Частная школа

74

Это было странное время — последние месяцы перед выпуском. Всё, к чему Эрик успел привыкнуть, резко изменилось. И оттого казалось каким-то театром абсурда. Или параллельной реальностью, где антураж прежний, а вот люди… внешне те же, но вели себя совершенно иначе.

Новость о том, что он — сын Нонны Александровны, довольно быстро просочилась в массы. Может, она шокировала общественность и не меньше, чем недавняя трагедия с физруком и его дочерью, но о них повздыхали, посокрушались и успокоились. Тут же обмусоливали подробности, строили догадки, выдвигали версии. Ведь отцом Эрика явно был не супруг Нонны Александровны, и это только подогревало интерес.

А ещё, видимо, народ отчасти перенёс своё отношение к ней на него. Особенно среди преподавателей и работников пансиона стали заметны эти перемены. Та же Нина Лаврентьевна, которая всегда относилась к нему снисходительно, как к бедному родственнику, теперь невольно заискивала.

И не она одна. Немец, Карл Иванович Диксон, который у них даже не вёл и прежде взирал на него с едва заметным брезгливым любопытством, отныне при встрече очень любезно здоровался и интересовался делами директрисы. Прямо-таки рассыпался мелким бесом. И непременно, со сладкой улыбкой, добавлял что-нибудь в духе: «Мы все за неё ужасно переживаем. Ну, все не все, конечно. Есть тут некоторые… Но от меня лично передайте самые искренние пожелания!». Даже в столовой пару раз специально к Эрику подходил.

Хотя про здоровье Нонны Александровны в первое время только ленивый у него не спрашивал.

Пожалуй, один из немногих учителей, кто не поменял своего отношения, это куратор. Сама новость, конечно, его чрезвычайно обескуражила, как и всех остальных. Хотя узнал он об этом одним из первых — ещё тогда в больнице, когда Эрик впервые навестил Нонну.

В первые минуты у куратора от шока даже вымолвить ничего не получалось. Ну а потом, позже, он держался и разговаривал с Эриком так же, как и раньше. Да и старался вести себя так, будто ничего из ряда вон не случилось. Подшучивал только иногда, особенно над некоторыми своими коллегами за их подобострастие.

Когда Эрик написал сочинение у Нины Лаврентьевны на тройку, Валентин Владимирович не удержался:

— Вы что! — сделал он круглые глаза и с наигранным ужасом зашептал: — Скорее исправляйте ошибки его почерком и ставьте пять. Я никому не скажу. Умеете подделывать почерк? Не умеете? Ну плохо. Пробуйте, старайтесь, а то Нонна Александровна вернётся и вас уволит.

Над Карлом Ивановичем куратор посмеивался ещё обиднее.

Одноклассники тоже поначалу допытывали: как так? Почему от всех скрывали? Даже вечно невозмутимый Олег Руденко на миг вскинул удивлённо бровь.

— А Катя тоже чья-то дочь? — на полном серьёзе спросил Ренат Шмыгов.

— Ну, естественно! Все мы чьи-то дети. И отстаньте уже от человека! — вмешивалась в такие моменты Дина, видя, как вся эта шумиха неприятна Эрику.

— Я не это имел в виду, — промямлил Ренат, но в классе больше не приставал, не желая спорить с Диной.

Эрик прекрасно понимал, что тот имел в виду. И знал, как тут оказалась Катя. А оказалась она совершенно случайно.

Тогда, в сентябре, Нонна очень не хотела, чтобы у кого-то возникли вопросы или сомнения на его счёт. Боялась даже, что кто-нибудь Эрика с ней как-то свяжет, что-то заподозрит. Вот и взяла Катю для отвода глаза, представив всё это дело некой социальной образовательной программой.

Это Эрик узнал от отца Нонны, которого своим дедом до сих пор назвать не мог, даже в мыслях. Хотя именно тот заставил Нонну взять его сюда, тот по щелчку пальцев закрыл дело Шулепова. Однако Нонну простить и принять оказалось гораздо легче.

Дина была права, когда убеждала его пойти к ней, пусть и не сразу Эрик это понял. Но когда помирился с матерью и стал общаться с Нонной, ему стало легче на душе́. Возникло ощущение, что он делает всё правильно.

Почему Нонна так поступила и кто его настоящий отец, Эрик так и не смог ни от Агаты, ни от Радзиевского добиться. Допрашивать же саму Нонну казалось сейчас очень жестоким. Даже когда всё страшное осталось позади, она ещё долго была очень слаба. Не ходила и даже в кресле передвигалась с большим трудом. Когда её выписали из больницы, мать переехала к ней. Помогала, поддерживала, ухаживала.

Эрик навещал их по выходным. И поначалу с удивлением наблюдал за их общением. Это были отношения не сиделки и больной, а двух близких людей.

Наверное, эта теплота между ними повлияла и на него. И постепенно натянутость и напряжение исчезли, а от злости и горечи и вовсе давно не осталось следа.

Единственное — возникала неловкость, когда он обращался к Нонне. Агату он, естественно, звал матерью, как иначе-то? А вот с Нонной было сложнее. Звать её по имени-отчеству, как привык, уже казалось не слишком уместным. Особенно спустя время, когда они перешли на «ты». Собственно, этим «ты» он и обходился пока.

Вряд ли бы, конечно, у него получилось так легко перейти с ней на неформальное общение, будь она такой, как прежде, — холодной, царственной и недосягаемой. Но теперь она была такая хрупкая, слабая, уязвимая. А ещё подкупало, как искренне она радовалась его приходу.

Агата жаловалась, что она нередко отказывалась делать упражнения для восстановления. А если и делала, то быстро выдыхалась и не желала прилагать усилий. Апатия была у неё. Но вот когда приходил Эрик, Нонна сразу оживала. И этого заряда хватало ещё на неделю-полторы.

В такие дни они втроём обедали, беседовали, она его спрашивала про школу, про учёбу и даже про Дину. И всё бы хорошо, но только мысль о том, кто его отец, зудела, не давая покоя.

Впрочем, из разных случайно брошенных слов и ускользающих неловких взглядов Эрик и сам сделал вывод. Не хотелось в это верить, тошно становилось, но позже его догадки всё-таки подтвердились…

Как-то раз перед самыми экзаменами он по делу заглянул в приёмную. Секретаря на месте не оказалось, но в директорской кто-то оживлённо спорил.

Так Эрик стал нечаянным свидетелем разговора между мужем Нонны и Радзиевским. Подслушивать он бы не стал, если б речь шла не о нём, но тут даже пожалел, что не зашёл немного раньше.

— Я не знаю, чего вы добиваетесь, Александр Владимирович, но я против! Категорически против! — возмущался муж Нонны. — Я и осенью, как вы помните, возражал против мальчишки, но поскольку во многом мы обязаны вам… В смысле, я понимаю, что без вашей поддержки нашей школы могло бы и не быть, поэтому не считал себя вправе вам отказать. Но сейчас… Смотрите, чем уже обернулась ваша затея. Нонна чуть не погибла! И, возможно, навсегда останется инвалидом. А вы ещё и эту женщину к себе взяли… Хотя против Агаты я ничего не имею.

Мужа Нонны Эрик видел всего пару раз. Несмотря на то, что тот теперь временно руководил пансионом, на глаза показывался он изредка, с коллективом не общался, взаимодействовал со всеми исключительно через секретаря.

— А ты что предлагаешь? — столь же громко вопрошал Радзиевский. — Чтобы я забыл, что у меня есть внук, и спокойно жил дальше? Единственный внук, заметь.

— Вы меня извините, Александр Владимирович, но вы же как-то жили без него все эти годы…

— Вот именно — как-то! Все эти годы я жил, зная, что где-то у меня растёт внук, которого я не вижу. Моя кровь…

— Не только ваша. А ещё и какого-то ублюдка, изнасиловавшего мою жену. И кому как не вам знать, что она едва смогла это пережить. Вы же поэтому его и отправили подальше, чтобы ничего ей не напоминало о том, что случилось. А теперь что?

— Поэтому отправил, да. Но сейчас думаю, что я был тогда неправ. Очень неправ. Тогда у меня не было времени на размышления, я просто хотел любой ценой помочь дочери. А возможно, надо было найти какой-то другой вариант. Всё равно ведь в итоге это не помогло…

— Почему же? Помогло! Да, она потом ещё долго лечилась, я знаю, но пришла же в себя! Сумела всё забыть и жить дальше. А будь он рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. Впрочем, известно. Тем же, чем сейчас, только намного раньше.

— Да брось ты городить ерунду. Ты знаешь, я люблю свою дочь больше всего на свете и готов ради неё на всё, но то, что произошло здесь, — случайность. И уж пацана в этом винить — глупо. Кадры надо было подбирать тщательнее, проверять, следить… Физрука этого ты, кстати, нанимал. В общем так, я решил и решение своё не отменю.

— Но вы ведь можете просто дать им денег, если совесть вас гложет. Много денег. И пусть уедут туда, откуда они там…

— Во-первых, ты не знаешь Агату. Не возьмёт она денег. Раньше не брала, теперь — тем более не возьмёт. Во-вторых, не хочу. Не хочу снова его потерять. Что деньги? Я могу ему дать всё, не только деньги. Я могу открыть для него любые пути, какие он пожелает. И он это получит, нравится тебе или нет. Ну а главное, Нонна… Может, когда-то она и не захотела стать ему матерью, но сейчас она его любит. И я тебе не советую давить на неё. Потому что она выберет не тебя.

На несколько секунд муж Нонны замолчал. Потом тише добавил:

— Ею движет чувство вины. Уедет он — и всё забудется.

— Не будь идиотом…

В приёмную вернулась секретарша, и Эрику пришлось уйти. Хотя главное он уже услышал. И теперь, хочешь — не хочешь, надо было как-то свыкнуться и с этой мыслью. И научится с нею жить…