Хорошие. Плохие. Нормальные

Я сделала то, что в принципе делать запрещено: ткнула пальцем еще на одну страницу. По-прежнему непонятно.

Вызвала такси, чтобы ехать в клинику. На мне респиратор, сверху намотан шарф. Две пары перчаток, снизу шерстяные, сверху резиновые. Ждала такси у памятника Довлатову. Загадала: если придет белая машина, то моим генетическим близнецом окажется Маратик. Белых машин много, так что это не совсем честное гадание, но все-таки.

Врач начала очень официально: «Я должна убедиться, что вы в добровольном порядке даете согласие выступить дарителем собственной кроветворной ткани. Учитывая, что это решение является очень серьезным, необходимо подойти к этому весьма ответственно».

Я сказала, что подхожу ответственно, и все подписала.

Врач сказала, что меня рассматривали как альтернативного донора из российского регистра, который может заместить иностранного донора. Сейчас, когда границы закрыты, все ситуации решаются врачами в ручном режиме, то есть на усмотрение врачей.

Я поняла: сначала нашли иностранного донора, потом меня. Я подхожу меньше, но я здесь. Видимо, это срочная ситуация, пусть донор похуже, зато быстро.

Врач еще раз объяснила, как все это будет: мы назначим день операции, я сдам кровь и пойду домой. Это уже итоговая сдача. Затем начнется подготовка к операции. Я должна сохранять здоровье (она так и сказала «вы должны сохранять здоровье, никаких инфекций»). Но я всё еще могу передумать и отказаться. За десять дней до пересадки пациенту делают высокодозную химиотерапию, то есть убивают его костный мозг сильной химией. Химия полностью уничтожает его кроветворную и иммунную системы. Отказ в последнюю минуту означает смерть человека, ожидающего пересадки костного мозга: если я откажусь, пациент умрет.

— А если со мной что-то случится? Если я заболею? Я тогда… убью его?

— Не волнуйтесь, ничего с вами не случится, не надо так нервничать.

Ничего себе, не надо нервничать!.. Мы с моим генетическим близнецом будем жестко связаны, как будто исполняем смертельный номер: я держу канат, если упаду, то и он упадет… Ой, нет, не так! В том-то и дело, что совсем не так! Мы с ним не в равном положении. Если я поскользнусь, он разобьется насмерть, а я нет, я встану и уйду. Со мной ничего не случится, а он умрет.

— Не думайте об этом, — сказала врач.

Откуда она знает, о чем я думаю? Откуда-то знает. Наверное, все об этом думают, и кто-то поделился с ней своими страхами.

Врач посмотрела свое расписание, чтобы вписать меня. У нее блокнот, обычный блокнот, ежедневник. Она сказала: «График полностью сформирован, нужно найти окошко». Смотрела и говорила: «Здесь занято… здесь тоже… а-а, вот тут окошко».

Она так буднично ищет «окошко», как будто записывает на чистку зубов. А ведь это окошко для спасения человека, этот ее блокнот, ежедневник, — как Дневник бога. Какое огромное дело сейчас происходит — она ищет окошко спасти чью-то жизнь. Получится или нет, никто не знает. Я только сейчас до конца поняла, что трансплантация костного мозга — невероятная операция; вообще нереально, что люди научились пересадить одному человеку костный мозг другого человека. …Операция будет через три недели и два дня.

Мне нужно было выбрать способ донорства. У меня могут взять кровь из вены или из тазовой кости, под наркозом. Из тазовой кости под общим наркозом, которого я жутко боюсь.

Врач опять перешла на официальный язык (наверное, так положено): «Процедура донорства и взятия кроветворной ткани является для донора достаточно сложной и болезненной. При введении анестезии посредством предназначенных для этого игл вам сделают пункцию костной жидкости в области подвздошных костей. За два часа получают около одного литра костного мозга. После окончания процедуры в месте, где берется костная ткань, некоторое время будет сохраняться болезненность». О господи, почему тазовая кость так страшно называется «в области подвздошных костей»?.. Я выбрала способ донорства из подвздошной кости, а не из крови: так больше вероятность, что у пациента, моего генетического близнеца, все пройдет хорошо.

Я полезла в сумку за салфеткой, и (наверное, я все-таки волновалась), пока рылась в сумке, оттуда выпал целый ворох резиновых перчаток. Пар пять или шесть. Я собиралась выбросить верхние перчатки, после того как выйду из клиники, надеть другие, ехать в них в такси… У меня для каждого отрезка пути свои перчатки.

Врач посмотрела на меня, как будто хотела спросить «вы псих?», и я заторопилась:

— Я должна быть очень осторожна, мне же нельзя заразиться!

Врач посмотрела на меня печально, как будто хотела сказать: «Вы псих, я не разрешаю вам сдавать костный мозг».

— Вам обязательно нужно гулять. Парки сейчас закрыты, гуляйте вокруг дома.

— Я буду гулять ночью по Фонтанке, чтобы не заразиться.

— Вы ничем не заразитесь на прогулке… Постарайтесь быть аккуратной, берегите горло, не простудитесь. В магазине и аптеке будьте в маске, соблюдайте социальную дистанцию, и все будет хорошо… — сказала врач.

Это прозвучало недовольно, как будто по обязанности: наверное, человеку, ежедневник которого расписан на спасение жизней, вирус не кажется таким страшным, как обычным людям. …Перед операцией нужно сдать тест на коронавирус.

Врач сказала, что я ни в коем случае не должна похудеть. Я должна поправиться.

— Это важно. Постарайтесь не терять вес! Иначе мы не сможем набрать достаточное количество клеток костного мозга. Ешьте побольше и набирайте вес. Было бы хорошо набрать полтора-два килограмма.

Где мне купить пирожных и булочек, в нашей булочной на Рубинштейна? Или в универсаме рядом с клиникой? Решила, что в нашей булочной во дворе напротив: там меньше выбор, зато быстрей окажусь дома, быстрей помою руки, меньше шансов заразиться. От меня зависит жизнь другого человека: если я заболею, не смогу быть донором. Пока найдется другой донор, человек, возможно, умрет. Но главное, никаких бурных эмоций, — ах, я спасу человека!.. Это обыденное дело, которое надо сделать, и все.

— А вы не можете мне сказать… хотя бы намекнуть?

— Нет, — сказала врач и посмотрела на меня, как будто я не просто псих, а назойливый псих. — Я же вам объяснила.

По закону мне не имеют права сказать (и намекнуть), для кого я сдаю костный мозг. Закон оберегает донора: для донора будет психологической травмой, если реципиент умрет. Я знаю, что врач не скажет. Я просто подумала — а вдруг скажет.

Врач сказала только, что это человек из Петербурга, и если у него все будет хорошо, то мы сможем встретиться через два года. Не раньше.

От клиники до такси несла себя как драгоценную амфору и везла себя в такси как драгоценную ампулу. Купила в нашей булочной много всего: булочки с маком, пирожки, самый калорийный сыр и бананы. Мой вес 51,5 кг. Будет хорошо, если я наберу полтора-два килограмма. Но три килограмма будет еще лучше, я постараюсь набрать три.

Вернулась за пирожными «Корзиночка с кремом из сгущенки».

Когда я входила во двор, кто-то сзади взял меня за локоть. Я оглянулась — ужас! Незнакомая женщина сказала мне прямо в лицо: «Вы пришли?..» А у нее маска спущена на подбородок! Я отпрыгнула от нее и закричала на весь двор:

— Почему без маски?! Почему подходите так близко?! Почему дышите мне в лицо?!

— Я не заразная. Моему сыну нужна классика из школьной программы, у вас есть?.. У вас на окне, между прочим, висят часы работы, а вас нет… в рабочее время.

Ага, каждый считает, что он не заразный! Я сняла перчатки, сунула в карман, порылась в сумке, достала новые перчатки, надела новые перчатки, дала ей одноразовую маску. Черт ее знает, где она ходила в этой своей маске на подбородке.

Какие бывают странные люди! Недаром она носит маску на подбородке. Она долго выбирала из русской классики, колебалась между Толстым и Тургеневым.

Маратик в моем розовом халате заглядывал в лавку из комнаты и делал мне знаки: гримасничал, махал руками. Мы договорились, что он никогда не выходит в лавку в халате, это строгое правило. Иначе нет смысла играть: в настоящих книжных магазинах никто не высовывается из подсобки в халате и не спрашивает продавца сонным голосом, не хочет ли тот сделать ему яичницу. Женщина положила на прилавок Толстого, но все еще колебалась, уходила к другому стеллажу, возвращалась к Толстому, уходила к коробке с детективами. Как собака, которая играет с косточкой — то лизнет, то отскочит.

Маратик скрылся в комнате и через минуту встал в дверях, держа в руках картонку, как на митинге: «Где ты шляешься?! А кто в лавке остался? Я, что ли? Мне позвонили!»

Ему позвонили? Ему позвонили!

Женщина спросила, кто лучше, Толстой или Тургенев, а когда я сказала «оба лучше», купила «Уход и содержание ежа в домашних условиях». У них дома еж, что ли?

Все сходится: сначала вызывают меня, убеждаются, что я не мираж, я все подписываю, и только потом звонят ему. Маратику позвонили, когда я была в булочной, мы посмотрели время звонка — ему позвонили, когда я покупала корзиночки с кремом из сгущенки.

…О господи, я дура! Я могу прямо сейчас точно узнать! Если операция Маратика назначена на тот же день, что и мне, то я точно его донор. А если нет, я донор другого человека.

— Когда у тебя операция? И где? Операция когда, я тебя спрашиваю?!

— Не ори на меня. Через три недели и два дня, а что?

Операция у Маратика в тот же день и в той же клинике, что и у меня. Теперь я могу сказать Маратику, что мы с ним генетические близнецы. Представляю, как он обалдеет, и Саня тоже. …Маратик обалдел, конечно, но не так сильно, как я думала. Посмотрел на меня оценивающе:

— А другого донора нет? Я не хочу, чтобы у меня были твои глупые кудряшки… Вот, в интернете написано: «После трансплантации у пациента могут измениться волосы и цвет глаз, и даже вкусовые привычки». …А уши?! У меня будут уши, как у тебя?! Я не хочу такие уши.

…Я уже засыпала, и вдруг Маратик больно пихнул меня локтем: «Лиска где?! Лиски нет!..»

Лиска завалилась за диван с моей стороны. Лиска лежит между мной и Маратиком. Маленькая, размером с ладонь, облезлая плюшевая лиска. Перед тем как лечь спать, Маратик вытащил лиску из рюкзака и положил между нами, сказал, что дома лиска спит с ним. Я и не знала, что у него в рюкзаке лиска. Маратик стесняется, что влюблен в свое детство.

…Уже в полусне, заплетающимся языком, Маратик рассуждал, как неудачно получилось, что донор именно я.

— Я мог в тебя влюбиться, несмотря на твои уши… Что бы я теперь делал? Нельзя любить того, кто вытащил тебя из огня или дал тебе орган, в общем, спас тебе жизнь. Любить можно только того, кто делает тебе плохо. …Слушай, а ты не лопнешь? У тебя дикий ночной жор.

Раз уж он меня разбудил, я решила — съем еще одну булочку. Я жевала булочку безрадостно, как корова жвачку, это была уже пятая булочка за ночь. Хотела сказать в свое оправдание, что мне необходимо поправиться на три килограмма. Не сказала из стеснительности, чтобы не подчеркивать, что ем булочки для него, что я претендую на его благодарность за то, что давлюсь этими булочками, что он болен, а я здорова. …Думаю, я уже наела граммов триста.

— Это завтрак. Я завтракаю, понятно?

— Понятно: сейчас три часа ночи, ты завтракаешь.

Маратик прочитал в интернете: при трансплантации у пациента могу измениться привычки и увлечения.

— Не рассчитывай, что после трансплантации я буду заниматься лавкой, вести книжный клуб… и все расставлять параллельно, перпендикулярно и сметать со стола крошки. …Давно хотел спросить: что тебя больше раздражает — крошки на столе или крошки в кровати?

— Крошки на столе. …Невозможно жить, пока не смету.

У меня было странное чувство, что я яйцо, драгоценное яйцо, в яйце игла, на конце иглы Кощеева смерть. Во мне заключена жизнь Маратика, и в этих булочках — жизнь Маратика.

Когда я сдавала кровь для регистра, я была заворожена тем, что у меня где-то есть генетический близнец. Сейчас это совсем неважно. Не важно, кто донор.

Важно другое. Что, если после операции выяснится, что я не совсем подхожу, и его клетки начнут отторгать мои? Так бывает, это называется «трансплантат против хозяина». Маратик умрет, если я не совсем подхожу.

А вдруг со мной что-то случится, я заболею, когда ему уже убьют иммунитет, и я стану его невольным убийцей?

Заснула под бормотание Маратика:

— Концепция смерти Эпикура… Не верю, что со смертью полностью прекращается работа сознания… Хрисипп, Зенон, Цицерон, Марк Аврелий, все считали, что научиться правильно жить значит научиться правильно умирать, и наоборот… Балда, ты чувствуешь вечное молчание безграничных пространств, о котором говорил Паскаль?.. А ты боишься смерти, Балда?

— Я очень сильно боюсь смерти, вот, даже руки дрожат, — сказала я, взяла Маратика за руку, чтобы он знал, что мы вместе боимся, и начала уплывать в сон.

Последняя мысль, перед тем как заснуть, была: «А что не так с моими ушами?»