Жена самурая

Глава 34. Письмо

— Госпожа, как же у вас холодно!

Наоми отвернулась от окна, распахнутые ставни которого пропускали в спальню холодный зимний ветер, и посмотрела на вошедшую Мисаки. Дрожа, девочка быстро подошла к ней и закрыла ставни, стараясь не смотреть укоризненно на госпожу.

— Вы можете застудиться, а вам нельзя! — но она не удержалась от легкого упрека в голосе.

— Я задумалась, — примирительно отозвалась Наоми, не желая спорить.

Она послушно отошла от окна и надела поверх хададзюбана поданный Мисаки халат. Ее ребенок — ее дочь — сопела в низкой люльке, изредка причмокивая. Как видно, холод был ей ни по чем. Мисаки заворковала над малышкой, и Наоми отвернулась. Она никогда, никогда не сможет забыть все то, что сопутствовало появлению ее дочери на свет. Ни боль от ее рождения, ни свой страх и ужас из-за горящего поместья, ни свое разочарование, когда Масато-сан сказал, что это девочка.

Очнувшись, она узнала, что горело не поместье. И спустя время затянулись раны, что нанесла ей дочь, появившись на свет. Но разочарование никуда не ушло. Она ждала сына, она хотела сына — наследника для клана. Она знала, что мальчишки ценятся отцами куда сильнее дочерей. Она даже придумала ему имя!..

Наоми судорожно втянула носом воздух. Как же она ругала себя — и за рождение дочери, и за разочарование от этого! Она ведь на себе испытала родительское пренебрежение лишь только за то, что была девочкой. Знала, что такое, когда тебя осуждают за то, что ты не в силах изменить. За то, в чем ты никак не была виновата.

Иногда, глядя на дочь, Наоми плакала. Ей было стыдно за такие мысли. Она становилась похожей на отца — человека, родством с которым она не гордилась. С которым были связаны все горестные воспоминания ее детства.

«Я должна была родить сына. Мой ребенок был последней надеждой на продолжение клана Минамото, а я всех подвела. И Кенджи-саму, и Такеши… что Кенджи-сама скажет мне, когда узнает?..» — думала Наоми, когда ночью укачивала дочь, когда кормила ее грудью, когда меняла ей пеленки. А малышка будто бы ничего не чувствовала: следила за матерью зелеными глазенками, забавно кряхтела, завидев ее, сосала грудь и безмятежно, спокойно спала. В такие моменты Наоми чувствовала себя еще более виноватой и вновь заливалась слезами.

Порой она могла бесконечно долго наблюдать за спящей дочерью, пытаясь разобраться в хаосе собственных мыслей. Она представляла, как расскажет однажды малышке все те бесчисленные истории, что знала и слышала сама. Как будет держать ее за руку, когда она впервые шагнет. Как подарит первое взрослое кимоно.

А после — вспоминала, как сильно всех подвела, и отворачивалась от ребенка, чтобы не смотреть лишний раз. О, как бы она хотела быть обычной матерью своему дитя. И ни о чем не думать, и ничего не знать. Безусловно и безгранично любить его, дышать и не мочь надышаться, смотреть и не мочь насмотреться!.. Но — не могла.

Она совсем запуталась в себе. Наоми казалось, что она — глупая рыбешка, что попалась рыбаку. Она бьется, бьется в сетях, но это ни к чему не приводит. Она не может освободиться и знает, что обречена, но не оставляет своих тщетных, смешных попыток. Чувство вины давило на нее сильнее, чем когда-либо. Оно мешало ей дышать, оно мешало ей наслаждаться материнством — тем чудом, которого она ждала долгие месяцы. Иногда она злилась на ни в чем неповинного ребенка и ненавидела себя за это! Иногда целовала ее ручки — и тоже ненавидела!

Надев с помощью Мисаки кимоно и поправив волосы в пучке, Наоми вышла из спальни, не оглянувшись на дочь. За накрытым для завтрака столом ее уже ожидала Акико-сан. Наоми нервно улыбнулась ей и опустилась на татами напротив. Они обменялись приветствиями и в молчании взяли палочки, приступив к трапезе.

Наоми ела, не чувствуя вкуса, глубоко погрузившись в безрадостные мысли, пока случайно не взглянула на Акико-сан и не заметила на ее щеках мокрые полосы.

— Акико? Что-то случилось? — она опустила палочки и с тревогой присмотрелась к Фудзивара. Они ждали дурных новостей каждый день.

— Утром получила письмо от Ёрико-сан, — Акико быстро смахнула с лица слезы и одарила Наоми виноватым взглядом. — Ей очень тяжело приходится дома.

Фудзивара сказала ровно столько, сколько смела сказать. Она слишком уважала своего отца, чтобы даже словом осудить его или то, как он руководил кланом. Но даже Наоми знала, что Фудзивара не были дружной семьей. Жесткое разделение на старшую и младшую ветвь дало дурные плоды. Представители клана питали друг к другу мало любви и зачастую были не прочь позлорадствовать над неудачами других. Были не прочь осудить и уколоть. Наоми поежилась, вдруг почувствовав себя до крайности неуютно. Она могла представить, что приходилось выслушивать Ёрико-сан, какие шепотки доносились ей вслед.

А Акико представляла все это во стократ острее, ведь сама не раз сталкивалась с подобным.

— Ёрико-сан удивительная девушка, — мягко произнесла Наоми. — Она справится.

— Да-да, конечно, — Акико закивала. — Она даже не жаловалась, вовсе нет! Это я, глупая, придумала себе гораздо больше, чем она в действительности написала.

«Не глупая, — могла бы сказать Наоми. — Просто ты знаешь, что на самом деле кроется за ее словами». Но она промолчала, потому что не была вправе вмешиваться и разрушать те видимые приличия, за которыми столь отчаянно хотела укрыться Акико.

Завтрак они закончили в молчании. Фудзивара, извинившись, почти сразу же ушла, и Наоми осталась одна. Лучи холодного солнца скользили по татами, и она засмотрелась на причудливую игру света и тени, пока не услышала в глубине дома плач своего ребенка. Вздрогнув, она неосознанно приложила руку к груди, что тотчас начала наливаться молоком. Наоми, слегка поморщившись, поднялась и поспешила вернуться к дочери. Сейчас она уже могла вставать и садиться с былой легкостью, и ускорять при необходимости шаг, но еще пару недель назад любое движение отдавалось для нее болью. Ее тело было совершенно измучено родами, и первые несколько дней Наоми была настолько ослаблена, что не могла удержать дочь в руках… Не могла и не очень хотела.

— Наоми-сан, — вошедший в дом Масато-сан окликнул ее в коридоре.

Она повернулась, поборов секундное смущение. Внутри нее бесконечная благодарность к мужчине за то, что он сделал для нее тогда в лесу, соседствовала с бесконечным смущением из-за того, чему он стал свидетелем. Наоми знала, что обязана ему жизнью — своей и дочери.

— Да? — она повернулась к нему, и сердце, как и всякий раз, на секунду перестало биться. Лишь бы он не принес дурных вестей!

Наоми увидела бескровное лицо Масато-сана и в ужасе отшатнулась. Неужели случилось еще что-то?!

— Говорите сразу! — в сердцах выкрикнула она, почти сразу же устыдившись своей горячности. Масато-сан ни в чем не был виноват.

— Там хорошие новости, госпожа, — натянутым голосом произнес мужчина и протянул ей один из свитков. Второй — стиснул в руке и поспешно зашагал прочь.

Наоми принялась быстрыми, а оттого неловкими движениями распутывать веревку, которой был перетянут свиток. От спешки она уронила его два раза прежде, чем смогла развязать, а когда раскрыла, то буквально приросла к месту. Она узнала эти иероглифы. Узнала, потому что бессчетное число раз перечитывала его письма друзьям. Потому что читала его записи, сделанные в хрониках клана Минамото.

«Здравствуй, Наоми».

У нее задрожали колени, и Наоми прислонилась к стене, чтобы не упасть. Она вернулась в комнату, в которой завтракала, почти рухнула на татами и впилась, вцепилась глазами в неровные, танцующие столбцы иероглифов. Краем сознания она удивилась: почерк Такеши обычно отличался изяществом.

«Здравствуй, Наоми.

Это письмо должно дойти до тебя раньше слухов о моем возвращении. Небезопасно отправлять такие послания, когда мы находимся в состоянии войны, но есть вещи, о которых нельзя узнавать от посторонних.

Сегодня днем я встретился с Фухито и Нарамаро в лагере нашего войска. Отца я увидеть не успел. Он умер рано утром в этот же день. Мне не хватило нескольких часов. Отец был ранен в последнем бою неделю назад, и не смог оправиться.

Не плачь о нем, Наоми. Слезы мешают мертвым обрести покой. Отец прожил хорошую, долгую жизнь. Он умер, зная о том, что наш род не будет прерван.

В плену я встретил девочку — Хоши Тайра, внучку Нобу Тайра. Изредка она пересказывала мне подслушанные разговоры кухарок. Так я узнал, что ты носишь дитя.

Я велел Масато не показывать тебе это письмо, пока ты не разрешишься от бремени. Если ты читаешь его сейчас — значит, я стал отцом. Задолго до рассказа Хоши и задолго до моих собственных подозрений, в самые первые недели в плену я часто бредил. В один из таких моментов мне привиделось, что ты родила мне ребенка. Я до сих пор помню каждую деталь.

Я часто видел тебя во снах, пока был в плену. Я хотел бы увидеть тебя вживую. Тебя — и наше дитя.

Я должен был быть рядом, пока ты носила наше дитя. Должен был тебя оберегать. Я прошу тебя — прости. За то, что оставил тебя одну. За то, что тебе пришлось убить собственного отца. Я взвалил на тебя слишком тяжелое бремя. Ты справилась с ним лучше, чем кто-либо мог ожидать, но так не должно было случиться. Я должен был лучше заботиться о тебе, как и подобает мужчине.

Я обещаю тебе, что когда мы закончим войну, когда я вырежу клан Тайра до последнего человека, все изменится. Верь мне.

Я усилю охрану поместья. Я знаю, что ты навещала наши деревни и не давала крестьянам забыть, что в поместье по-прежнему есть Минамото. Но теперь я прошу тебя воздержаться от подобных поездок. Ты должна беречь себя и ребенка. Мы готовимся к наступлению, а Тайра сейчас слишком уязвлены и злы — они нанесут удар по единственному, что может меня затронуть

Тебя я видел,

Не зря прошло мгновенье,

Что выпало мне.».

Свиток выскользнул из рук Наоми, но она не обратила внимания. Ее лицо было залито слезами, что текли и текли по щекам, стоило ей только моргнуть. Всхлипнув, она прикусила кожу на запястье, чтобы приглушить рвущиеся изнутри стоны. Такеши был жив, Боги, был жив!.. А Кенджи-сама — мертв…

В голове стояла оглушительная, звенящая пустота. Некоторое время Наоми неподвижно смотрела на стену напротив, не моргая. Если бы она не выучила почерк мужа, то могла бы подумать, что письмо написал не Такеши. Так оно было на него не похоже… Наоми еще сильнее впилась зубами в запястье, краем сознания представив, как выглядит со стороны: заплаканная, жалкая, неподобающим образом сидящая на татами, будто служанка!.. Она подавила очередной всхлип.

Такеши был жив!.. Месяцы прошли с того дня, когда Тайра его забрали. И она ни на минуту не переставала верить. Она не упоминала о нем в прошедшем времени, говорила «когда», а не «если» он вернется. Она не переставала ждать своего мужа, которого успела не слишком хорошо узнать, и вот сейчас она получила от него письмо, и Такеши просит — просит ее! — беречь себя и ребенка.

Он даже не спрашивает, кто у него родился!.. Он говорит, что видел ее, находясь в бреду… Наоми глухо завыла, прокусив кожу на запястье. Какой же бессовестной, неблагодарной дрянью она была, когда посмела разочароваться в своей дочери.