Частная школа

26

За прогулы без уважительной причины Чума гоняла нещадно, если, конечно, ей докладывали.

Первые три урока Дина пропустила со спокойной совестью — математик, географичка и уж тем более их куратор Валик не сдадут. Но после обеда урок у Лаврентьевны, а вот та непременно доложит. А, значит, надо было как-то через не могу подняться, мало-мальски привести себя в порядок и сходить в медпункт за справкой.

Справку дадут — тут сомнений нет. У Дины с ночи под тридцать восемь. И, скорее всего, освободят не только на субботу. Хотя всё равно идти не хотелось. Тяжело было, ныли мышцы, ломило суставы, — а до медкабинета придётся тащиться в противоположный корпус.

Но, главное, медичка наверняка расквохчется: ужас-кошмар, вирус, как бы другие не заразились… Она паникерша, прямо как тётка-фельдшер в старом советском фильме «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён».

И никак ей не объяснишь, что у Дины всегда так: стоит только сильно расстроиться, попереживать — и сразу дня на два недомогание и температура. Так у неё всегда было, с самого детства. Психосоматика и ничего тут не попишешь. Но медичка, конечно же, заставит сдавать всевозможные анализы, а то и отправит в бокс.

Худо-бедно прибрав кровать, с которой еле-еле сползла, Дина отправилась в душ. Уж больно вялый и бледный вид она имела. Нужно было как-то взбодриться.

Душ и правда немного помог. Сил не прибавилось, но по крайней мере голова перестала кружиться. Обернувшись в махровое полотенце, словно в кокон, и соорудив на голове тюрбан, Дина вышла из ванной.

И тут в дверь кто-то коротко и резко постучал. Она не успела даже ничего сказать, только удивилась (кто бы это мог быть?), как незваный гость без приглашения распахнул дверь.

Ахнув от такой наглости, она собиралась было грубо прикрикнуть, но так и не вымолвила ни слова. На пороге стоял Маринеску.

Вот уж кого-кого, а его она никак не ожидала тут увидеть. Смутившись, Дина отступила, прижимая полотенце к груди — не дай бог оно свалится. Маринеску же не ощущал никакого стеснения. Шагнул в маленький коридорчик, где и одному-то тесно, и притворил за собой дверь. Что ему нужно?

Сначала он просто стоял на пороге, молчал и смотрел, смотрел. Смотрел в упор, буквально сверлил немигающим тяжёлым взглядом, от которого хотелось поёжиться.

— Тебе нельзя здесь находиться, — как можно спокойнее сказала Дина, чувствуя взволнованное трепыхание в груди. Голова снова стала кружиться.

Но он её слова пропустил мимо ушей и подошёл вплотную. Дина занервничала ещё сильнее, впрочем, виду почти не подала. Только привалилась спиной к стене — какая-никакая опора — и против воли сглотнула.

— Что тебе надо? — облизнув вмиг пересохшие губы, спросила она.

Он медленно, даже лениво обвёл взглядом голые плечи, ключицы, её махровый кокон и пальцы, судорожно сжимавшие на груди края полотенца. Дину тотчас кинуло в жар, лёгкое трепыхание в груди усилилось, переросло в дрожь.

Ситуация, конечно, жуть какая неловкая. Но всё равно — что же она так волнуется? Ведь он всего лишь… Нужного слова тоже подобрать не получалось.

— Значит так, послушай меня и запомни, — наконец заговорил он, и тон его Дине не понравился.

Тогда, на крыльце, он говорил совсем не так. Как-то расслабленно, насмешливо и будто играя, что ли. Сейчас же его слова прозвучали колко, резко, твёрдо, как угроза.

— Если ты и твоя свора не прекратит травить Катю, то, обещаю, тебе будет плохо. Очень плохо.

Мысли судорожно скакали: какая свора, какая травля? О чём он?

Лизка, конечно, всем рассказала, что Катя заложила её Лаврентьевне, и, понятное дело, никто теперь не хочет с ней общаться. Но, во-первых, разве с ней кто-то до этого общался? А, во-вторых, она сама виновата. Времена, когда стучать на ближнего считалось гражданским долгом, давным-давно прошли. А вот то, что Маринеску вторгся в её комнату, хамит и угрожает — вообще ни в какие ворота. Кем он себя возомнил?

— Оскорбят её — ответишь ты, — продолжал он, испепеляя её взглядом. — Унизят её — ответишь ты. Поняла?

— Да пошёл ты, — разозлилась Дина. Ещё бы ей какой-то вахлак не угрожал. — Твоя Катя — стукачка, и получает то, что заслужила.

— Это ты так решила? А кто ты такая? Самовлюблённая выскочка, которая только и может, что тупо исподтишка гадить. Включи свой куриный мозг и…

— Ты вообще офигел? — возмутилась Дина. — За языком следи!

— Очень даже слежу, а то бы я сейчас не так с тобой разговаривал.

— Хамло. А с твоей Катей никто больше не будет нормально общаться. С такими, как она, не общаются.

Глаза его нехорошо сверкнули.

— Тогда тебе же хуже. Смотри, как бы с тобой не перестали общаться.

— Сказал тот, с кем даже никто не здоровается, — фыркнула Дина.

— Я тебя предупредил. И если ты не совсем отбитая дура, то ты меня услышала.

— Пошёл вон!

Этот короткий разговор неожиданно расстроил её сильнее, чем можно было представить. Дина заметила, что у неё даже руки мелко подрагивали, а на глаза навернулись слёзы. Хорошо, что Маринеску уже ушёл и этого не видел.

Но с чего он вдруг на неё набросился? Гадостей столько наговорил! Вот у кого куриный мозг — так это у его Кати. Никто же её за язык не тянул, а за пару дней настроить против себя всех — это уметь надо. И потом, она же этой Казанцевой даже слова не сказала, а могла бы и была б в своём праве. Несправедливо!

С расстройства Дина и к медичке не пошла. Ну и пусть Лаврентьевна жалуется. Что ей Чума сделает? Не убьёт же. А если отчислит — так вообще хорошо. Почему-то вполне сносная прежде жизнь в пансионе стала вдруг нестерпимой.

Дина выпуталась из полотенца, натянула футболку и шортики и ничком рухнула поверх покрывала, чувствуя себя совсем больной и глубоко несчастной.