебя, как он, окутать всю собою…

Все то, что чувствую… и называется любовью.

— Ты о другом думать не можешь… врал. Мы же только говорили об этом — договорились, кажется, — растеряно отмерла я, понимая, что стою с закатной стороны, и опускающееся к горизонту яркое пока солнце светит мне в спину, а сарафан действительно — легкий и ткань тонкая..

— Мои чувства далеки от платонических, — широко улыбался он, — но мы договорились, да.

— Ты сейчас разговариваешь со мной, как с глупым ребенком, — дернулась я наконец уйти из-под этого «просвета» и чуть не шагнула в кострище, но вовремя уклонилась. Георгий вскочил с лавки… и сел опять, увидев, что все обошлось.

— Да, это опасно.

Когда мы уже поели и убрали за собой, а солнце опустилось совсем низко, я привычно устроилась над обрывом, прихватив незаменимую кофту. Думала о том, что прошедший день был не таким и плохим. Что разговаривать с Георгием на неопасные, отвлеченные темы — вот как сейчас за едой… нормально, и даже приятно, хотя тоже немного волнительно. Полного спокойствия так и не наступило, но я уже начала привыкать к его присутствию, переставала внутренне дергаться от каждого его движения. Небольшая неловкость была еще и оттого, что я чувствовала себя будто бы и правой, но, в то же время — самую чуточку виноватой. И потому позвала, когда он вышел из душа — захотелось сделать что-то приятное для него, хотя бы поделиться незабываемым зрелищем:

— Солнце садится. Хочешь… посмотри закат. Только оденься теплее — здесь, как только стемнеет, так сразу резко холодает.

Он молча прошел в домик и вернулся уже в светлом джемпере. Он теперь одевался во все светлое… ему очень шло. Мы тихо сидели в тех же все креслах и смотрели на виднеющиеся в наступающих сумерках далеко внизу белые хлопья тумана над рекой. На горы, всплошную покрытые кудрявым каким-то лесом, как барашки… Я скосила глаза на его голову — короткие густые волосы чуть вились, и очень хотелось коснуться их рукой, попробовать наощупь, но я бы не посмела. А попробовала бы посметь — не поднялась бы рука. Я уже сейчас чувствовала, как она мистическим образом тяжелеет, как гиря — просто от того, что я допустила запретную мысль.

А солнце потихоньку опускалось, и зелень лесов становилась все темнее и плотнее, из ущелья потянуло холодком…

— Сейчас станет… — шепнула я и тихо охнула — самый краешек солнца скрылся, и из этого места вдруг полыхнуло на полнеба изумрудной зеленью! Миг… и стемнело, только ломаная полоса горизонта и часть неба над ней еще слабо светились привычным розовым светом.

— Зеленый луч, — тихо отозвался Георгий, — сломанный фиолетовый… редкое явление в горах, но бывает, как видно…

— Да… я слышала, что над морем это чаще… Трудно поверить глазам, — шептала я потрясенно, — это же десятый закат здесь и ничего подобного до сих пор…

— Катя… ты должна понимать, что у меня к тебе, — вдруг начал он, глядя все так же в сторону заката, а я промолчала и не стала его прерывать. Не то было настроение, чтобы спорить — совершенно не конфликтное.

— Это не примитивная похоть, ты могла сделать неправильный вывод… из стиха. Все очень серьезно — ты спасла мне жизнь… в буквальном смысле. Остервенелого от безысходности и своей несостоятельности озлобленного мужика ты превратила в любящего человека и поэта. И я сейчас не про марку. Да… — оглянулся он на меня и, увидев, что я внимательно слушаю, продолжил: — До этого были только злобные пасквили и мат, я уже душу терял в этой ненависти — к окружающему, к жизни, к себе…

Тогда, когда ты первый раз вышла на работу — это был день, когда Лена позвонила и сказала, что Сашку успешно прооперировали. Единственный счастливый для меня день за многие годы и вдруг — ты! И смотришь так, будто я такой, как раньше — на что-то хорошее способный и в это хорошее верящий, и меня такого еще можно любить…

Трудно понять и объяснить — что она такое? Но это точно не похоть и пошлость, скорее это вера и доверие, а еще — желание быть рядом, видеть, слышать, оберегать, быть ближе — максимально близко, до полного слияния душ и тел. К пошлой примитивной физиологии то, что сейчас во мне, не имеет никакого отношения. Потому что я сейчас… на разрыв, а мы просто сидим рядом… — протянул он ко мне руку, казалось — неосознанно, не глядя. Я не отдернула пальцы, и он осторожно сжал их, выдохнув с облегчением, почти со стоном. И продолжил спокойнее, тише:

— Я тогда — уже с тобой, стал мыслить иначе. Стал мягче, стал думать, а не метаться и понял, что ненавидеть непродуктивно до чертиков. Все равно не смогу изменить то, что творится — что для лечения тяжелых детей в нашей стране собирают деньги с миру по нитке, что у меня даже нет возможности подработать — Ленка не выдержит одна и к ней нужно бегом бежать с работы. Что замкнутый круг!

А раз не можешь поменять что-то глобально — меняй в себе и постарайся сделать счастливыми хотя бы тех, кого реально можешь и насколько можешь, так же? Благодаря тебе я начал смеяться и шутить, со мной смеялся Сашка, Ленка ожила, Натку стал насильно таскать на спорт… вначале, и сам… брал с собой их всех. Это все мелочи и долго рассказывать, но… мне уже было чем делиться с ними, у меня появилось это. Благодаря тебе эти три года моя семья жила, а не просто выживала, как раньше.

Катя… ничего общего с пошлостью. Это жгучая, дикая потребность быть как можно ближе — во всех отношениях. Потребность до дрожи, до… почти невыносимости! — сжал он мои пальцы и сразу отпустил их: — Но тут ты права — ее должны чувствовать оба… Холодно стало, действительно холодно, а я не очень верил… Пора спать?

Я тоже думала о том, что холодно и вода в душе остывает, а я не помылась на ночь. Отпустило что-то внутри, будто развязался тугой давящий узел. У меня получилось полностью расслабиться в своем доверии к нему, и думать о чем-то таком… простом и обыденном — постороннем. Откат настиг, наверное, после всех волнений этого дня и сколько можно нервничать, на самом деле? Я оттаяла и в результате зачем-то сказала:

— Мира так и не передала продукты.

— Наверное, папа твой позвонил и отменил, — с облегчением и готовностью подхватил Георгий.

— Да… наверное. Ты иди ложись, мне тут еще кое-что нужно сделать.

Он ушел в свой домик, а я сходила в туалет и быстренько, по скорому — в довольно-таки прохладный уже душ. В кровати, укутавшись в одеяло, быстро согрелась.

И мысли мои были странными мыслями — на грани яви и сна поднимающими проблему «тяжелой руки». Я на самом деле почувствовала физическую неспособность сделать то, чего ужасно хотелось в тот момент — просто коснуться колечка темных волос, ощутить их под своими пальцами…