Жена самурая

Глава 33. Отец

С самого детства их учили, что самая большая милость, которая только может быть оказана самураю, — это достойная смерть. Их учили быть бесстрашными и не бояться ни боли, ни ранений, потому что каждый самурай должен быть в любую минуту готов отдать жизнь за своего даймё.

Представление о смерти самурая не совпадали ни с представлениями крестьянина, ни торговца, ни кого бы то ни было. Достойная смерть не являлась для самурая горем. Напрочь, ею можно было искупить все прегрешения земной жизни и смыть с себя великий позор. В связи с этим пониманием и зародился обряд сэппуку — считалось, что самурай, решившийся на подобное, был достоин прощения и забвения всех совершенных им преступлений.

Фухито помнил, как его отец, а вслед за ним и дядя, и отцы Нарамаро и Такеши, если случалось гостить в их поместьях, заставляли их, совсем еще мальчишек, бродить ночами по лесу, ходить по местам, что пользовались дурной славой. Их водили на публичные наказания и казни, заставляли выполнять тяжелую, монотонную работу в дни торжеств — для укрепления стойкости и упорства.

Но ни бессонные ночи, ни подъемы до восхода солнца, ни голодовка, ни хождение босиком по снегу не помогли Фухито, когда ему объявили о смерти отца. Может быть, он — плохой самурай?

Он в полной мере владел своим лицом, но никогда — душой. Он не показывал своих чувств посторонним, но внутри него они бушевали подобно лесному пожару. А их учили, что должно оставаться спокойным словно гладь воды в безветренный день — не только выражением лица, но и эмоциями, что ты ощущаешь.

Сейчас же ему хотелось кричать о несправедливости. Он сдерживался и лишь крепче стискивал зубы. Еще день назад все было по-другому. Он отправился в Энряку-дзи с твердым желанием встретить по дороге отряд Тайра и принять, наконец, смерть. А вернулся — с надеждой, которую никто из них давно не чаял обрести. В монастыре ему дали еще воинов-сохэй*, несмотря на то, что он не просил.

То, что Тайра сотворили с Кофуку-дзи, затронуло сердца многих, и потому Фухито вернулся в лагерь в сопровождении отряда из сотни прекрасно обученных монахов-солдат в дополнении к тем трем сотням, что Энряку-дзи уже направлял к ним ранее.

Он возвращался с хорошим чувством. Впервые за долгое-долгое время Фухито был доволен. Пока не пересек границу лагеря и не узнал то, что узнал.

«Было бы справедливо, если бы на его месте оказался я», — подумал он, вглядываясь в неживое лицо. Стоило прикрыть глаза, и в его голове проносились многочисленные воспоминания — сколько всего связывало его с человеком, что лежал перед ним. Сколько всего связывало, и теперь никогда и ничего не свяжет.

«Лучше бы это был я, — подумал Фухито вновь. — У меня есть дочь, род Фудзивара не прервется. А он…».

Не сразу, но он обратил внимание на поднявшийся вокруг гомон. Лагерь гудел будто пчелиный рой, и Фухито не мог понять, с чем связано это внезапное волнение. Он нашел Нарамаро — тот напряженно вглядывался куда-то ему за спину. Фухито обернулся, следуя за взглядом Татибана, и увидел, как солдаты — их храбрые, бесстрашие солдаты — рассыпаются от чего-то прочь. Отшатываются в сторону, а после смыкают тесные ряды и следуют вперед.

Фудзивара сглотнул и понял, что задерживал дыхание последнюю минуту. В горле было сухо, словно последний глоток воды он сделал неделю назад. Нарамаро шагнул к нему, и когда толпа расступилась в очередной раз, к ним вышел Такеши Минамото.

А его мертвый отец лежал у их ног.

Взгляд Такеши заметался от друзей к отцу. Они не успели ничего сказать, когда Минамото опустился прямо на землю на колени перед Кенджи-самой и кончиками пальцев коснулся его холодного лица.

— Такеши, — Нарамаро бухнулся следом и крепко обнял друга, не заботясь о наблюдавших за ними десятках солдат. Он с удивлением почувствовал, как вздрогнул под его руками Минамото, напрягся на считанные секунды, а после, совладав с собой, заставил тело расслабиться.

— Когда умер отец? — спросил Такеши, освобождаясь из его объятий и поднимаясь на ноги. Фухито, повинуясь порыву, крепко стиснул его плечи и также почувствовал его дрожь.

— Вчера, — Нарамаро хмуро посмотрел на него. — Его ранили неделю назад, и Кенджи-сама так и не смог… так и не смог оправиться.

Позади них среди солдат все нарастал и нарастал гул. Скоро, очень скоро новость о том, что Такеши Минамото жив, обойдет весь лагерь, и об этом узнает каждый. А после она просочится наружу, во все уголки страны, во все деревни и кланы, и не останется человека, который не слышал бы об этом.

«Я все-таки опоздал, — здоровой рукой он откинул со лба волосы и заскользил взглядом по окружавшим их воинам. — Не успел к отцу».

Что сказал бы отец?

Такеши привык каждое значимое решение мерить этим вопросом. Он никогда не спрашивал разрешения — давно прошел тот возраст, когда Кенджи действительно что-либо ему запрещал — но всякий раз думал, как бы поступил на его месте отец.

Отец. Они не виделись долгих восемь месяцев, и уже больше никогда не увидятся. Он больше никогда не услышит голос отца — он и без того начал его забывать.

— Отнесите отца в палатку, — приказал он, ни на кого не глядя, и тотчас сразу несколько воинов выступили вперед. Они подняли носилки с Кенджи-самой с такой бережностью, будто держали стекло, и очень медленно понесли их прочь.

Такеши стиснул зубы и отвел взгляд от отца. Он поправил у горла кимоно, что мешало дышать, и посмотрел на Фухито и Нарамаро. Как и всегда, они поняли друг друга без лишних слов — одновременно повернулись и зашагали к разбитым на другом конце лагеря палаткам.

Минамото шел последним и с трудом заставлял себя не оборачиваться. Уже было поздно смотреть. Он закрыл и потер глаза, надавив пальцами на веки. Неожиданно навалилась сильнейшая усталость, будто минувшие сутки он провел в сражении. Нахмурившись, он осмотрелся: вокруг клокотала привычная лагерная жизнь. Возводились навесы на случай ночного дождя, менялись дозорные на своих постах, над костром в котелках шипела вода — приближалось время ужина.

Эта жизнь, она шла всегда, невзирая на число умерших в сражениях солдат, невзирая на число раненых. Воины готовили пищу, ставили палатки, чтобы защитить себя от стихии, ныряли в ледяной ручей, заботились о лошадях. В походах жизнь удивительным образом тесно соседствовала со смертью.

— Как давно мы стоим здесь? — спросил Такеши у спин шагавших впереди Фухито и Нарамаро.

— Неделю, — отозвался Татибана, придерживая край навеса и пропуская под него друзей. Его взгляд помимо воли зацепился за пустой, связанный у края рукав кимоно Минамото. Нарамаро не стал задергивать полог, и дневной свет позволил им внимательно рассмотреть творившийся внутри палатки беспорядок.

Татибана засуетился, принялся в спешке собирать разложенный футон, поднимать разбросанные свитки. Не выдержав, Фухито первым фыркнул вслух и посмотрел на Такеши, который сжал губы, чтобы сдержать усмешку. Он скользнул взглядом по распущенным волосам Фухито. Теперь и его друг не смел носить традиционную самурайскую прическу. Минамото подавил в себе вопрос, что вот-вот был готов задать. Отчего Фудзивара не собирал больше волосы в пучок на затылке? Каким поступком навлек на себя позор? Кто его наказал — глава клана или он сам?

Из них троих один лишь Нарамаро не запятнал своей чести.

«Этого ли ты от меня ждал, отец?»

Левой рукой он потянулся к затылку и почти почувствовал волосы, пропущенные меж пальцев, когда вспомнил, что левой руки у него давно уже нет. И Фухито, и Нарамаро тщательно старались не смотреть в его сторону, и Такеши понял, что оба видели его поднятую и поспешно одернутую прочь руку. Он скривился. За время, проведенное в плену, его волосы отросли ниже лопаток, и первым, что сделал Такеши, оказавшись у Мусасибо-самы, — срезал их почти под корень.

Он вздрогнул — вновь! — когда Нарамаро протянул ему чашечку саке. Они молча сделали по маленькому глотку, а оставшееся саке выплеснули на землю за пологом.

«Пусть ничто тебя больше не тревожит, отец».

Нарамаро и Фухито смотрели на Такеши и не узнавали. Они помнили его совсем другим.

— Мы не надеялись увидеть тебя вновь, — выпалил Татибана, чей голос всегда бежал впереди мысли.

Судя по сухой ухмылке Такеши, он оценил это высказывание по достоинству.

— Как ты сбежал? — он порывисто сжал плечо Минамото, опустившись на футон подле него. В палатку сквозь распахнутый полог проникал осенний ветер. Холод стелился по земле, и при каждом слове изо рта вырывалось облачко пара.

Такеши мимолетно опустил взгляд на сложенные на коленях руки. Руку.

Сколько вопросов повисло между ними. Сколько ответов на них требуется дать!.. Как рассказать о месяцах, что были прожиты порознь?

Мысли путались, хаотично перескакивали с одного на другое. Почему убит отец? Сколько солдат у них есть? Что известно о Наоми? Как… как его ребенок? Где сосредоточены основные силы Тайра? Сколько запасов у них есть в преддверии грядущей зимы? Когда Фухито лишился права носить традиционную для самураев прическу?

Он понял, что молчит слишком долго, когда почувствовал на себе пристальные взгляды друзей.

— Там была девочка. Ее звали Хоши. Она помогла мне… в какой-то мере, — он не ожидал, что улыбнется. Не ожидал, что воспоминания о несуразной девчонке окажутся такими теплыми…

— Хоши? — переспросил Фухито, не пытаясь скрыть растерянности. Он свел на переносице брови, вспоминая. — Внучка Нобу Тайра?..

— Да, — Такеши ограничился коротким кивком, несмотря на то, что незаданный вопрос Фудзивара повис в воздухе. — Потом. Об этом — потом, — он надеялся, что у них еще будет время, чтобы поговорить. Действительно поговорить. Он надеялся, что к тому дню будет готов дать друзьям те ответы, которых они от него ждут.

— Что случилось с тобой? — смотря Фухито в глаза, Такеши задал единственный вопрос, который не мог не задать.

И потому, как Фудзивара на краткий миг отвел в сторону взгляд, Минамото понял, что был не единственным из них, кто не хотел — не мог — стройно рассказывать о минувших месяцах.

— Я вступился за Ёрико.

Ни один вопрос про его отрубленную руку, которую он все еще чувствовал, так и не прозвучал.

Нарамаро раскатал поверх футона карту, на которой они отмечали передвижения всех вовлеченных в войну армий, и принялся рассказывать Такеши и Фухито, который лишь утром вернулся из Кофуку-дзи, о недавних изменениях в расположении войск.

— Мы немного проредили их тыл, когда напали с перевала, — Нарамаро усмехнулся почти смущенно и запустил ладонь в светлые волосы на затылке, растрепав строгий пучок. — Они стояли, вытянувшись вдоль всей возвышенности, но сейчас начали рассредоточиваться. Об этом говорят наши последние донесения.

— Нам тоже стоит. Пока они не пришли в наш тыл — все через тот же перевал Курикара, — Такеши указал на несколько точек на карте. — Вот здесь, здесь и здесь необходимо усиление. Тайра вскоре узнают и про отца, и про меня. Они взбешены и захотят напасть.

— Разумно, — Нарамаро кивнул. — В последней стычке Асигака отступил от Удзи и увел людей вниз по течению.

По короткому взгляду, брошенному Нарамаро на Такеши, тот понял, что отец получил свое ранение именно в этой стычке.

Минамото внимательно всматривался в карту. Через изломанные линии и стрелки он видел, как постепенно, буквально тё за тё* их объединенное войско двигалось вперед. Чтобы составить впечатление о сражениях, произошедших в месяцы его отсутствия, Такеши не нужно было задавать вопросы.

Он видел все по карте. Видел, как под острым углом резко разошлись две линии, и часть солдат была возвращена назад, в земли клана Фудзивара, в которые вторглись соседствовавшие с ними вассалы Тайра — клан Ода. Видел, как к широкой стрелке, обозначавшей их основные силы, примыкали гораздо более тонкие, начерченные почти без нажима — отправленные монастырями воины присоединились к ним. Видел, как десятки линий расходились и переплетались меж собой — небольшие отряды самураев перебрасывались от одной деревни к другой, с места на место, чтобы создать у крестьян видимость защищенности.

Карта о многом могла рассказать, если уметь ее читать. И Такеши умел.

«Всему, что я умею, меня научил ты, отец».

Он почувствовал в руках зуд — даже в той, которой уже не было. Пальцы невидимой руки схватили воздух, а настоящей — сжались в кулак. Он многое отдал бы за возможность догнать отступившего Асигаку. Догнать и отомстить за отца. Такеши помнил этого молодого самурая по предыдущим сражениями с Тайра — тот был умен и достаточно изворотлив, чтобы выйти живым даже из сражения, в котором он был обречен.

Было бы мальчишеством броситься сейчас в погоню. Мальчишеством и величайшей глупостью, и Такеши не мог их себе позволить. Больше нет.

«Любой сын мальчишка в глазах отца, даже если у него самого уже есть дети».

Он был мальчишкой, пока был жив отец. Теперь — нет.

— Зима — плохое время для ведения войны, — Такеши сделал над собой усилие, чтобы отвлечься от лишних мыслей. — Скоро выпадет снег.

— Мы увязнем надолго, — Фухито хмыкнул: он говорил не только про войско, что неминуемо застрянет в снегах. Он говорил про их кампанию.

Мимо их палатки в тот день проходило много больше солдат, чем в любой другой. Новость и о том, что Такеши Минамото жив, разлетелась по лагерю тотчас. Это казалось абсурдным и неправдоподобным — провести восемь месяцев в плену у Тайра и вырваться от них живым? Пересечь одну восьмую страны в одиночку глубокой осенью?

Было трудно поверить в такое, лишь только услышав. Воинам хотелось увидеть. Такеши знал, что должен переговорить с ними — не с каждым, но со своим ближайшим окружением, с теми, с кем он привык ходить в военные походы.

— Где Яшамару и Масато? — он оторвался от карты и взглянул на сидящих напротив друзей.

— Яшамару в патруле, а Масато в вашем поместье. Кенджи-сама приказал ему быть возле Наоми-сан.

Наоми. Такеши не забывал ни на секунду. Но по-прежнему не хотел о ней говорить.

— Ты знаешь о том, что Наоми-сан носит дитя? — скороговоркой произнес Нарамаро, слегка подавшись вперед.

— Да, — односложно отозвался Минамото. Его дальнейшее молчание говорило громче многих слов.

— Кенджи-сама написал ей сразу после сражения с Асигакой. Никак не обмолвился о своем ранении, — Нарамаро собирался добавить что-то еще, уже набрал воздуха в легкие, но резко передумал и оборвал зародившийся порыв.

Сидевший рядом Фухито на секунду прикрыл глаза. Хорошо, что Татибана сумел вовремя остановиться и не стал рассказывать о том, что случилось с Наоми, когда она увидела отрубленную кисть мужа.

Они проговорили до того момента, как не спряталось за горизонт солнце, и не закончился зимний короткий световой день. Когда в лагере ярче разгорелись костры, и рис громче зашипел в котелках, они вышли из палатки, чтобы разделить трапезу с солдатами — так, как делали всегда, несмотря ни на что.

Около костра, за который они сели, хотели бы оказаться многие воины из лагеря, но все пропускали тех, кто носил вышитый герб Минамото на черных куртках из грубой ткани. Они осиротели утром, когда умер Кенджи-сама, а спустя несколько часов вновь обрели того, кто поведет их за собой в сражение. Того, за кого они готовы отдать жизнь.

Такеши говорил с ними и затылком чувствовал чей-то внимательный взгляд. Единожды обернувшись, он увидел Фухито и хмыкнул. Немудрено. С этой пристальностью Фудзивара смотрел на него с того момента, как они шагнули в палатку.

Он узнал, что возвращения Яшамару из патруля ждут со дня на день — с десятком самураев неделю назад он отправился к западным границам земель Фудзивара: там было неспокойно. Он услышал о понесенных его людьми потерях: о раненых и убитых среди них. С ближайшими советниками отца Такеши засиделся до глубокой ночи — к тому моменту подле костров остались лишь дозорные.

Он поворошил медленно затухавшие угли и поднялся, глубоко вдохнув ночной воздух. Впервые за весь долгий день Такеши позволил себе поежиться. Ему все еще было неуютно на открытом пространстве, а уж в лагере…

В ночных сумерках, при тусклом свете факелов он нашел палатку отца и помедлил, прежде чем одернуть полог. Внутри горело несколько лучин и царил образцовый порядок — как и всегда. Кенджи-саму положили на футон в самом центре палатки. Он был по-прежнему укрыт курткой, что утром снял Такеши.

Остановившись у самого входа, он несколько секунд вглядывался в неподвижное лицо отца. Кенджи-сама постарел за месяцы, что они не виделись — Такеши увидел седину в его волосах, которой прежде не было, увидел новые морщины. Но странным образом отец казался моложе — его лицо выглядело спокойным, если не сказать умиротворенным. Кенджи-сама больше не волновался о живых, и груз той ответственности, что он принял очень давно, уже не давил ему на плечи.

— Здравствуй, отец.

Голос подвел его, и Такеши поспешно откашлялся. Он опустился на футон по правую руку от отца, скрестив ноги, и неосознанным жестом поправил некрасиво подогнувшийся воротник куртки на отце.

Будто теперь это имело хоть какое-то значение.

— Прости, что не успел.

Где-то внутри горла родился спазм, из-за которого каждое слово ему приходилось выталкивать силой.

— Но я все же вернулся, отец. Я знаю, ты ждал, но едва ли верил.

Такеши прикрыл глаза, и живой отец встал перед ним. Отец, который дал ему в руку катану, едва он начал ходить. Отец, который находил время, чтобы позаниматься с ним, несмотря на обязанности главы клана, бесчисленные поездки в столицу к Императору и несмотря на то, что он был всего лишь вторым сыном. Не наследником.

Отца, который стискивал его до синяков, когда он метался, рвался прочь, будто обезумевший, в день похорон матери и клана Минамото. Отца, чей один только взгляд отрезвлял его лучше любых слов или вылитой на голову холодной воды.

А теперь отца больше не было.

Такеши тяжело сглотнул и вскинул голову. Ему не у кого спросить теперь совета. Нет теперь человека, кто осмелится его отчитать, кто покажет свое недовольство его действиями. С кем теперь пить чай долгими вечерами в поместье? В краткие дни затишья, когда никому из них не требовалось бывать у Императора, встречаться с союзниками, наводить порядок в вассальных кланах или собственных деревнях.

С кем?

Отец рассказал бы ему то, о чем Такеши не станет спрашивать ни у кого больше. Он рассказал бы о Наоми и о ребенке. Минамото знал, что не задаст о них ни одного вопроса даже Фухито и Нарамаро — людям, которых он знал с детства, с которыми не раз проливал кровь. Он, не задумываясь, доверял им свою жизнь, но все разговоры о Наоми и ребенке были настолько личными, настолько задевающими его внутри, что Такеши не собирался о них упоминать.

Весной он отдал за отца жизнь, и теперь тот мертв, а он по-прежнему жив. Изувечен — но жив. Боги, в которых Такеши не верил, кажется, в очередной раз посмеялись над ним.

— Я почти забыл твой голос, отец.

Он заскрежетал зубами — боль от невозможности заговорить с отцом, услышать его совет была почти ощутимой. Такеши хотелось и выть, и разгромить эту палатку вместе с идеально уложенными вещами, и что-нибудь сломать.

Он ведь давно не дитя, его воспитывали строго и сурово, и очень рано он узнал, что справедливости нет. Но тогда почему слово «несправедливо» было единственным, что приходило в голову? Когда смерть вообще была справедливой?

Такеши вымученно хмыкнул. Он совсем потерял себя за время плена, раз вспомнил о справедливости.

Он в последний раз поправил куртку на отце и встал. Утром он проведет церемонию, сложит и зажжет для отца погребальный костер, и окажет ему последнюю почесть. Такеши с преувеличенной бережностью задернул полог и зашагал к своей палатке. Дозорные у костров провожали его долгими взглядами, пока он пересекал лагерь.

Такеши запрокинул голову, вглядываясь в безоблачное, звездное небо. В плену он тосковал по свежему воздуху и простору, но больше всего — по бесконечному ночному небу и яркой луне.

Внутри палатки, что поставили для него солдаты, он нашел тушь для каллиграфии и пустые свитки. Провозившись с одной рукой, Такеши все же развернул на твердом футоне свиток, обмакнул в тушь кисть и вывел:

«Здравствуй, Наоми.»